скачать книгу бесплатно
Собственно, эти яйца были только предлогом, пользуясь которым, Надя могла без лишних расспросов, избежав пересудов, выбраться из своей деревни в райцентр. Там в известные ей дни и часы останавливался поезд, в котором работал проводником ее возлюбленный Уголек. Это был чернявый шустрый парень с замашками уголовника. Он приторговывал водкой и пускал левых пассажиров.
С Надей он познакомился, когда его, больного, сняли в райцентре с поезда. Уголек поправлялся, от нечего делать околачивался возле станции и также от нечего делать познакомился и влюбил в себя Надю, понравившуюся ему своими внушительными формами. Для Уголька это было мимолетное увлечение, короткий дорожный романчик. Для Нади – любовь, которую она ждала всю свою трудную неинтересную жизнь.
В часы свиданий, отведав Надиной любви, болтливый Уголек рассказывал ей байки о дальних увлекательных поездках, синем море и той красивой жизни, которую повидал из окна вагона.
Убогое вранье Уголька казалось Наде, сроду не выбиравшейся дальше областного города, чудесной сказкой. Она верила и не верила и все больше влюблялась в романтическую натуру Уголька. Наконец проводник, истомившись от вынужденного безделья, поправился и уехал.
С тех пор Надя ходила встречать его поезда, а для отвода глаз сельчан торговала яйцами на рынке. Минутная встреча с любимым, пустой разговор – и новое ожидание. И так без конца. И это было Надино счастье. Но вот раз Уголек не приехал, и другой раз поезд пришел без него. Через знакомых Надя узнала, что ее проводника перевели совсем на другое направление и мимо их райцентра он ездить больше не будет. Ни адреса, ни фамилии. Уголек – вот и все, что знала о нем Надя. Искать его она не стала.
Женщина твердо верила, что он вернется, обязательно к ней вернется, уже насовсем. Она все так же ездила на рынок с яйцами на продажу и ждала на станции поезда, как брошенная собака хозяина. И ветер все так же обдувал голую станцию, и мир вокруг оставался таким же безучастным и к горю людскому и к радостям.
«Что это за рассказ? – думал Сайкин, стоя на балконе. – То ли это сатира на нашу убогую провинциальную жизнь, то ли просто Пашков давит на слезные железы. Непонятно. Но если это сатира, заслуживает ли Надя со своим добрым сердцем и ей подобные добрые люди этого плевка? Ну, с этим Угольком все ясно: дешевый подонок, каких пруд пруди. Да и туповатая Надя со своей большой бессмысленной любовью тоже хороша… Наконец, эти двусмысленности: женщина с яйцами. К чему это?»
* * *
Стало прохладнее, ветер стих. Сайкин услышал, как в прихожей отчетливо тренькнул звонок. Он пошел открывать дверь, думая, что Пашков, не привыкший к удобствам, конечно же, не воспользовался такси, а добирался на метро. Не спрашивая, Сайкин распахнул дверь и впустил Пашкова в прихожую. «Неплохо выглядит старик после отдыха на море, – подумал он. – Можно бы его к врачам на консультацию отправить, пусть подлечится». Прерывисто дыша, Пашков с усилием стягивал тяжелые, до блеска начищенные ботинки.
– Лифт не работает, пешком поднимался, – сказал вместо приветствия Пашков. – Поздно вы, Виктор Степанович, назначаете деловые встречи.
– Для деловых встреч не существует понятий «поздно» или «рано», на то они и деловые, – проворчал Сайкин, жестом приглашая писателя в свой кабинет.
Горела только настольная лампа, ярко освещавшая пухлые папки с тесемками. Сайкин зажег верхний свет, глядя, как медленно Пашков идет к стулу у письменного стола, снова подумал почему-то о врачах. Сходив на кухню, Сайкин поставил на поднос початую бутылку коньяка, рюмки, вазочку с печеньем, чищеные орехи, заварил крепкий растворимый кофе. Он вернулся в кабинет, поставил поднос на низкий журнальный столик на колесиках и подкатил его ближе к Пашкову. Сайкин наполнил рюмки.
