Как мы жили в СССР

скачать книгу бесплатно

Как мы жили в СССР
Дмитрий Травин

Что такое Россия
Дискуссии о том, как люди жили в СССР, идут с момента распада Союза. Однако споры между теми, кто ностальгирует по советской действительности, и убежденными сторонниками реформ редко принимают аргументированный оборот. В своей книге Дмитрий Травин пытается это исправить и собирает большой объем фактического материала, свидетельствующего об ушедшей эпохе: от писем, дневников, мемуаров и анекдотов до экономической статистики и научных работ. В центре его исследования – жизнь простого советского человека: как он работал и учился, отдыхал и делал покупки, взаимодействовал с официальной идеологией и мечтал о зарубежных поездках. Автор ищет ответы на важнейшие для постсоветского сознания вопросы: почему мы и тоскуем по советскому прошлому, и проклинаем его одновременно? Что в нем определялось социальным строем, а что существовало независимо от него? От какой части советского «наследства» следует навсегда отказаться, а какую – взять с собой в будущее? Дмитрий Травин – кандидат экономических наук, специалист по экономической истории и исторической социологии, с 2008 по апрель 2024 года – научный руководитель Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге.

Дмитрий Травин

Как мы жили в СССР

УДК 94(47+57)«19»

ББК 63.3(2)6

Т65

Редактор серии Д. Споров

Дмитрий Травин

Как мы жили в СССР / Дмитрий Травин. – М.: Новое литературное обозрение, 2024. – (Серия «Что такое Россия»).

Дискуссии о том, как люди жили в СССР, идут с момента распада Союза. Однако споры между теми, кто ностальгирует по советской действительности, и убежденными сторонниками реформ редко принимают аргументированный оборот. В своей книге Дмитрий Травин пытается это исправить и собирает большой объем фактического материала, свидетельствующего об ушедшей эпохе: от писем, дневников, мемуаров и анекдотов до экономической статистики и научных работ. В центре его исследования – жизнь простого советского человека: как он работал и учился, отдыхал и делал покупки, взаимодействовал с официальной идеологией и мечтал о зарубежных поездках. Автор ищет ответы на важнейшие для постсоветского сознания вопросы: почему мы и тоскуем по советскому прошлому, и проклинаем его одновременно? Что в нем определялось социальным строем, а что существовало независимо от него? От какой части советского «наследства» следует навсегда отказаться, а какую – взять с собой в будущее? Дмитрий Травин – кандидат экономических наук, специалист по экономической истории и исторической социологии, с 2008 по апрель 2024 года – научный руководитель Центра исследований модернизации Европейского университета в Санкт-Петербурге.

ISBN 978-5-4448-2464-1

© Д. Травин, 2024

© Л. Борисова, иллюстрации, 2024

© Д. Черногаев, дизайн серии, 2024

© ООО «Новое литературное обозрение», 2024

Памяти Бориса Максимовича Фирсова

«Ностальгия, тоска по чему?то, чего не бывало»

В первой половине жизни человек мечтает о прекрасном будущем, которое ему предстоит. Во второй половине, когда особых надежд на будущее уже не остается, он вспоминает о прекрасном прошлом, которое когда-то было. Как говорится, хорошо там, где нас нет. Не только в пространстве, но и во времени. Наверное, такая идеализация времен, где нас нет, помогает человеку перенести унылое настоящее. Во всяком случае, писатель Александр Мелихов много лет уверяет меня как устно, так и письменно – в публицистике и в романе «И нет им воздаяния» [Мелихов 2012], – что без иллюзий ни один человек жить не может.

С тех пор как мне в голову стали порой приходить мысли о том, что в молодости солнце было ярче, трава зеленее и вода мокрее, я серьезно забеспокоился. Причем отнюдь не о том, что земную жизнь прошел до половины: с этим, увы, надо смиряться. Беспокойство было чисто профессиональным: не заблудился ли я в «сумрачном лесу» былых времен? Идеализация собственного прошлого обернулась для меня, появившегося на свет в 1961 году, идеализацией советской жизни. Сердце мое вдруг стало грустить по мелодичности старых песен, по турпоходам с гитарой у костра, по тем фильмам и книгам, на которых я когда-то учился жизни. Да и в широком смысле по той культуре 1960–1970?х годов, что превратила меня из ребенка во взрослого человека.

Подобную идеализацию прошлого нетрудно найти во многих современных публикациях о советской жизни, причем их авторы увязывают теплое солнышко, светившее нам в детстве, с преимуществами социального строя [см., напр., Харин 2013: 9–10]. Мемуаристы пробуждают в себе яркие воспоминания, а затем, не погружаясь в анализ социально-экономической и политико-идеологической систем, начинают тосковать о трагедии, постигшей СССР. Порой в личных беседах и спорах я предлагал ностальгирующим людям серьезнее обсудить, скажем, советскую экономику, но сталкивался обычно со словами «Я ее плохо знаю, но как-нибудь обязательно изучу». Кажется, это обещание редко кто выполняет, поскольку изучение всегда сложно, а ностальгия всегда прекрасна.

В душе я порой даже сочувствую людям, ностальгирующим по советскому строю, но вместе с тем, как специалист, много лет занимающийся экономической историей, хорошо знаю, что 1970?е годы были в нашей стране эпохой нарастания хозяйственных проблем и деградации политической элиты. Голова моя совершенно не стремится вместе с сердцем погрузиться в «прекрасное далеко» советского прошлого, отсеченного железным занавесом от культуры остального мира. Сердцем я оказываюсь с людьми, говорящими, как «хорошо в стране советской жить». А разумом – с теми, кто упирает на важность реформ, позволивших нам наконец избавиться от «совка».

Когда разум конфликтует с сердцем, необходимо основательно разобраться в причинах такого положения дел. Требуется отделить нормальную для любого человека ностальгию по ушедшим годам от критического анализа прошедших лет. Проще говоря, требуется понять, почему мы и тоскуем по 1960–1970?м, и проклинаем их одновременно? Что в нашем прошлом определялось социальным строем, а что существовало независимо от него? От какого «наследства» мы должны были решительно отказаться ради движения вперед, а какое является той культурой, которая нас сформировала и перед которой мы в долгу?

