Несколько капель перед сном (сборник)

скачать книгу бесплатно


Внешне в жизни Вовчика ничего не изменилось. Всё так же по выходным он ездил в деревню, отвозя закупленные в городе продукты для родителей. И никто из нас не догадывался, что… Впрочем, обо всём по порядку.

Не помню, что это был за день, кажется, вполне заурядный. Но ознаменовался он событием чрезвычайным. Воспользовавшись тем, что мы собрались большой группой, Вовчик приблизился к нам, долго ходил вокруг с загадочным видом, наконец собрался с духом и выпалил:

– Ребята, я влюбился!

…Тут надо заметить, что состояние влюблённости характерно для студента. Мы все бегали за девчонками. Но чтобы наш Вовчик… Олицетворение скромности, и вдруг – такие эмоции, да ещё вынесенные на публику! Что в нём тогда говорило? Распиравшая его гордость? Уверен, что по доброте и простоте натуры он сгорал от нетерпения нас обрадовать чудесной вестью.

Мы дружно настаивали на подробностях. Вовчик не стал ломаться и выложил всё как есть, без утайки.

В его деревне был клуб. По штату в нём положен был то ли массовик, то ль, как сейчас принято говорить, «организатор досуга». Место это долго пустовало, пока в Вовчикову деревню не распределили выпускницу училища, девчушку лет восемнадцати. Она оказалась на диво шустрой, поняла, что молодёжь села погибает от скуки, и немедленно создала танцевальный кружок. Благо сама она была танцовщицей профессиональной.

Сначала в кружок робко записались несколько девчонок, за ними потянулись парни… а уж спустя совсем немного времени слава о «селе с танцами» гремела по всей округе. Народ повалил в клуб со всех окрестных деревень. Днём занимались дети и подростки, вечером были танцы для взрослых. И там, и там заводилой была эта самая девушка по имени Надежда. Она и сама танцевала много и прекрасно. А уж когда про её танцы прослышали и в Калинине, то народ стал приезжать и оттуда.

Такая популярность Надежды и её танцев имела и некоторые особенности по части личных взаимоотношений. Непонятно, почему так много парней уверены, что если девушка с ними танцевала, то теперь она их навеки?

Да, Надежду приметили многие… С неожиданной душевной болью Вовчик рассказывал, что за ней ухаживал её постоянный партнер по танцам, распределённый в тот же совхоз. А ещё – завклубом, председатель совхоза, двое лётчиков из соседней авиачасти и ещё уйма персонажей. Ну и Вовчик между них.

Каждый вечер, как в клубе были танцы, вокруг Надежды вилось с десяток человек. Дело доходило и до драки, когда речь шла о том, чья очередь подошла с ней танцевать. Что до самой Надежды, то её этот ажиотаж нисколько не смущал, а скорее забавлял.

…Я слушал Вовчика, и меня не оставляло странное чувство, название которому я, как ни силился, так и не подобрал. Это было что-то ранее мне неведомое. Какая-то смесь сострадания, зависти, сочувствия и жалости по отношению к нему. Всё-таки как ни крути, а в длинной череде претендентов на танец любви с неведомой Надеждой для Вовчика, как мне казалось, прочно зарезервировано самое последнее место. И немалую роль в этом играли его, прямо скажем, не выдающиеся внешние данные. Тем более сногсшибательным оказалось приглашение на свадьбу Вовчика и Надежды!

Случилось это примерно через полгода после того, как он начал ухаживать за ней. И почти перед самым дипломом несколько человек, к которым Вовчик испытывал уважение, – в том числе и я – отправились в Калинин, где я и увидел его молодую невесту.

Я был свидетелем на той свадьбе, постоянно рядом с молодыми, так что рассмотреть её мог отлично. До этого я её себе уже представлял со слов Вовчика, и мои предположения полностью подтвердились. Передо мной была стройная и аккуратненькая, словно куколка, девушка. С летящей походкой, в белом платье, с причёской. Понятно, что свадьба без танцев не бывает, и Надежда показала себя в лучшем виде: она танцевала, все ей улыбались, каждый хотел её обнять, потанцевать с ней.