– Давайте выпьем за то, чтобы наше деловое сотрудничество и в дальнейшем оставалось столь же плодотворным, – сказал он.
Пашков криво усмехнулся.
– Вы, Виктор Степанович, стали изъясняться высокопарно. Откуда это?
– Просто я доволен нашим сотрудничеством.
– Бросьте, какое уж там сотрудничество. Издеваетесь вы, что ли? – Пашков поднял рюмку и отпил глоток коньяка.
– У меня есть к вам предложение. – Сайкин дотянулся до пачки сигарет, лежавшей на письменном столе, и закурил.
– Ведь вы вызвали меня среди ночи не для того, чтобы вести литературную дискуссию?
– Не вызвал, а просто попросил, если вы можете, приехать. Из этого, – Сайкин показал пальцем на папки, – выбрал несколько рассказов, из которых составим большой сборник. Вот список рассказов, которые хочу в него включить.
Он потянулся к письменному столу и подал Пашкову свои записи на листке бумаги. Писатель бегло просмотрел заголовки отобранных рассказов и положил листок на прежнее место.
– Все рассказы мне дороги по-своему. Вы решили издать именно эти, что ж, ничего не имею возразить.
– Может, у вас какие-то иные предложения?
– Нет у меня никаких предложений.
– Вы не будете возражать против некоторых сокращений?
– Конечно, буду. Но что это изменит? Делайте, как знаете.
Пашков махнул рукой, будто отгонял надоевшую муху. Сайкин помолчал, докурил сигарету и раздавил окурок в пепельнице.
– Да, вот хотел спросить о рассказе про женщину с яйцами. Если я не ошибаюсь, эта история, так сказать, плод авторского воображения?
– Напротив, эта история – правда, чистой воды. Я лично знал своих персонажей. Познакомился с ними много лет назад. Тогда меня, как злостного тунеядца, выслали из Москвы и трудоустроили сцепщиком вагонов на том самом железнодорожном узле. Там я заработал ревматизм.
– Значит, это правда? Ну, про эту Надю, про Уголька? Осталась какая-то недосказанность.
– А что, собственно, тут досказывать? – удивился Пашков. – Этот Уголек никогда бы не остался с Надей. Не тот человек, перекати-поле. Правда, в жизни у этой истории иной финал. Уголька вовсе не переводили на другое направление. Так уж вышло, что однажды в его вагоне ехала компания бывших уголовников, одного из которых Уголек знал по зоне. Всю ночь они пили, а к утру, совершенно очумевшие от водки, проиграли Уголька в карты и выбросили из поезда на полном ходу.
– А что же было с Надей? – спросил Сайкин.
– А ничего. Когда я уезжал из райцентра насовсем, она по-прежнему торговала на привокзальном рынке яйцами.
– Она знала, что случилось с ее проводником?
– Узнала. Потом.
– Почему же этого нет в рассказе?
– В жизни так мало счастливых развязок. Пусть хоть надежда какая-то остается.
– Я бы на вашем месте написал по-другому, – сказал Сайкин.
– Вы на своем месте, – возразил Пашков. Сайкин взял с письменного стола листок со списком рассказов и вписал в него еще один рассказ.
– Кстати, я заметил, вы как-то не по-доброму относитесь к своим собратьям по перу. – Сайкин, ведя разговор в нужном ему направлении, хитро заулыбался и наполнил рюмки.
– У меня нет собратьев по перу, как вы выражаетесь. Я сам по себе.
– И все-таки в вашем отношении к писательской братии много личного.
– Что вы имеете в виду?
– Прошу, не делайте удивленные глаза, вы не умеете играть удивление. Вот, например, ваш знакомый Крыленко. Ему вы многим обязаны в жизни.
– А, вот о чем речь, – вздохнул Пашков.