Напрашивался, казалось бы, мемуарно-полемический текст с собственными воспоминаниями и рассуждениями, перемежаемыми ссылками на неправильно вспоминающих прошлое авторов, которых я подвергаю критике. Но мне такой подход с самого начала не понравился. Меня постоянно мучила мысль, что, может быть, я не прав, а мои оппоненты правы. Может, я вспоминаю прошлое неверно? Может, меня подводит память и на меня слишком воздействуют те реформаторские оценки советского прошлого, которые вырабатывались в кругу моих друзей и коллег? Мне хотелось выйти за пределы этого круга и получить оценки большого числа людей, по возможности независимых.

Традиционные научные подходы, применяемые экономической и политической историей, мало помогали прояснить поставленные вопросы. Я долго думал, с какой стороны к ним подступиться, и решение задачи оказалось неожиданным. К настоящему времени накоплен большой объем материалов мемуарного, дневникового и эпистолярного жанров об интересующей меня эпохе. В основной своей массе это тексты известных людей – писателей и поэтов, артистов и режиссеров, ученых и журналистов. Каждый автор пишет, конечно, о своем. Каждый вспоминает собственную жизнь, успехи и неудачи, людей, с которыми был знаком, и интересные события, которым он был свидетелем. Каждый работает на свою читательскую аудиторию. Крайне редко имеющиеся в нашем распоряжении тексты посвящены таким скучным материям, как экономика и политика. Но поскольку авторы – обычно люди культурные, не замыкающиеся лишь в своем узком кругу проблем, они так или иначе бросают взгляд на общие проблемы существования нашего общества, а не только на театр, литературу или науку. Работая с этими текстами, можно по крупицам выискивать в них интересующую нас информацию о состоянии потребительского рынка, о настроениях, царивших в обществе, об идеологических конфликтах и в целом о том, насколько совпадали желания и возможности советского человека.

Большое достоинство такого рода текстов состоит еще в том, что экономико-политические вопросы для авторов, как правило, второстепенны. Мемуарист может врать, фантазировать или продавливать свою личную позицию, затрагивая творческие вопросы или отношения с коллегами по цеху. Он может стремиться осознанно или неосознанно к тому, чтобы оставить по себе лишь хорошую память. Но то, что сейчас интересует нас, относится к побочной сфере, где у автора нет особых стимулов к искажению действительности. Советскую жизнь он описывает «попутно». Он рассказывает о том, что привлекло его внимание вне зависимости от главного. Ради этих деталей он вообще не стал бы писать мемуары или вести дневник, а современный читатель ради них не купил бы книгу. Но нам именно эти детали сейчас интересны. Именно их я старался по крупицам выискивать в толстенных томах, стоящих на библиотечных полках.

Конечно, въедливый критик может сказать, что я ведь работаю с текстами интеллигентов, а не пролетариев. Интеллигенты, мол, в принципе имеют критиканское мышление и обращают внимание на всякие гадости, вместо того чтобы наслаждаться прелестями. Думаю, подобная оценка наших источников неверна. Но, предполагая все же, что критиканское мышление у отдельных интеллигентов может существовать, я старался, прорабатывая том за томом, набрать как можно больше материала от самых разных авторов. Если взгляд на проблему схож у целого ряда не связанных друг с другом людей, то заподозрить искажение действительности может, наверное, лишь сторонник своеобразного конспирологического взгляда. Кроме того, у меня была в жизни возможность сопоставить свои личные представления о жизни в позднем Советском Союзе с представлениями широкого круга производственников: от инженерно-технических работников и служащих до простых рабочих. В перестроечные годы я много читал лекций на предприятиях (в системе общества «Знание»), а потому по вопросам и комментариям своей аудитории мог составить себе четкое представление о том, видят ли эти люди Советской Союз иначе, чем я, или примерно так же. Должен сказать, что взаимопонимание при общении с трудовыми коллективами было практически полным. По крайней мере, поклонников советского хозяйственного устройства я почти не встречал, и лишь раз после лекции для железнодорожных рабочих где-то на полустанке между Подпорожьем и Лодейным Полем столкнулся с жесткой оценкой одного из слушателей: Сталина нам надо, а не перестройку.

При работе над этой книгой я пользовался в основном текстами, написанными людьми из поколения шестидесятников. Ведь меня интересовал СССР эпохи моей молодости: так называемые долгие семидесятые, длившиеся примерно от подавления Пражской весны в 1968 году до начала перестройки в 1985?м[1 - Календарное время может не совпадать с «социальным». В науке принято говорить, скажем, о долгом XIX веке, который открылся Великой французской революцией (1789), а завершился Великой войной и серией последовавших за ней революций (1914–1918). Это долгое столетие обладает определенным единством, что отразилось, например, в классической трилогии Эрика Хобсбаума [Хобсбаум 1999а; 1999б; 1999в]. В «долгих семидесятых» тоже есть внутреннее единство. То, о чем говорится в этой книге, не возникло, конечно, в 1968 году и не исчезло одномоментно в 1985?м. Но вне пределов «долгих семидесятых» многое из того, о чем я здесь пишу, проявлялось не столь ярко, как в пределах этой эпохи.]. Тексты представителей старших поколений относятся в основном к более ранним эпохам, а мое поколение (семидесятники) еще не в полной мере «отписалось». Чтобы «выровнять ситуацию», я провел серию бесед с семидесятниками, стремясь получить их устные воспоминания. Это были незабываемые встречи, очень обогатившие меня знаниями, причем получил я гораздо больше, чем смог в этой книге процитировать. Среди моих собеседников были вице-премьеры российского правительства Борис Немцов, Анатолий Чубайс, Алексей Кудрин, Альфред Кох, министры и заместители министров Илья Южанов, Михаил Дмитриев, Дмитрий Васильев, Дмитрий Панкин, генерал Виктор Черкесов, председатель Ленсовета Александр Беляев, а также политики, профессора, журналисты, писатели. Естественно, в ходе этих бесед я возвращался в сравнительно узкий круг своего общения, но, думается, подобный недостаток работы вполне допустим, поскольку эти устные воспоминания у меня не доминируют, а скорее дополняют материалы, полученные из тех опубликованных текстов, что появились вне зависимости от моего желания и принадлежат людям, которых я лично не знал.