Мне даже показалось несколько чрезмерным это повальное мужское увлечение Надеждой. Я сидел рядом с Вовчиком, и мне стало грустно, а потом и обидно за него, потому что я проникся уверенностью, что долгое семейное счастье ему не светит. И причина в том, что тяжело ему будет удержать такую егозу в доме. Она ведь только подрастает, а он же взрослый мужчина. К тому же он был совершенно иного склада характера, со своим мировоззрением, культурой, образованностью. А она… Она, как мне тогда показалось, порхала по жизни, ей нужен был блеск, калейдоскоп переживаний. А Вовчик ведь был, по сути, обычным деревенским парнем, каких миллионы в России, он знал своё место и выше головы не прыгал.

И когда мы прощались, я видел, как она вся буквально светилась, а он стоял рядом, пригорюнившись…

…А затем был диплом, распределение и работа. Иногда я встречался с бывшими однокурсниками, и, разумеется, мы вспоминали Вовчика. Постепенно я узнал, что жизнь у него нелёгкая. Сначала у них родился один ребёнок, затем второй. С жильём было туго, работа была не ахти какая – электромонтёр. С деньгами совсем было тяжело. Быт начал постепенно губить эту семью, и я с грустью думал, что оказался прав и осталось им жить вместе не так уж и долго.

* * *

Так пролетело десять лет. И вот однажды, волею судеб и отправившего меня в командировку начальства, я оказался в Калинине. Когда с делами было покончено, я вспомнил, что где-то здесь должен быть Вовчик. Как он поживает? Что с ним?

Найти Вовчика через адресное бюро оказалось простым делом. Ведь был он не просто Вовчик, а Еремеев Владимир Петрович. Узнал номер телефона, позвонил, он меня моментально признал и тут же пригласил к себе.

Приехал я всего на день и в гостинице устраиваться не стал, поскольку Вовчик предложил остаться у него. Ехал я к нему и думал, что ничего ведь о нём не знаю, и как себя вести – тоже не представляю. Всё оказалось совсем не так, как я думал, к моему собственному стыду.

Вовчик был обладателем трёхкомнатной квартиры, что по советским меркам было весьма неплохо. Он работал инспектором по технике безопасности в «Калининэнерго». У него было уже трое детей. Женат он был всё так же на Надежде, она не работала, потому что дети отнимали много времени.

Встретили меня с радушием. Накормили, я принес бутылочку, мы её распили, вспоминая студенческие годы.

Мне было легко и приятно в этом доме. Вовчик с женой радовались мне искренне, несмотря на то, что я свалился на них, как снег на голову. Они суетились вокруг меня, ставили еду, закуски… Всё простое – колбаса, селёдка, картошка, капуста… А под водочку и воспоминания, да с хорошим другом – большего и не требовалось.

Мы разговорились. Я уже не помню, сколько мы выпили. Бедный Вовчик, оказывается, очень намаялся на работе, но виду не подавал. Пока не ушёл в соседнюю комнату и там уснул прямо в кресле. А мы остались с его женой Надеждой за столом, продолжая беседовать.

Вот тогда-то для меня и открылось то важное, чего я о Вовчике и не знал, хотя был уверен, что видел его насквозь.

Надежда, кажется, рада была возможности выговориться. Кажется, ей впервые за много лет выпала такая возможность, переживая трудные времена.

Оказалось, что у них уже и садовый участок есть, и на этот участок Вовчик привёз три вагончика на колёсах, утеплённых, а потом обил их вагонкой, и получился дом, хозблок и баня. Этот рукастый деревенский человек сумел и там создать уют, и в доме у них было всё как-то ловко устроено.

Надежда рассказала, что Вовчик ей действительно нравился. Да и она тоже, оказывается, из села. А когда Вовчику дали работу в областном центре, в Калинине, то она рада была вместе с ним выбраться из села в большой город.

Поначалу она и здесь занималась танцевальным кружком, но потом семейная жизнь её закрутила: один ребёнок, второй, третий… За эти десять лет жизни она многое пережила, не ладила со своими родителями… Но она всегда знала главное: за своим Володенькой она – как за каменной стеной, которую он сумел выстроить вокруг неё и защищал её от всех невзгод.