– Да, речь о вас, о прошлой вашей жизни. Она, эта жизнь, могла бы пойти совсем по другому пути. Но фишка не легла. – Сайкин сделал глоток коньяка. – Вас зашибли еще на самом старте, поэтому всю дистанцию вы едва ковыляли, а потом и вовсе сошли с нее, уселись на придорожный камень и предоставили дорогу идущим. Так вы и просидели, словно ожидая встречи со мной. Тем не менее, старт, простите за спортивную терминологию, обнадеживающий. Рассказы в журналах… Позднее выходит ваша книжка.
Пашков согласился:
– Удача для начинающего писателя, еще молодого человека.
– Но беда в том, что кому-то всегда нужны мальчики для битья. Вас отшлепали в одной газетной статейке, провели разведку боем, чтобы выяснить, стоит ли за вашей спиной сколько-нибудь влиятельная фигура. Но ведь вам не нужны были покровители, по собственному выражению, вы были сами по себе, вне коллектива, вне установленных правил игры.
Сайкин допил коньяк и внимательно посмотрел на Пашкова, остававшегося невозмутимым, будто речь шла не о нем.
– Эта статейка должна бы послужить вам сигналом. – Сайкин потер ладонью шею. – Нужно было куда-то бежать искать защиты, покровительства. Но вы в подобные игры не играете. Вы слишком гордый человек, чтобы просить помощи. Время было упущено. На первый укус вы не отреагировали, значит, решает критик Крыленко, можно дать залп из всех стволов. Это уже тяжкие обвинения, это тяжелая артиллерия.
– Крыленко молодой критик, – сказал Пашков. – Ему нужно делать имя, значит, нужен более или менее громкий скандал.
– Он пинает вас, безответного, молодого, как и он, неопытного. Помните статью «На обочине»? Впрочем, такое вряд ли забудешь. Ваши герои, пишет он, такие убогие в своем мещанстве, индивидуалисты, стоят далеко в стороне от общественной жизни страны, магистральных путей истории, не занимают активной жизненной позиции, они добровольно ушли на обочину жизни. Помните? Еще тот лексикончик.
Пашков молча кивнул.
– А помните, что он писал о ваших отрицательных героях? Где вы взяли этих выродков? Это про тот рассказ, где солдат не успевает из-за всяких дураков на похороны собственной матери. Дескать, такого просто быть не может в нашем обществе. Вот вам ксерокопия этой статьи. На добрую память.
Он вынул из верхнего ящика стола лист бумаги с ксерокопией статьи «На обочине» и протянул Пашкову. Писатель, не выражая внешнего интереса, пробежал текст глазами, задумался на минуту.
– Отчасти Крыленко прав, моя первая книжка прозы довольно беспомощна, – неожиданно сказал он, вчетверо сложил лист и сунул его во внутренний карман пиджака. – По большому счету, обижаться тут не на что.
– Ну вот, вы и договорились. Человека смешали с грязью, а вы даже обидеться не хотите. Крыленко изгилялся над вами вовсе не потому, что ему не нравилась ваша проза. К вашим рассказам он остался равнодушен. Просто вас можно было пнуть ногой и не получить ответа, приговор критика обжалованию не подлежал. Полемика на газетных страницах не поощрялась. Он вытер о вас ноги и пошел дальше своей дорогой. Его карьера в отличие от вашей еще только начиналась. Потом, спустя время, он просто забыл о вас. Крыленко влекли другие жертвы его ядовитого пера и другие объекты восхвалений.
– Не понимаю, зачем ворошить прошлое?
Пашков поскреб затылок. Слухи о карьере Крыленко до него доходили.
Критик в скором времени после той газетной публикации попадает в обойму, перед ним одна за другой начинают распахиваться двери высоких кабинетов. Он обретает надежных покровителей.
Умение держать нос по ветру, чуять заранее, куда ветер подует и когда он переменится, – великая способность. Она ни разу не подводила Крыленко. Его вчерашние товарищи тонули и шли на дно, а Крыленко помогал сделать этот процесс более болезненным и громким. Другие уезжали за рубеж, махнув рукой на все, в надежде обрести там если не популярность, то хотя бы достойную человека жизнь, – и он бил таких наотмашь, проклиная диссидентов.