Конечно, в этой книге будут и мои личные воспоминания. Странно было бы совсем устранить себя из эпохи, играя в ложный объективизм. Но я старался избежать перекоса так, чтобы любые мои воспоминания о позднем Советском Союзе обязательно сочетались с материалом, полученным от других авторов. Кроме того, я старался не приписывать себе больше мудрости, чем у меня было в юные годы, и не убавлять у себя того конформизма, который в целом отличал мое поколение. Я не великий человек, пишущий мемуары для того, чтобы оставить по себе благоприятное впечатление у потомков. Я обычный человек, пишущий книгу для того, чтобы оставить у читателя реальное впечатление о прожитой мною эпохе. И сам я должен выглядеть столь же реально, как эпоха.

И еще по мере сил я старался не растекаться мыслью по древу, погружая читателя в личные проблемы, не имеющие отношения к теме данной книги. Эта книга не обо мне, а об эпохе. И я со своими воспоминаниями могу быть интересен читателю лишь в той мере, в какой дополняю собранный материал. Другое дело – та часть книги, которая идет не от разума, а от сердца. Здесь вряд ли возможен объективный анализ. Вряд ли возможно устранить из текста самого себя – свою личность, свое взросление, свои раздумья о жизни. Кто-то из моих читателей скажет, наверное, что все это сентиментальные сопли и не было в советской жизни вообще ничего ценного. А кто-то увидит ценность той культуры, в какой мы сформировались, совершенно иными, чем я, глазами. «Сердечная» часть книги вообще поначалу ускользала от моего сознания. Если методология исследования, описанная выше, нашла меня сама более десяти лет назад просто потому, что я читал мемуары, дневники и письма задолго до того, как решил написать эту книгу, то методология личного переживания эпохи моей молодости долгое время мне не давалась. В известной мере именно непонимание того, как взяться за изложение сути своей странной ностальгии, объясняет чрезвычайно продолжительную работу над этой книгой, начатой еще в 2010 году, но в какой-то момент почти переставшей продвигаться.

Возможно, кому-то это покажется странным, но я не мог с определенностью дать самому себе отчет в том, что представляет собой моя ностальгия. Не так просто проанализировать собственные чувства и понять, что же не дает покоя. Меня совершенно не устраивало стандартное представление, будто человек тоскует по своей молодости, поскольку молодость – это сила, здоровье, любовь, а старость – это болезни, потеря близких и утрата интереса к жизни. Я никогда не идеализировал свою молодость. Я уже в «долгие семидесятые» стал отчетливо осознавать, что перед любым молодым человеком стоят чрезвычайно серьезные проблемы, которые временами делают его несчастным. А сейчас я не впадаю в панику от старости, сохраняя по мере сил интерес к работе, к познанию мира, к стремлению определить свое место в нем. Напрашивается вывод о том, что феномен ностальгии значительно сложнее, чем принято порой считать. Мы часто ностальгируем по чему-то такому, что неочевидно даже для нас самих.

Последние десять лет я часто размышлял над этой проблемой, засунув текст почти написанной книги в долгий ящик, и постепенно приходил к выводу, что, скорее всего, моя ностальгия связана не с тоской по прошлому как таковому, а с тоской по тем мечтам, которые пронизывали это прошлое и которым не суждено было осуществиться. До определенного возраста мы мечтаем и надеемся, что мечты сбудутся. А когда они не сбываются, переносим «сбычу мечт» на все более дальний срок, благо жизнь ведь такая длинная. Но рано или поздно наступает момент, когда предельно ясно становится, что мечты молодости уже не осуществятся. Для кого-то – мечты о прекрасном принце. Для кого-то – мечты о всеобщем признании собственных талантов. Для кого-то – мечты о том таинственном месте на Земле, где наконец придет искомое счастье. Возможно, осознание невозможности «сбычи мечт» – самый трагический момент нашей жизни. Трагический и в то же время переломный. Когда уже невозможно обманывать себя пустыми надеждами, мечты вдруг невероятным образом трансформируются, превращаясь в ностальгию. Прекрасное будущее становится прекрасным прошлым, поскольку трудно ведь жить без прекрасного, хотя бы вымышленного. Иллюзии, которые невозможно засунуть в будущее, засовываются вдруг в прошлое, причем неожиданно для нас самих. Вот тогда-то давно утекшие воды и становятся мокрее, чем нынешние. А исследователь, пытающийся вывести нас на чистую воду в вопросе об искажении прошлого, становится лютым врагом.

Размышляя над всем этим, я однажды наткнулся на замечательные строки поэтессы Ларисы Миллер, выразившей мои мысли ярче, четче и лаконичнее:

Ностальгия, тоска по чему-то, чего не бывало,
По таким адресам, по которым я не проживала,
По неведомой встрече, которая не состоялась,
По не знаю кому, но кого потерять я боялась,
По каким-то мирам, временам, по какому-то дому,
Где вовек не жила, по небывшему, непрожитому.

Неясная ностальгия подобного рода может порой рационализироваться. Человек, полюбивший внезапно до боли свое прошлое неизвестно за что, пытается объяснить себе свои чувства. Ему кажется, что солнце тогда было ярче, хотя на самом деле ярче были надежды, которым он предавался под солнцем. Тут-то и выходит на сцену прекрасный Советский Союз с очень вкусным пломбиром, всеобщим равенством и высокими темпами экономического роста. Это, конечно, не полный самообман. Пломбир был и впрямь весьма неплох, равенства было больше, чем сейчас, если не брать во внимание номенклатурные привилегии, а рост ВВП был весьма впечатляющ, если не вдаваться в тонкости статистического учета. Самообман состоит в том, что почитатель пломбира, равенства и экономического роста закрывает глаза на целый комплекс осложнявших жизнь обстоятельств, о которых пойдет речь в этой книге. Но как же не закрыть на них глаза, если ты без всяких размышлений чувствуешь страшную ностальгию в душе и ищешь ей простое рациональное подтверждение?

Поразмыслив обо всем этом, я понял, что моей личной ностальгии в этой книге не место. Мало ли о чем я мечтал полвека назад и что не сбылось в моей жизни! Я напишу о том, почему «трава не была зеленее», и постараюсь обосновать это всем собранным материалом, а психологию ностальгии оставим психологам. Но если так, не будет ли моя книга носить исключительно критический характер? Не превратится ли она в «чернуху», если описать в ней лишь застойную экономику, убогую политическую систему и безыдейную идеологию? Не возникнет ли у читателя представление, будто наша жизнь была беспросветна и скрашивалась лишь теми мечтами, со «сбычей» которых дела не заладились?