Мне было и радостно, и несколько больно слушать её, и щемило сердце, пока она рассказывала, что Володенька – именно тот, кто ради неё и живёт. Рядом с ним она поняла, что жизнь складывается не из красивых слов, букетов цветов и дорогих подарков. Главное – чтобы рядом была опора, и тогда можно всё преодолеть. И теперь она и не представляет себе другой жизни, без Володи, которого она бесконечно любит и которому благодарна за то, как у них всё хорошо складывается.

…С того вечера прошло немало лет. А я всё не перестаю думать о том, что мир жив только потому, что есть такие семьи, как та, которую создал и охраняет Вовчик. Семьи крепкие, которые идут по жизни, презрев трудности, вместе преодолевая любые невзгоды. Они живут счастливо и даже не представляют, как можно жить иначе.

И я вспоминаю слова Надежды, которая сказала, что, когда муж уходит на работу, она грустит без него весь день, и ей не хватает его.

Вот таков он оказался, не Вовчик, а Владимир Петрович Еремеев, Маленький Человек с большой буквы, глава семейства, отец, муж, оплот семьи, на котором держится весь мир.

Один день из жизни Виктора Ивановича

В защиту Александра Исаевича Солженицына

«Он не скрывал высоких дум,
Гонимый тьмою в круге Первом,
Как огнегласый Аввакум
Перед всевластием неверным.

Он правду говорил в упор
Вождям безбожного всесилья,
Кто превратил в «Матрёнин двор»
Многострадальную Россию.

В скитаньях горьких поседев,
Он сам себя судил сурово.
И, в слове истину прозрев,
Он сокрушил безумье слова.

Но сторожил незримо ад
Его державные стремленья,
И нынче всё ещё летят
В пророка грязные каменья.

Дрожит во тьме Полынь-звезда,
Молчит Россия одиноко,
Но с нами в Слове навсегда
Душа страдальца и пророка!»

    Лев Котюков, 1975 г.
В большую литературу (маленьких литератур, по моему глубокому убеждению, не бывает) всяк попадает своим путём. Самый лучший из них, самый благородный – это когда кому-то повезло с наставниками. И тогда мы узнаём, что «… старик Державин нас заметил и, в гроб, сходя, благословил…» Мои наставники – хвала Всевышнему – живы, и да продлятся дни их под солнцем и луной, пусть под ними и не всё вечно. Я бесконечно благодарен тем, кто помог мне увидеть мой путь. Нет, я не стану утверждать, что я сам его не видел, но… Учитывая полное отсутствие писательского опыта, двигаться по тернистому пути литературы приходилось на ощупь. Так что спасибо тем, кто во тьме, окутывавшей меня, нащупал выключатель и одарил светом истины. Впрочем, в молодости я уже соприкасался с литературой. Косвенно. Но так, что едва не оказался перемолот жерновами Большой Истории, творившейся, как я тогда вдруг осознал, каждый день где-то вокруг меня, а я её, к стыду своему, не замечал. Почему едва и не угодил под колёса той же Большой Истории с Большой Литературой. Впрочем, всё по порядку…

Случилось это в далёком 1975 году. Тогда я учился в Московском энергетическом институте, точнее – уже заканчивал. При этом активно занимался общественной работой – по линии интернациональной дружбы. Активным был донельзя. Оно и понятно: я только что стал кандидатом в члены партии, ответственности прибавилось.

Всё время общался с иностранными студентами: из Алжира, Венгрии, Ливана, Нигерии. Я сам пять лет жил в одной комнате общежития со здоровенным нигерийцем Болой Амушаном.

Устраивали мы всякие мероприятия, разные там вечера дружбы, вывешивали поздравления с национальными праздниками. В сущности, вся моя интернациональная работа к этому и сводилась.

И вот заметил я, что начали ко мне приставать наши иностранные студенты с вопросом: дескать, вечер венгерского землячества – это здорово, вечер африканской дружбы – ещё прекрасней, но вот есть такой писатель Александр Солженицын, да ещё и лауреат Нобелевской премии. Так почему бы и не провести диспут, посвящённый ему?