Опусы Пашкова стали тем материалом, из которого Крыленко строил свое благополучие. Удивительно, но в писательской среде его считали человеком принципиальным. Не создав ровным счетом ничего, он получил все, о чем только мечтал. И в последние годы этот старый конъюнктурщик быстро адаптировался ко всему новому и только приумножил свои капиталы.
Отрава чудесным образом превращалась в его руках в живую воду. Да, времена изменились. Отверженные диссиденты вернулись на родину чуть ли не героями и стали друзьями тех, кто их недавно проклинал. Все перемешалось. Многие так и не поднялись со дна. Те и другие предпочитают не поминать старого.
Сайкин бросил в рот горсть чищеных орехов.
– Крыленко входит в редколлегию одного толстого журнала, – сказал он. – Но журнальное дело – далеко не самое главное для него. Крыленко принадлежит одно авторитетное издательство. В основном он издает большими тиражами такие вот коммерческие книги западных авторов, – показал Сайкин пальцем на книжные полки.
– Хорошо, но зачем вы мне все это рассказываете? – спросил Пашков тусклым голосом. – Ведь действительно ничего не мог сделать.
– Могли, и должны были сделать. Кроме дуэли существует немало способов остановить любого негодяя.
– Вы толкаете меня на уголовщину.
– Это против вас действовала уголовщина, а вы и вам подобные не смогли их укоротить. Тоже мне, герои своего времени. Эх, вам жизнь сломали, а вы сделали вид, что к этой жизни вообще равнодушны. Ломайте, плевать. И захлопнули свою раковину. Простите за неделикатный вопрос. Почему вас жена оставила?
– Ей было тяжело после всего этого. В отличие от меня Ольга человек легко ранимый, с тщеславными амбициями, которые она связывала со мной. Она не умела переживать неудачи. Моя бывшая супруга умный, я бы даже сказал тонкий, человек. Она видела, что борьба, вернее травля, ведется грязными методами, сочувствовала, от всей души жалела меня. Не смогла переступить через свою натуру. Не могла разделить жизнь и судьбу с неудачником. Понимаете?
– Понимаю, – сказал Сайкин задумчиво.
Пашков долго молчал, он вспоминал давние события своей жизни, события, которые старался забыть.
* * *
В ту пору жена Ольга пыталась заставить его бороться за самого себя: сходи к тому, сходи к этому, добейся встречи. Он ходил, попадал на приемы к второстепенным чиновникам. Пашкова, издавшего единственную книжку, они знать не знали, о Крыленко уже кое-что слышали.
Но Пашков, понуждаемый к действиям Ольгой Борисовной, все обивал пороги каких-то литературных секций и отделов, где его убеждали, что главное оружие писателя – это его перо, а не язык. Мол, ответьте своему оппоненту новым произведением, где допущенные вами просчеты будут устранены, говорили мне. И он был готов ответить, учесть все недоработки и промахи, энергия перехлестывала через край, хотелось действовать, работать.
Это поощряло Пашкова к дальнейшей, как он тогда думал, борьбе за собственное доброе имя. Ему говорили: «Зайдите на следующей неделе, мы все выясним. Как же так, необоснованная критика, вас же хотели в Союз принимать». Говорили: «Вы, творческая молодежь, – наша надежда, наш завтрашний день». Он приходил снова и снова. Пашкову говорили: «Правильно, что пришел». Но почему-то никто ничего не решал, никуда не звонил, ни с кем не советовался. Не происходило ровным счетом ничего.
Вся эта мышиная возня вокруг статьи «На обочине» снискала Пашкову славу литературного сутяжника. Писатель Болиславский, специализировавшийся на деревенской прозе, – не последний человек в Союзе, – сказал Пашкову, пригласив в кабинет: дескать, что раздул такую склоку вокруг критики в свой адрес?
Вид у Болиславского был не блестящий. Под глазами мешки, лицо серое. Он только что вынырнул из глубокого запоя только для того, чтобы показаться на глаза коллегам перед тем, как снова запить. Это был короткий период просветления. Через год он умрет во сне от сердечной недостаточности.