Конечно, любой автор имеет право написать лишь о том, что ему ближе, оставив иные сферы иным авторам. Но я не хочу так поступать. Не хочу создавать у читателя представление о беспросветности, поскольку оно сильно исказило бы действительность. В нашей жизни всегда есть много такого, что не зависит от социального строя. И в СССР это тоже было. Были детские игры, была юношеская любовь, были открытия и впечатления. Ребенок не думает о дефиците товаров, он думает об игре в футбол с друзьями. Юноша мало думает о комсомольской работе, он больше думает о том, с кем пойдет в кино. И в принципе, книга о нашем прошлом может быть книгой об игре и о любви, но это опять-таки не моя тема. Ее я оставлю писателям. А вот о кино скажу.

Как для меня, так и для многих других людей важнейшим светлым пятном на мрачном экономико-политическом фоне была культура. И за прошедшие десятилетия мое представление о важности культуры «долгих семидесятых» лишь укрепилось. Специально опускаю перед словом «культура» напрашивающееся, казалось бы, слово «советская», поскольку, на мой взгляд, она скорее имела поколенческий характер, чем социальный. Интересно, что в свое время интервью для этой книги с Анатолием Чубайсом началось (несколько неожиданно для меня) именно с размышлений моего собеседника о роли поколений в культуре. Узнав, что я хочу составить представление о семидесятниках, Анатолий Борисович сказал, что относится к интеллектуальным достижениям нашего поколения весьма скептически, тогда как роль шестидесятников, сформировавшихся в сложный исторический период, считает чрезвычайно важной и видит в этом поколении целостность. Семидесятники создали бизнес, тогда как шестидесятники – это творческое поколение, многое нам оставившее: от абстрактной живописи и поэзии до экономической науки и косыгинской реформы [Чубайс, интервью]. Я, возможно, не столь скептически смотрю на семидесятников (хотя со времени той беседы мое мнение о нашем поколении ухудшилось), но признаю, что вырос на шестидесятнической культуре, являющейся частью большой русской культуры. Проще говоря, я вырос на произведениях шестидесятников (писателей и поэтов, режиссеров и артистов), в которых мне дорог был скорее их духовный поиск, чем попытка найти свое место в рамках советской идеологической системы. Я сопереживал скорее тем, кто шел за выхолощенными в советской школе Львом Толстым и Федором Достоевским, чем тем, кто шел за мифологизированным советской школой Лениным в надежде обрести идеальный мир раннего большевизма.

Кто-то, конечно, в этом месте сразу сыронизирует, что «в области балета мы впереди планеты всей». Но моя мысль состоит вовсе не в том, что культурные успехи оправдывают «неприглядный вид» социально-экономической сферы. Я полагаю, что, воспроизводя на этих страницах мир эпохи своей молодости, автор должен воспроизводить его без перекосов. Если наш день в конце 1970?х годов включал работу, учебу, длинную очередь, переполненный автобус и унылое комсомольское собрание, то не следует забывать, что он включал также фильм, книгу, спектакль, горный поход и экскурсию по Золотому кольцу.

Несколько лет назад, вовсе не размышляя тогда ни о каком практическом применении своих записей, я решил вдруг сделать в соцсетях цикл воспоминаний о советском кино эпохи моей молодости. Цикл заинтересовал многих читателей, и это навело меня на мысль, что именно данного элемента не хватает в отложенной в долгий ящик книге. Главы, посвященные тому, как проживали мы дни советской жизни, должны дополняться впечатлениями, полученными вечерами, проведенными перед экраном. Так и сформировалась структура этой книги, состоящей из четырех глав и четырех «кинозалов».

В идеале, конечно, надо было бы писать не только о кино, но также о романах, поэмах, спектаклях, путешествиях. В свое время я ведь проглатывал книгу за книгой, журнал за журналом. Около десяти лет был завзятым театралом, охотившимся за лишним билетиком на улицах Ленинграда и Москвы. А летом отправлялся путешествовать по стране. Конечно, и о драматическом театре, и о художественной литературе, и о горных походах я обязательно здесь скажу, но основной упор все же сделаю на кино, поскольку каждый читатель может легко последовать за автором, отыскав нужный фильм в Сети. Он может вспомнить кино, увиденное сорок лет назад, или посмотреть его впервые, если мы с читателем принадлежим к разным поколениям. Спектакли советской эпохи в основном уже недоступны. Книги доступны, конечно, но – будем реалистами – лишь немногие осилят сегодня те романы, которые в свое время потрясали читателей. А «города и горы», которые я видел, должны быть темой совершенно иной книги. Зато кино в полной мере сюда вписывается. И вслед за мной в «кинозал» может отправиться каждый, кто хочет понять мир позднего СССР. Более того, может быть, я не прав (здесь не существует объективного критерия!), но думаю, что кино, созданное шестидесятниками, – это культурное чудо, вполне сопоставимое по значению с русской художественной литературой XIX века. Надеюсь, что когда-нибудь оно станет обязательной классикой для каждого интеллигентного человека, причем не только в России. И книга о нашей стране «долгих семидесятых» для меня непредставима без «кинозалов».

Завершая предисловие, хочу сказать, что наряду с описанием и анализом позднего Советского Союза я старался размышлять еще и о том, как ушедшая эпоха повлияла на формирование моего поколения – семидесятников, тех, кто вступил в сознательную жизнь на протяжении «долгих семидесятых», то есть после окончания хрущевской оттепели, но до начала горбачевской перестройки. Впрочем, размышления эти в данной книге не слишком подробны и обстоятельны, поскольку формированию семидесятников я посвятил специальное исследование, которое, надеюсь, будет опубликовано в ближайшее время. А пока можно читать препринт моего давнего доклада на эту тему [Травин 2011].

Конечно, я не смог бы подготовить эту книгу без моральной и научной поддержки моей жены Елены Травиной – автора важнейших текстов о семидесятнической ментальности [Травина 2009; Травина 2010]. Вместе с женой мы «долгими зимними вечерами» вспоминали давние годы, сортировали наши воспоминания, устраняли вкрадывавшиеся в память ошибки и даже вместе написали две статьи [Травина, Травин: 2010а; Травина, Травин: 2010б]. Некоторые разделы книги, связанные с советской торговлей, потребительским поведением и товарным дефицитом, я без ее помощи вообще не решился бы написать.