Мне бы как-то отбояриться от такого лихого предложения. Сослаться на занятость, дескать, пятый курс, диплом, всё такое…

Но активная жизненная позиция не дала мне возможности соврать. Да, что-то такое я про Солженицына слышал, а повесть «Один день Ивана Денисовича» и ещё какие-то рассказы даже читал. Но вот всей глубины проблемы я элементарно не сознавал. Разумеется, газеты я читал и телевизор – все четыре программы – смотрел. Но сути всего того, что было связано с именем Солженицына, я и не знал.

Однако, как человек, добросовестно относящийся ко всем порученным мне делам, я, не особо задумываясь, легко согласился провести диспут, посвящённый Солженицыну. Мы договорились с иностранными студентами, что через три недели ровно в красном уголке общежития намеченное мероприятие проведём. После чего я забежал в студсовет, на лету сообщил о грядущем событии и умчался готовиться.

Тут только, с опозданием, я начал соображать, что даже не знал и биографию Солженицына, не то чтобы его произведения. Взгляды его мне были знакомы смутно: то ли он кого-то ругал, то ли его кто-то за что-то костерил. Но ведь дали же ему, в конце концов, Нобелевскую премию! За неимением других мыслей я постоянно думал об этом и решил, что просто так нобелевками не расшвыриваются. Но уже начинало противно зудеть под лопаткой: появилось ощущение, что это не просто диспут – а большое и серьёзное политическое мероприятие. И совсем оно не будет похоже на вечер советско-нигерийской дружбы, на котором присутствовало два десятка первокурсников, которые с интересом слушали, как Бола Амушан рассказывает о том, как его дядя отправился по саванне в соседнюю деревню, а по дороге его едва не съел леопард. Все прочие курсы слышали эту байку уже много раз.

Советские времена развили в нашем человеке одно хорошее качество: если что-то не получается – иди за советом к старшему товарищу.

И я пошёл на кафедру истории партии.

Надо сказать, что на первом курсе лекции по истории КПСС нам читала замечательная Мария Ивановна Виноградова. Дама-профессор, ей уже было далеко за шестьдесят, а я уже учился на пятом курсе, но когда мы встречались в коридоре, она меня обнимала, спрашивала, как дела. И мне было приятно, что меня помнят.

Короче говоря, пришёл я к Марии Ивановне на кафедру и сообщил о грядущем диспуте. Профессор Виноградова не испугалась, не замахала в ужасе руками и не стала хвататься за сердце. Сообщила, что дело хорошее, она обязательно придёт и с собой кого-нибудь для поддержки захватит. Я до сих пор ломаю голову над тем, почему она так сравнительно легко отнеслась к этому событию. Может быть, потому, что ей уже ничего не грозило?

Её ответ меня приободрил: значит, я буду не один «бодаться с дубом». Но дальнейшие события показали, что ещё рано было пить боржоми.

Первый звоночек прозвенел, когда меня вдруг с лекции вызвали в коридор и начальник курса Татьяна Сулеймановна Фельдман (красивая, умная, стройная женщина, мастер спорта по художественной гимнастике) как-то на меня странно посмотрела и спросила: что это у нас там за мероприятие, о котором шепчутся на всех углах института?

Чувствуя правоту своего дела, я гордо отвечаю, что состоится диспут о Солженицыне. Фельдман прислонилась спиной к стенке коридора и поинтересовалась тем, насколько я адекватен, и вообще всё ли со мной нормально, и не происходило ли в последнее время чего-то такого, что меня беспокоит. Чувствуя подвох в вопросе, я ответил в том смысле, что на здоровье не жалуюсь. Фельдман вздохнула и сообщила, что меня вызывают в комитет комсомола, к секретарю по идеологии. И при этом как-то особенно жалостливо на меня посмотрела. Так обычно смотрят, когда провожают в дальний путь, не надеясь на новую встречу.

Чувствуя, как у меня на ходу отнимаются ноги, я побрёл в комитет комсомола – в другой корпус.

Я не помню нашего комсомольского секретаря по идеологии: это была такая должность, которая располагала не столько к тому, чтобы миловать, сколько к тому, чтобы карать. У меня в памяти сохранился образ тощего аспиранта, который как-то уж очень заботливо меня обхаживал, предлагая стул, расспрашивая о том, чем я занимаюсь, как учусь, какие мероприятия провожу…

Я не выдержал этой пытки и сам ему всё выложил про намеченный диспут о Солженицыне. Услышав это, зам по идеологии сделал очень большие глаза: то ли просто удивился, то ли это были симптомы стремительно приближающегося инсульта.

Придя в себя, зам по идеологии снова принял заинтересованный вид и стал расспрашивать, есть ли у меня какой-то план, кто будет выступать, о чём будут говорить. Видно было, что ему позарез нужна такая бумага, чтобы в случае чего снять с себя всю ответственность.

Я ответил, что никакого плана нет. Тогда он попросил его сочинить, поскольку это всё очень интересно и вообще важное событие в институте… Когда я закрывал за собой дверь, было слышно, как зам по идеологии лихорадочно набирает номер на телефоне.

После всех этих бесед у меня появилось крайне неприятное чувство опасности. Наконец-то я сообразил, что вляпался во что-то очень нехорошее. Чувство усилилось, когда я зашёл в деканат и ко мне подошёл секретарь партбюро Леонид Алексеевич Ильяшенко. Добрейшей души человек, он ко мне хорошо относился и даже дал рекомендацию в партию. Он меня эдак по-отечески приобнял и тихо спросил, когда там у меня диспут про Солженицына. Я ответил, стараясь не дрожать. Ильяшенко сообщил, что будет там обязательно, и предложил мне подготовиться получше.

Когда я вышел из деканата, то понял, что Ильяшенко бросил мне спасательный круг, сам того не сознавая. Действительно, вот соберёмся мы, а кто будет говорить и о чём будет говорить? Я? Сомнительно… Никаких последних произведений Солженицына я не читал. Да и о нём не знал ровным счетом ничего. Кроме того, что он член Союза писателей СССР, что его выгнали и из Союза писателей, и из Союза ССР.

Ага!

Внезапная догадка пронзила моё сознание подобно молнии. Если Солженицын был членом Союза писателей СССР до того, как его оттуда изгнали, то уж наверняка те члены, что в Союзе остались, хотя бы что-то знают о своём бывшем коллеге.

По телефонному справочнику я нашёл адрес Союза писателей СССР и отправился на Поварскую улицу, мысленно повторяя: надо найти какого-нибудь писателя, который доходчиво расскажет молодой поросли советских инженеров-энергетиков о писателе и лауреате Нобелевской премии Александре Исаевиче Солженицыне.

В СП СССР был пропускной режим, как и везде в подобных организациях. Но меня это нисколечко не смутило. За время учёбы я наловчился проникать в любое общежитие, минуя вахтёрш и комендантов. Главное в этом деле – держаться уверенно, не смотреть в глаза вахтёру, а идти вперёд, сохраняя на лице выражение собственной общественной значимости.

Поэтому вахтёра я обошёл мгновенно и тут же взбежал по лестнице выше. Оказался на втором этаже и принялся приставать ко всем встречным с вопросом, кто здесь самый главный. Главным оказался председатель правления СП СССР Константин Федин.

Я как-то где-то слышал, что есть такой писатель, но понятия не имел, что он собой представляет. Впрочем, эти знания мне всё равно не пригодились бы: я узнал, что он крайне редко появляется на работе, а всем заправляют его замы.

Я нашёл кабинет одного такого зама. В приёмной находилась секретарша, которая только успела открыть рот, чтобы спросить меня о цели визита, как тут же в дверь влетела другая секретарша, и обе затрещали, как сороки. До моего уха донеслись несколько слов: «заказ», «ветчина», «чай со слоном» и ещё что-то про еду. Секретарши выскочили в коридор, при этом одна махнула мне рукой в сторону двери – дескать, заходи, раз пришёл.