Трезвый он был неприветлив. Орал: «Почему ты ходишь и воняешь здесь, как немытый жид, почему что-то выклянчиваешь для себя? Покритиковали говнюка, подумаешь, какой обидчивый. Пиши так, чтобы не критиковали», – так орал он, срываясь на матерщину. В его словах не было и доли правды, тем обиднее становилось. Пашков ничего не выпрашивал, кроме возможности ответа критику через газету.
Потом Болиславский успокоился, заявил, что Пашков хороший парень, а за одного битого двух небитых дают. Он первый готов дать рекомендацию в Союз писателей, он поддерживает Пашкова, и вообще надо было прийти раньше, тогда бы история эта не появилась на свет, Болиславский нашел бы возможность поставить этого молокососа Крыленко на место. Ну, и так далее. «Хочешь, я позвоню в газету прямо отсюда, из кабинета, позвоню заведующему отделом критики?» – то и дело спрашивал Болиславский и даже поднимал телефонную трубку. Но почему-то никому не звонил, а клал трубку на место.
В общем, ободряющие слова Болиславский произнес, он их много знал, ободряющих слов. Но ясно стало: с приемом в Союз нужно обождать до лучших времен. «В конце концов, ты сам во всем виноват. Не умеешь интриговать, не интригуй. А теперь проваливай, склочник ты этакий», – Болиславский дружески хлопал Пашкова по плечу. Болиславский хотел тогда побыстрее закончить разговор. Тяготился собственной трезвостью. Больше они никогда не встречались. Год спустя Пашков пришел на его гражданскую панихиду.
Вся эта история с безрадостным хождением из приемной в приемную, из комнаты в комнату, от чиновника к чиновнику порядком надоела. Разговаривая с людьми, которые ни за что не отвечают, Пашков чувствовал, что тратит время на что-то недостойное. Но Ольга желала реванша. Она была готова смириться с любыми возможными скандалами и склоками вокруг имени мужа, но только не с его забвением. Эту жалкую эпопею она называла борьбой.
Она не уставала твердить, что сейчас, именно сейчас нельзя складывать оружия. И Пашков не переставал удивляться искренней серьезности ее чувств. Ведь сам испытывал безразличную отстраненность, понимал, что людям, с которыми он имеет дело, по большому счету, глубоко безразлично и мое имя, которое они почти не знали, и его судьба. Он пешка, которую жертвуют просто потому, что, играя, нужно передвигать фигуры.
Ольга тоже поймет это. Только позднее. И это понимание малой величины мужа в чужих, не очень-то и значительных играх станет для жены серьезным психологическим испытанием.
* * *
Побывал Пашков и в редакции газеты, где работал Крыленко. Одна из попыток застать критика на месте, за рабочим столом, увенчалась успехом. В ту пору попасть в редакцию газеты было относительно несложно, тем более что сам Крыленко не пытался избежать встречи.
Крыленко, подтянутый, молодой, в стильном пиджаке и при галстуке понравился бы Пашкову, несмотря на заочную неприязнь, если б не пользовался лексиконом завзятого автора передовиц. И еще этот взгляд, ускользающий в пространстве. Он никогда не смотрел в глаза собеседнику. Крыленко поднялся из-за стола, подал руку и удивился, когда Пашков не протянул своей руки.
За соседним столом сидел какой-то сумеречный малый и, отхлебывая из стакана кофе, читал толстую книгу. Крыленко усадил посетителя на стул напротив себя, осведомился, не дует ли здесь. Больше он вопросов не задавал. Он заявил, что знает, зачем Пашков пришел. После этого он потер ладони и пространно изложил мне тезисы своей статьи «На обочине», блуждая взглядом по стенам комнаты. Впечатление было такое, будто он прочитал свой материал вслух.