Особая благодарность – петербургскому «толстому» журналу «Звезда» (в первую очередь его главному редактору – историку и писателю Якову Аркадьевичу Гордину), проявившему интерес к моей работе задолго до ее завершения и принявшему к публикации серию статей, в которых мне удалось впервые дать связное изложение своего взгляда на эпоху застоя в СССР [Травин 2012а; Травин 2012б; Травин 2012в; Травин 2012г; Травин 2012д; Травин 2015]. «Звезда», только что отметившая столетие, является важнейшим культурным феноменом Санкт-Петербурга, и для меня большая честь публиковаться в этом журнале на протяжении тридцати с лишним лет.

Наконец, важно отметить, что эта книга появляется примерно через сорок лет после того, как старая советская система приказала долго жить. В 1985 году началась уже ее постепенная трансформация. Новую эпоху (горбачевскую перестройку и гайдаровские реформы) я здесь не затрагиваю, лишь изредка делая исключение для той информации, которая сущностно связана с эпохой старой. Большим переменам в жизни страны посвящена другая моя книга – «Очерки новейшей истории России. Кн. 1: 1985–1999 гг.» [Травин 2010]. Наверное, тот том, который сейчас лежит перед вами, может рассматриваться в качестве своеобразного приквела к «Очеркам». В совокупности эти две книги дают целостное представление о корнях того мира, в котором мы сейчас живем.

***

В те дни, когда над этой книгой уже работало издательство, скончался создатель Европейского университета в Санкт-Петербурге Борис Максимович Фирсов – великий человек, прошедший путь от первого секретаря райкома КПСС и директора студии Ленинградского телевидения до профессора-социолога и организатора совершенно новой, постсоветской науки. Когда Борису Максимовичу было уже сильно за восемьдесят, он начал работать над книгой об СССР 1964–1985 годов – о стране, которую он познал и в теории, и на практике, приобретя уникальный жизненный опыт. Мы обсудили его фундаментальный доклад [Фирсов 2016а; 2016б] на семинаре Центра исследований модернизации Европейского университета, научным руководителем которого я имел честь быть, но завершить свой труд Фирсову уже не удалось. Не хватило сил и здоровья.

Памяти Бориса Максимовича я посвящаю эту книгу.

Глава 1. «Дядя Ленин, открой глазки, нет ни мяса, ни колбаски»

Кто-то начинает рассказ о Советском Союзе с ГУЛАГа, а кто-то – с дружбы народов. Не будем сразу влезать в столь эпохальные темы. Начнем с того, что формировало день обычного человека. С еды, одежды, транспорта и жилья.

Куда пропал друг Вася?

Как-то раз выдающийся музыкант Мстислав Ростропович повез дочерей в Ярославль показывать русскую старину. Вечером они зашли в магазин купить что-то на ужин. Там не было ничего, кроме хлеба, сыра и масла. Но даже их добыть оказалось непросто.

– Давайте талон! – сказала продавщица.

– Какой талон? – удивился Ростропович.

– Как какой? На масло.

– Но у меня нет талона.

– Ну, так и масла нет.

– Да ведь вот оно, на прилавке…

– Вы что, приезжие, что ли? Откуда?

– Из Москвы…

– Видать, что из Москвы. У нас масло давно по карточкам, – пояснила продавщица непонятливым туристам [Вишневская 1994: 436].

А вот другая история. В самом конце 1970?х замминистра внутренних дел Юрий Чурбанов оказался в узбекском городке Газли и заглянул там в рядовой магазинчик, снабжающий местных жителей продуктами. Заглянул и ужаснулся.

Чурбанов, надо заметить, был не просто высокопоставленным советским чиновником. По неформальному своему положению он являлся одним из первых лиц страны, поскольку имел честь быть зятем самого Леонида Брежнева. Понятно, что противником брежневской системы этот генерал не мог быть никак. Система его взрастила и дала возможность очень хорошо кормиться. Мысль «очернить» Брежнева Чурбанову не пришла бы даже во сне. Но тем не менее и такой человек вынужден был констатировать, что продовольственное положение в советской глубинке является поистине катастрофическим.

Мяса нет, продуктов раз-два и обчелся, даже сигарет, я помню, не было, только махорка <…>, – писал Чурбанов о тяжких впечатлениях того дня. – Спрашиваю у девушки-продавца: «Почему же даже сигарет нет?» Она отвечает: «Что привезут с базы, то и продаем». Тем временем к магазину стали стекаться местные жители. Собралась толпа порядка 150–200 человек. Поздоровавшись, спрашиваю, как они тут живут, какие у них есть вопросы. И тут одна женщина, по характеру, видно, бойкая особа, говорит: «Товарищ генерал, вас здесь обманывают, пускают пыль в глаза, с продуктами у нас плохо, мяса мы не видим, на рынке оно стоит дорого, молока тоже нет» [Чурбанов 2007: 8].

Может, Чурбанов случайно попал в то место, где было очень плохое продовольственное снабжение? Попробуем для анализа проблемы зайти с другого конца и почитать свидетельство не высокого московского гостя, а простого жителя глубинки – города Костромы, находящегося на Волге в самом центре России. Костромской журналист и литературный критик Игорь Дедков вел на протяжении многих лет дневник, куда записывал, помимо всего прочего, еще и бытовые впечатления. Дневник – не позднейшие мемуары, которые могут быть несколько искажены причудами памяти. Дневник – это документальное свидетельство текущей жизни. Более того, следует заметить, что шестидесятник Дедков, несмотря на свои демократические убеждения, абсолютно не принял рыночной России и морально страдал от хозяйственной системы, возникшей по итогам гайдаровской реформы. Незадолго до смерти он, сравнив старый советский мир с новым капиталистическим, высказался, скорее, в пользу первого [Дедков 2005: 553]. Совершенно очевидно, что Дедков не правил задним числом свои дневники, дабы сгустить краски, изображая Кострому 1970?х.

Вот какая картина встает со страниц книги, собравшей его многолетние записи.

«В нашей семье мясо бывает раз в семь-десять дней» [там же: 129]. А ведь семья Дедкова совсем не бедная, даже сравнительно благополучная. Сам он был крупным по провинциальным меркам журналистом, которому не приходилось перебиваться случайными заработками. Проблема – не в отсутствии денег, а в том, что само мясо отсутствует в продаже. Даже за деньги его можно приобрести только у «частника» – на колхозном рынке. Но там оно сильно дороже, чем в государственной торговле. Да и за дорогим мясом – очередь.

Еще один человек, который вел в те годы дневник, – Анатолий Черняев. В отличие от Дедкова, он фигура высокопоставленная, сотрудник ЦК КПСС. Хорошо информированный Черняев фиксирует в записи от 1977 года, что средняя обеспеченность мясом по стране – не больше 7 кг на душу в год, если брать то, что поступает в продажу без учета яслей, детсадов, ресторанов и т. д. А в Ростове-на-Дону и некоторых других особо несчастных городах в розницу попадает порядка 1,5 кг на душу [Черняев 2008: 341]. Появился даже анекдот, основанный на чрезвычайно популярном мультике «Ну, погоди!». Волк собирается съесть зайца, но тот требует предъявить талон на мясо [Мельниченко 2014: 569].

Музыкант, генерал, журналист, партаппаратчик – все пишут о дефиците продуктов, все хорошо знают о нем: либо на основе собственного опыта, либо из рассказов других людей, либо из секретных документов. В типичном советском провинциальном городе дефицитом постоянно оказывалось не только мясо, но и колбаса, сало. Другие товары в государственной торговле то имелись, то отсутствовали. При таких условиях «поход в продуктовый магазин был авантюрой, – тонко подметил искусствовед Михаил Герман, – покупатель становился конкистадором, надеявшимся на успех и готовым к поражению» [Герман 2000: 420]. В ноябре 1977 года Дедков записывает, что уже больше недели в Костроме нет электрических лампочек [Дедков 2005: 182]. Те, кто не запасся ими заранее, сидят в полумраке. Но ладно лампочки. Опытный человек их при случае накупит про запас. В апреле 1980 года у Дедкова появляется запись: «давно уже нет сыра» (и это притом что костромской сыр является вроде бы одним из самых знаменитых сортов в стране!). Но тут же: «продают индийский лук» [там же: 324]. Видимо, даже с луком в обедневшей российской провинции дела обстояли неблагополучно, коли пришлось закупать его в Индии.

Иногда отсутствие в продаже товара, например кофе, приводит потребителя к попытке использовать его заменитель. «Сегодня впервые попробовал пить кофейный напиток производства ростовского (ярославского), – записывает Дедков в октябре 1977 года. – Состав: ячмень – 75%, овес – 15%, рожь – 10%. Пить можно, но действия никакого. Пахнет зерном» [там же: 176].

Некоторые товары, дефицитные для Костромы, автор дневника обнаруживал на прилавках при путешествии по Волге. Например, в Казани он видел в продаже масло и вареную колбасу (правда, лишь одного сорта). Но зато какая возникла схватка между покупателями, когда привезли вдруг молоко в бутылках! На отсутствие молока в Костроме Дедков ни разу не жалуется, но здесь возникает другая проблема. Молоко продается только пониженной жирности (1–1,4%). Вопрос, почему так происходит, задали как-то раз руководству города на встрече с костромской творческой интеллигенцией. В ответ было сказано, что так будет и впредь. Исключение (жирность 3,6%) сделано в стране лишь для Москвы, Ленинграда, Киева и еще нескольких городов [Дедков 2005: 315]. Таким образом, про жирность Дедков узнал. А вот про что он не знал, так это про качество. Начальство предпочитало не пугать простой народ излишней информацией, но на заседании Секретариата ЦК КПСС (в узком кругу) докладывалось о массовых отравлениях молочными продуктами из?за плохого санитарно-гигиенического контроля [Секретариат… 2022: 168]. Подобное, впрочем, случалось нечасто.

Некоторое улучшение продовольственного снабжения Дедков отметил летом 1980 года в период проведения московской Олимпиады. На улицах города стали продавать финские яйца. Зимой, перед началом XXVI съезда КПСС, в костромских магазинах по вечерам появлялось масло – давали по 200 г на человека. Неплохо снабжался финскими товарами (мыло, сыр, костюмы, детское питание) город Сочи, где автор дневника отдыхал летом 1981 года [Дедков 2005: 291, 317, 332]. Но подобные «оптимистические» записи встречаются в дневнике редко.

К праздникам власти пытались подправить ситуацию, чтобы не было шуток, будто борьба с пьянством в СССР началась с ликвидации закуски [Мельниченко 2014: 554]. Но пустить мясо в свободную продажу костромские властители не могли даже два-три раза в год. Поэтому люди получали продовольственные талоны (точнее, приглашения для покупки). Впрочем, и здесь приходилось сталкиваться с трудностями. Вот предновогодняя запись середины 1970?х:

Сегодня «Северная правда» (газета, где работал Дедков. – Д. Т.) отправила своих представителей в магазин, чтобы получить мясо (по 1 кг на работника). Именно так «дают» мясо трудовым коллективам. В магазине же сказали: берите тушу и рубите сами. Редакционные женщины возмутились и ушли. После телефонных переговоров с начальством мясо обещано завтра: и разрубленное, и высшего сорта. Сегодня жена Камазакова, член областного суда, целый день рубила мясо. Этому «коллективу» мясо выдали тушей. Рубили, взвешивали, торговали [Дедков 2005: 168].

А вот что наблюдал автор дневника через год перед ноябрьским революционным праздником:

…В эти дни повсюду по конторам собирают по 7–8 рублей (на колбасу и за курицу), чтобы можно было отметить 60-летие родного государства. Сам видел, как в отделе комплектования областной библиотеки среди стоп новых книг лежали грудами куры, и стоял густой запах. Все ходили и посмеивались [Мельниченко 2014: 174].

Впрочем, несмотря на то что курами библиотеку удалось более-менее укомплектовать, магазины поражали другими дефицитами: не было в продаже конфет (перед праздником-то!), туалетного мыла.