Крыленко закончил свое выступление и добавил как бы от себя, что обижаться на справедливую критику не стоит, статья могла бы быть и позлее, похлеще. А вообще-то позиция, занятая по отношению к книжке Пашкова, – не его личная позиция, это позиция редакции, он лишь автор, статья прошла все инстанции, в том числе редколлегию, и была согласована там. Палец Крыленко показал куда-то вверх, и Пашков невольно посмотрел на потолок.
Потом Крыленко впервые с момента начала своего монолога посмотрел в глаза гостя и спросил: «У меня есть информация, что вы посещаете Союз писателей и распространяете обо мне заведомо ложную информацию, правильно?» Пашков еще раз поразился убожеству лексикона газетного критика. «С этим я мириться не могу и не буду», – заявил Крыленко.
После этих слов Пашкову пришлось оправдываться, доказывая: информации лично о Крыленко он вообще не имеет, тем более заведомо ложной информации, поэтому не может ее распространять. Крыленко закивал, улыбнулся загадочно, как китаец, и, судя по всему, не поверил ни единому моему Пашкова.
Наконец, Пашков произнес ту домашнюю заготовку, ради которой, собственно, и пришел. Он сказал, что, поскольку наша дискуссия не спор двух частных лиц на около литературную тему, а начата на газетных страницах, там должна быть и продолжена. Дело ведь касается не только одного Пашкова, а целого направления в литературе, – так заявил он с гордостью.
В то время Пашков не был чужд излишней самоуверенности, позже это прошло. Крыленко артистично сделал большие глаза и тут же согласился: «Да-да, эту полемику непременно надо продолжить, я сам в этом крайне заинтересован. И именно на газетных страницах». От неожиданности Пашков чуть со стула не грохнулся. Вот ведь как все просто, нужно было сразу сюда идти, а не околачивать пороги в Союзе.
Крыленко выдержал паузу и сообщил, что в отдел принимают рукописи объемом от пяти до пятидесяти машинописных страниц, и поинтересовался, нет ли с собой уже готового материала. Когда услышал «нет», казалось, очень огорчился, словно Пашков его серьезно подвел. «Итак, жду от вас рукописи», – подытожил он, поднялся из-за стола и распахнул дверь.
Пашков постоял в темном коридоре, удивленный результатом разговора. «Ходят тут всякие пидоры, потом вещи пропадают», – сказал за дверью Крыленко, обращаясь, видно, к тому малому за книгой, но ответа не было. Пашков потащился к выходу, понимая, что рукопись будет принята лишь для хранения в письменном столе Крыленко. Полежит-полежит, да и выкинут в корзину.
«И ты не плюнул ему в лицо? Ты не набил ему морду?» – спрашивала вечером Ольга со слезами в голосе. «Ты тряпка, половая тряпка, а не мужик», – сказала она и заплакала. «Как ты представляешь себе эту сцену? Я врываюсь в кабинет и бью Крыленко в ухо?» – оправдывался муж. «Для этого у тебя кишка тонка», – раньше она не позволяла себе подобный тон.
Дело закончилось самым естественным образом.
Пашков написал на нескольких страничках нечто вроде статьи в защиту своей книги, где начисто отмел все обвинения Крыленко. Своего злого гения он в редакции не застал. В составе творческой делегации, куда входили прозаики, поэты и композиторы, Крыленко отбыл в Сибирь. Где-то там построили новую электростанцию. Присутствие творческой интеллигенции на событиях такого рода почему-то считали уместным, даже нужным. Пришлось передать рукопись непосредственному начальнику Крыленко, заведующему отделом критики некоему Льву Вайзману.
Он нехотя, с ленцой послюнявил статью и резюмировал: «Значит, вы не принимаете ни грамма критики? – и ответил сам себе. – Не принимаю». Пашков сказал, что критика полезна, лишь когда справедлива, а статью «На обочине» он считает демагогией. Вайзман был достаточно умен и осторожен, чтобы не вступать в споры. Поэтому он сказал, что сам, по существу, ничего не решает. Он берет на себя труд ознакомить с материалом членов редколлегии. Решающее слово будет за ними. Разговор закончен.