Это все, напомню, картина жизни в Костроме – областном центре. В районных центрах дела с продуктами обстояли еще хуже. Как-то раз газета «Северная правда» решила помочь своим сельским корреспондентам. Их вызвали на совещание, а заодно устроили в буфете продажу мяса. Довольные журналисты возвращались в районы с набитыми авоськами [там же: 220].

Мясная проблема стала излюбленной темой горького советского юмора от частушек до анекдотов. Как-то раз еще в 1950?е композитор Родион Щедрин отправился с фольклорной экспедицией на Вологодчину и обнаружил там такой пример народного творчества: «Дядя Ленин, открой глазки, нет ни мяса, ни колбаски, яйца видим только в бане между ног у дяди Вани…» [Щедрин 2008: 69]. А вот анекдот 1970?х. Партийный пропагандист рассказывает трудовому коллективу о достижениях советской власти. Под конец слушатель задает ему вопрос: куда пропало мясо? Лектор предлагает любопытствующему товарищу задержаться ненадолго, чтобы получить ответ. С тех пор этого человека никто не видел. Через год тот же лектор выступает в той же аудитории. Снова вопрос из зала. На этот раз в иной форме: «Я не хочу спросить, куда пропало мясо. Я хочу спросить, куда пропал мой друг Вася?»

Здесь намек не только на продовольственную нехватку, но и на карательные действия в отношении недовольных. Однако чаще анекдоты носили не столько политический, сколько бытовой характер:

– Как у вас в Тамбове с мясом?

– С мясом-то у нас хорошо. Вот без мяса плохо.

Вдвойне плохо приходилось районам Сибири, Дальнего Востока и Крайнего Севера с суровыми климатическими условиями. Знаменитый артист Анатолий Равикович, работавший некоторое время в Комсомольске-на-Амуре, вспоминал, что зимой там вообще не было никаких овощей. «Во-первых, их мало производят, во-вторых, их негде хранить при таких морозах» [Равикович 2008: 127].

К началу 1980?х нарастание продовольственных проблем стало уже настолько очевидно для советского руководства, что появился специальный партийный документ – Продовольственная программа. Студенты-семидесятники ее на уроках марксизма изучали, делали конспекты, выписки, вырезки. В соответствии с программой предполагалось накормить наконец всю страну, однако народ в возможности советской экономики уже не верил. Это отразилось в очередном анекдоте, совсем коротком: вместо мясной вырезки будет теперь вырезка… из Продовольственной программы. Перспектива питаться такого рода вырезками не привлекала семидесятников. При этом участвовать в развитии сельского хозяйства они не могли и не хотели. Если шестидесятники в годы молодости получили от советской власти программу освоения целины, вдохновившую многих отправиться покорять новые земли, то семидесятники уже не ждали от правящей в СССР геронтократии ни ярких идей, ни решительных прорывов. Брежневское руководство делало вид, что решает проблемы, а молодежь на экзаменах по истории КПСС или политэкономии делала вид, что этому верит.

Кому на Руси жрать хорошо?

В известной поэме Николая Алексеевича Некрасова крестьяне из деревень с говорящими названиями Заплатово, Дырявино, Разутово, Знобишино, Горелово, Неелово и Неурожайка поспорили о том, кому на Руси жить хорошо. Сто с лишним лет спустя этот вопрос по-прежнему оставался актуален, поскольку еда по стране размещалась крайне неравномерно.

В целом можно сказать, что продовольственная картина в СССР 1970?х – начала 1980?х была весьма невеселой. Если взять средние данные о душевом потреблении продуктов питания в нашей стране, то оно, по разным оценкам, колебалось в районе 43,8–53,7% от американского [Вишневский 2010: 69]. Однако Советский Союз не отличался равенством граждан, а потому доступ к продуктам питания сильно варьировался в зависимости от того, где человек работал, где проживал и насколько свободен был при осуществлении различных передвижений в поисках еды. Упрощенная схема, согласно которой партийные аппаратчики жили очень хорошо, а народ – чрезвычайно плохо, столь же мало соответствует действительности, как и ностальгически-коммунистическая схема продовольственного изобилия с дешевой общедоступной колбасой. Реальная картина была не черно-белой, а многоцветной. Доступ к продуктам можно, наверное, лучше всего представить себе в виде лестницы, на различных ступенях которой стояли различные группы советских граждан.

Начнем реконструировать эту лестницу с самой нижней ступени. На ней стояли не жители Костромы или Газли, а простые солдатики Советской армии. Такой вот получался парадокс: с одной стороны, система бросала огромные ресурсы на укрепление обороноспособности (чтобы не сказать на милитаризацию!), но с другой – не могла толком обеспечить нормального питания миллионов 18–20-летних парней, призываемых на действительную службу.

Естественно, советский солдат не голодал в прямом физиологическом смысле этого слова, как не голодали и жители тех многочисленных городов, где отсутствовали в свободной продаже мясо, колбаса, сыр или масло. Если вернуться к началу 1930?х, то можно сказать, что тогда служба в Красной армии была весьма привлекательной для огромной массы крестьянских детей, страдавших от голода, связанного с коллективизацией и массовым экспортом зерна на Запад ради валюты, на которую закупались товары для индустриализации. Мой тесть, переживший этот голод ребенком в казачьем донском хуторе, рассказывал, как бегали голодные дети в поисках «колючки» – перекати-поля, как отец его промышлял рыбалкой, спасая этим семью от смерти, и как все собранное в этой «житнице России» зерно на глазах у вырастивших его людей уходило баржами по реке куда-то далеко-далеко. Детишки тогда не славили Сталина за свое счастливое детство, а повторяли за взрослыми неизвестно как родившийся стишок: «Рожь и пшеница – всё за границу. / „Колючка“ и кукуруза – всё Советскому Союзу». Понятно, что парень, призванный в армию после питания «колючками» или после коллективизации на Украине, где люди умирали от нехватки пищи, был просто счастлив, получив тарелку сытной каши. Но через 40–50 лет после страшных событий эпохи Сталина жизнь в СССР была уже другой, а жизнь в армии осталась в основном прежней: каша, каша и снова каша…

В принципе, сам по себе подобный рацион, может быть, был бы неплох, поскольку в кашу теоретически добавляли и мясо (хотя бы тушенку), и масло. Однако в действительности все складывалось несколько иначе. Армейские городки были окружены населенными пунктами российской провинции, где продуктов катастрофически не хватало. И это формировало почву для коррупции. Те, кто имел отношение к снабжению – командиры, завхозы, старшины, повара, – неплохо грели руки на воровстве. Дефицитные продукты (особенно подлежащие длительному хранению консервы) шли налево, а вырученные за них деньги пропивались, поскольку бедолагам-военнослужащим хотелось хоть как-то скрасить свои унылые гарнизонные будни. Какая-то часть продуктов шла, естественно, офицерским семьям, страдавшим, как и все другие семьи, от товарного дефицита [Кох 2003: 29].

Обнаружить масштабы воровства в армии трудно, поскольку солдат вынужден жрать, что дают. Поди проверь – была ли положена в котел с кашей одна банка тушенки или три. Особенно если коррупция охватывает всю армейскую вертикаль власти, включая ревизоров. Правда, во время моих военных сборов в 1983 году студенты-юристы умудрились все же устроить проверку. Тогда-то я и узнал впервые, что реально происходит в Советской армии. А через несколько лет увидел, как легко в обычной деревне выгодно сбыть консервы. В многодневный лыжный поход по Карельскому перешейку под Ленинградом инструктор нашей группы не взял картошку. Зачем тащить тяжесть, когда ее можно выменять на тушенку и сгущенку в любой деревне. Как-то раз я сам пошел «на дело» и легко совершил товарообмен в первой же избе.

При этом снабжение офицерских семей могло быть значительно лучше солдатского. Мой собеседник социолог Владимир Костюшев – сын летчика, выросший в военном городке под Семипалатинском, – отмечал, что детство его было по советским временам вполне сытным [Костюшев, интервью]. Неплохим могло быть и снабжение в тех особых городках, где размещались предприятия военно-промышленного комплекса. Государство стремилось к тому, чтобы ВПК работал эффективно. Но в целом малые города СССР представляли собой печальную картину. Глухая провинция с убогим продовольственным снабжением находилась на второй ступени нашей условной лестницы. Там кормились, чем бог послал, или, точнее, тем, что послала народу советская власть – в дополнение к собственным огородам, дарам леса и покупкам на колхозном рынке. Известный российский политик Владимир Рыжков, выросший в маленьком городке на Алтае, рассказывал мне, что в детстве бананы попробовал всего один раз, причем не знал, что они должны быть желтыми: съел зеленые, недозревшие. При этом надо сказать, что его мама принадлежала к местной номенклатуре [Рыжков, интервью]. Лауреат Нобелевской премии мира журналист Дмитрий Муратов[2 - Внесен в реестр иностранных агентов.] отмечал в нашей беседе, что в заводском поселке под городом Куйбышев (Самара), где он провел детство, жизнь шла на фоне неизменного дефицита [Муратов, интервью]. Правда, отмечая все это, надо сказать и о том, что на Севере России люди зарабатывали значительно больше, чем в обычных провинциальных городках, а потому пользовались негосударственной торговлей, сильно переплачивая за дефицит. Такой была, например, ситуация у моего собеседника журналиста Андрея Радина, который в детстве жил со своими родителями на Колыме [Радин, интервью].

Несколько иной, чем в целом по стране, была ситуация в провинциальных городах, расположенных неподалеку от мегаполисов. Они имели возможность худо-бедно подкармливаться из магазинов Москвы, Ленинграда или Киева. Каким образом? Вот любопытная загадка-анекдот, известная в 1970?х буквально каждому советскому человеку: что такое – «длинное, зеленое, пахнет колбасой»? Ответ: колбасная электричка. Существовали специальные поезда, которые утром отправлялись в мегаполис, где пассажиры отоваривались дефицитными продуктами, а вечером возвращались во Владимир, Ярославль или Новгород, где посланцев уже ждали друзья, родственники и коллеги, желавшие получить свою долю добытого. Провинциальный священник Михаил Ардов в своих мемуарах описал колбасную электричку «Ярославль – Москва» начала 1980?х. Она была столь длинной (22 вагона), что для нее пришлось строить аж специальную платформу. К моменту прибытия поезда в Ярославль на привокзальной площади собирались десятки автобусов и легковушек, а также пешеходы с ручными тележками или (если зимой) с санками [Ардов 2004: 399].

Понятно, что таким жутким способом накормить провинцию было невозможно, однако масштабы вывозимой из крупных городов продукции оказывались огромными. Статистики на этот счет, естественно, не существует, но уже в период перестройки косвенные оценки удалось получить. По официальным данным выходило, что средний москвич съедал за год 148 кг мяса (это если поделить объем проданного на число жителей). Однако, согласно подсчетам экспертов, больше 100 кг на нос в столице не потреблялось. Значит, все остальное отправлялось на колбасных электричках в соседние регионы [Попов 1994: 96–97]. Сколько же человеческих сил, времени, здоровья, а также электроэнергии для многочисленных поездов растрачивалось при таком странном продовольственном снабжении! Замечу попутно, что лично для меня важнейшим плюсом рынка является возможность тратить время и силы на полезную работу, а потом на заработанные деньги покупать товары (пусть недешевые!), вместо того чтобы проводить долгие часы, добывая продукты правдами и неправдами.

И еще одно неприятное последствие было у отсутствия товаров. Провинциальные города, оставшиеся без продуктов, начинали сваливать вину за дефицит друг на друга. Один путешественник в уфимском аэропорту слышал жалобы на нехватку продуктов из?за того, что их вывозят в Томск, а приехав в этот город, вдруг обнаружил, что томичи полагают, будто их еда отправляется на Урал и в Уфу [Сирота 2015: 134]. При этом провинция тихо ненавидела жирующую (по советским меркам) столицу. Одна женщина, проживавшая в Полтаве в середине 1980?х, вспоминает такой случай.

Как-то раз, взглянув на витрины, заваленные большими говяжьими ушами и хвостами, я спросила у продавца: «А кто съел то, что посередине?» Опасливо оглядываясь по сторонам, он поднял указательный палец кверху: «Москва» [Дудаева 2003: 96].

Впрочем, крупные советские города хорошо смотрелись лишь на фоне малых провинциальных. В Москве или Ленинграде можно было до поры до времени купить колбасу, однако качество и ассортимент, мягко говоря, оставляли желать лучшего. Вот ситуация, описанная в мемуарах известного ленинградского артиста Олега Басилашвили: