Жизнь двенадцати цезарей

скачать книгу бесплатно

Нельзя не согласиться, что Светоний дает только частности и заметки в сыром виде, но сообщаемые им сведения – результат изучения им источников, доказывающий, что наш автор прошел серьезную историческую школу. По своему обилию, точности и достоверности они дают автору почетное место в истории серебряного века римской литературы. Он пользовался всем – и рассказами, слышанными им от родных, и своим знакомством с лучшими литературными силами Рима, и богатейшими сокровищами частных и общественных библиотек, и историческими памятниками – например, monumentum Ancyranum и собраниями всякого рода. Протоколы заседаний сената и народных собраний, эдикты магистратов, летописи, родословные римских дворянских фамилий, надгробные речи, речи государственных деятелей, политические и биографические мемуары, затем вся литература – особенно Ливий – до анонимных пасквилей и летучих листков включительно, масса сборников писем и анекдотов, дворцовые архивы и даже бумаги, найденные по смерти императора, – все это тщательно пересмотрено, и из всего извлечен необходимый материал.

Но, черпая из лучших литературных источников, Светоний нередко говорит и как личный свидетель. Не были упущены из виду и устные рассказы, особенно при жизнеописаниях последних императоров, когда, по причинам вполне понятным, письменные источники встречались значительно реже. Устными источниками Светоний начинает пользоваться уже при составлении биографии Тиберия. Для жизнеописания Калигулы ему пригодились рассказы деда, о Нероне многое помнил его отец, а материалом для описания ужасов царствования Домициана могли уже служить отчасти воспоминания юных лет самого автора.

О богатстве его исторических источников, притом не для различных частей, а для одной и той же части одной и той же биографии, говорят его критики. По их исследованиям, число писателей, которых он прочел только для составления кратких биографий Цезаря и Августа, не менее тридцати семи, – двадцати двух для Цезаря и пятнадцати для его преемника – не считая массы мест, где он не указывает источников, ограничиваясь краткими отметками, вроде: некоторые передают – пишут – думают – рассказывают и т. п. Ни один из античных авторов не любит так ссылаться на источники, как Светоний, что лишний раз подтверждает его добросовестность. Из указываемых им историков пять известны лишь по встречающимся у него ссылкам на них: но в данном случае мы можем утешиться тем, что все интересное и ценное извлечено Светонием и почти из всего сделана самостоятельная сводка. Что касается последней, она менее оригинальна там, где речь идет о государственной жизни императоров; но именно эта сторона биографий и интересует Светония всего меньше.

По мере приближения автора к своему времени биографии становятся все меньше и меньше, а их содержание скуднее. В жизнеописании Цезаря 89, а в жизнеописании Августа даже 101 глава, но уже Тиберию посвящено значительно меньше – 76 глав. Число глав идет, постепенно уменьшаясь, до биографии Клавдия, состоящей из 46 глав. В жизнеописании Нерона, правда, 57 глав, но дальше цифры идут, все уменьшаясь. Калигула правил Римом менее четырех лет, между тем ему посвящено 60 глав, Веспасиану, царствовавшему десять лет и крупному политическому деятелю, – всего 25 глав. Помимо всего этого, в позднейших биографиях заметна бедность подробностей чисто биографических и главным образом относящихся к частной жизни императоров. Источники все реже и реже называются по именам. Чаще всего Светоний ограничивается простою ссылкой на писателя, который так или иначе передает об известном событии.

Автор делает это без умысла и вполне естественно; но его поведение нельзя истолковывать случайным изменением системы ссылок на источники, как думает Lehmann, или недостатком гражданского мужества, как это делает Bernhardy. В ошибочности последнего взгляда можно убедиться, прочитав биографию Домициана, не лишенную, при всей своей краткости, откровенных разоблачений темных сторон деятельности и характера последнего из Флавиев.

Другая теория принадлежит Нибуру. По его мнению, Светоний для заключительных глав своего труда не имел заранее сгруппированного и обработанного материала, а должен был черпать сведения исключительно из первоисточников, пополняя их рассказами очевидцев и отчасти личными воспоминаниями.

Но против этого можно возразить, что и для VII и VIII глав труда, т. е. для времени от 68 до 96 года, в распоряжении Светония находился заранее заготовленный материал и, между прочим, исторические труды Тацита. В остальном теория Нибура довольно близко отвечает действительности.

Причина обеднения источников была независима от Светония и имела тесную связь с общим состоянием литературы в описываемую им эпоху.

Правление Тиберия и его преемников не могло способствовать развитию исторической литературы, которая вправе была лишь критически относиться к монархии, даже в лице ее поклонников. Еще хуже было положение литературы политической. В результате одни из произведений современных авторов истреблялись политической цензурой, другие, например мемуары, дневники, письма или заметки, уничтожались или тщательно прятались, из страха, самими авторами, а иногда их наследниками. Литературные процессы становятся опасными для обвиняемых уже под конец правления Августа, при всей его личной любви к литературе и терпимости к чужому мнению вообще, даже к несимпатичному ему. При Тиберии литературные процессы превратились в пугало для работников пера. Римский народ видел, как исторические труды авторов, вроде Тита Лабиена, Кремуция Корда, Кассия Севера и многих других, сжигали на форуме рукой палача, а авторов обезглавливали или отправляли в вечную ссылку. Даже член императорской фамилии, ученый Клавдий, позже император, не мог написать, вследствие строгости цензуры, истории новейшего времени так, как подсказывало ему его внутреннее убеждение, и должен был обратиться к древней истории. Быть историком было опасно и при Домициане, когда даже скрытые намеки стоили головы, что видно на примере несчастного Гермогена. Не все могли быть мучениками своих убеждений. История молчит и ждет счастливого времени, когда ей будет можно дать волю накипевшему негодованию, senfire quae velis et quae sentias dicere – думать что хочешь и говорить что думаешь…

И все-таки тирания, делавшая страшные усилия для уничтожения всякого беспристрастного суждения в литературе для подавления оппозиции и позволявшая писать только лесть в стихах и прозе, не достигла своей цели. Самые отъявленные изверги, вроде Калигулы, Нерона и Домициана, преследованиями исторической литературы покрыли свою память еще большим стыдом, возбудили к себе еще большее отвращение, так как их чудовищные образы рисуют в истинном свете такие авторы, как Тацит и Светоний. Почти все сочинения их льстецов – о которых может дать нам понятие хотя бы Веллей Патеркул – потеряны, как и их собственные мемуары, зато сохранились почти исключительно труды тех историков, чья душа была полна отвращения против унижения человеческого достоинства тиранией, воплощенной в лице императоров.

Светоний не только усердно собирает материалы, но и умеет отнестись к ним критически. Он отлично знает, что важно для него лично, хотя нельзя не признать, что, с нашей точки зрения, это иногда не заслуживает внимания. Образцом может служить подробное изыскание о месте рождения Калигулы[21 - Caligula. 8.].

Интересен тот факт, что из множества авторов, служивших источниками для книги Светония, нет ни одного грека. Маловероятно поэтому мнение, которое высказывает Thouret, что он пользовался «Историей» Азиния Поллиона, из которой он черпал весьма усердно не в латинском оригинале, а в греческой обработке. По-видимому, Светоний больше доверял своим соотечественникам. Но в том, что он читал и греческих авторов, нет сомнения[22 - Divus Julius, 52.], и не Плутарх имел его в руках, а Светоний, несомненно, читал «Сравнительные жизнеописания» последнего, – который умер уже в начале царствования Траяна, – но сумел остаться независимым от него.

Очень важно отношение Светония к Тациту. Они были современниками, вращались в одном и том же литературном кругу, оба были приятелями Плиния, – и ни один из них, как это ни странно, не называет другого по имени!

Но Тацит был значительно старше Светония. При вступлении Траяна на престол ему шел пятый десяток, а Светонию не было и тридцати лет. Произведения Тацита, бывшего консула и видного государственного деятеля, пользовались огромной известностью среди римской интеллигенции, тогда как Светоний в это время был никому не ведомым скромным ученым, что видно и из слов Плиния. Тацит мог оказывать покровительство своему собрату по перу, меж тем как последний мог лишь почтительно приближаться к нему.

Уважение к Тациту Светоний перенес и на страницы своей книги. Его биографии вышли в свет значительно позже, чем какие-либо труды гениального историка. «Истории» Тацита стали известны читающей публике около 107 года, «Летопись» же издана между 115 и 117 годами, следовательно, по крайней мере за пять лет до выхода в свет «Биографий». Во всяком случае, Светоний, принимавший живое участие в литературной жизни Рима, не мог не знать сочинений, привлекших, несомненно, большое внимание к себе. Множество мест доказывает, что он имел перед глазами произведения Тацита, когда писал свои биографические очерки. Многое он рассказывает так же, как Тацит, и почти дословно, но иногда пополняет его и даже поправляет, но делает это всегда спокойно, не называя Тацита по имени, что можно, вероятно, объяснить симпатичной чертой характера Светония – его скромностью. По крайней мере, он, в противоположность Тациту, придает большое внимание указанию источников и мог бы только гордиться, исправляя и пополняя произведения своих великих современников. Интересно поэтому, что, приводя едкий отзыв о характере Калигулы[23 - Caligula, 10 и Annal. VI. 20.] почти в тех же выражениях, что и Тацит, он, в противоположность последнему, не называет автора Гая Пассиена Криспа. Тацит[24 - Annal. XV. 16.] передает слух, что парфяне заставили легионы Пета пройти под ярмом, но Светоний[25 - Nero, 89.] говорит об этом как о факте, опять-таки не называя Тацита. Последний[26 - Annal. XV. 38.] не решается прямо обвинить Нерона в поджоге Рима, когда сгорело около трех четвертей столицы, между тем Светоний[27 - Nero, 38.] говорит о преступлении императора совершенно определенно. Тацит[28 - Annal. XIV. 16.] не признает за Нероном никакого поэтического таланта, ссылаясь, в доказательство, на то, что стихи писали ему, по заказу, другие, но Светоний[29 - Nero, 52.], возражая, рассказывает, что видел собственноручные стихи Нерона, испещренные помарками, и прочее.

Что касается сходства отдельных мест в книгах Светония и Тацита, его легко можно объяснить тем, что оба они черпали в данном случае из одного и того же источника, независимо друг от друга.

Добросовестность Светония не подлежит сомнению, и в этом отношении он стоит едва ли не особняком во всей римской литературе. Конечно, и он ошибается, но ошибается, если можно выразиться, честно, не умея разобраться в источниках, особенно в биографиях Цезаря, Августа и Тиберия. В общем, слухи и анекдоты строго различаются от фактов или свидетельств, заслуживающих доверия.

Даже те, кто не признает Светония историческим писателем, не могут не воздать должного его правдивости, начиная с древности, с его друга Плиния. Вописк называет его «одним из добросовестнейших писателей» (candidissiinus scriptor[30 - Emendatissimus et candidissimus scriptor (Firmus, 1).]) и говорит, что он принадлежит к числу тех авторов, которые в своих работах обращают внимание не на блестящее изложение, а исключительно на правду. По словам блаженного Иеронима, он описал жизнь императоров с такою же откровенностью, с какой они прожили ее. Он ведет свой рассказ sine ira et studio, совершенно беспристрастно, и именно к нему можно применить знаменитое выражение Тацита. Он имеет на него гораздо более прав, чем автор «Летописи», который иногда рисует мрачными красками то, что заслуживает совершенно другого отношения к себе. Он чужд политический партийности, в противоположность Тациту, и желает быть беспристрастным. В биографии Веспасиана он имеет мужество принять его под свою защиту по обвинению в алчности и корыстолюбии, а рассказывая о его изверге-сыне, не забывает отметить, что «никогда не было таких честных и справедливых должностных лиц, как при нем»[31 - Domit. 8.]. Это беспристрастие, как думают некоторые, и помешало Светонию продолжить его биографии до современной ему эпохи. Быть может, он нарочно не хотел описывать последних двадцати пяти лет, чтобы не насиловать своей совести, а не из-за недостатка гражданского мужества.

Он крайне редко выступает в роли нравственного судьи. Его изложение совершенно спокойно. Вы не слышите от него ни похвал хорошему, ни порицаний дурному. Картины жизни Тиберия на Капри полны такими подробностями, что, по своей грязи, они оставляют далеко позади сцены, рисуемые Петронием, между тем Светоний ни одним словом не выказывает своих чувств, как бы желая оправдать свою фамилию Транквилл, т. е. спокойный. Только в биографиях Калигулы и Нерона автор покидает свою обычную сдержанность, а в жизнеописании Тита демонстрирует лучшие качества своего сердца – любовь и чувство сострадания, смешанного с чувством восторга. Глубокая скорбь и жгучий гнев Тацита о позорящей человеческое достоинство тирании неизвестны ему. Он был слишком молод и слишком незначителен по происхождению, чтобы мог пострадать лично от кровожадности какого-нибудь Домициана. Он едва ли испытывал те нравственные муки, какие переживал старший Плиний, свидетель ужасов времен Калигулы и Нерона, муки, которые он выражает следующими словами: «У человека есть то, чего нет у богов, – он может покончить с собой по своему желанию… Это единственный исход среди страшных жизненных мучений»[32 - Natur. Hist. II. 7. et. XXVIII. I. extr.].

Светоний предполагает, что его читатели хорошо знакомы с политической историей последнего столетия и историей литературы, поэтому адресуется к кругу читателей интеллигентных. Им он сообщает только интересные частности, как результат своих личных изысканий, местами очищенных критикой. Тем самым он избавляет себя от труда устанавливать хронологию событий, а читателей – следить за их последовательностью. У него не редки выражения типа «вскоре», «спустя некоторое время» и т. п. Между тем под этими неопределенными терминами можно понимать одинаково и дни, и годы, и даже десятилетия.

Но главная роль нашего автора – дать биографию в собственном смысле этого слова, познакомить нас не с внешней стороной жизни императоров, а с самой интимной, с частной, и с событиями жизни придворной.

Римское общество первого и второго века находилось в состоянии нравственного разложения. Прежние идеалы осмеяны, старинные нравы отошли в область предания. Образовалась пустота, которую могла первое время пополнить политика. Но когда прочно установившийся новый порядок вещей дал империи спокойствие и безопасность, римская интеллигенция в лице своих высших представителей обращается к изучению нравственной философии, начинает искать новые идеалы, хочет примириться с жизнью на почве нравственности. Исторические личности минувшей эпохи подвергаются психологическому анализу, вследствие чего появляются произведения биографического характера. Сам Плиний, друг Светония, писал биографии, например Вестриция Спуринны. Тацит – историк старой школы; но стремление к психологическому анализу просвечивает в каждой строке его труда. Дарование Светония было много меньше. Его книга – вовсе не история Рима во время правления первых двенадцати цезарей, труд не исторический, а чисто биографический, что признавали и сами древние[33 - Вописк в биографии Проба (с. 2): Non tit. Sallustios, Livios, Trogos… imitaror, sod Marium Maximum. Suetonium Tranquillum et cet.].

Его задача была не из легких. Гораздо удобнее собирать материалы по истории какой-либо войны или государства, чем подробности, относящиеся к придворной истории, частной жизни того или другого императора, рассказы об его слабостях и увлечениях, отношениях к родным и окружающим, о его образе жизни, обедах, туалете и т. п. На этих подробностях Светоний останавливается с особенной любовью, при этом лишь слегка, насколько это необходимо, касаясь участия цезарей в политической жизни.

То, до какой степени он увлекается частной жизнью императоров, доказывает, между прочим, биография Августа. Здесь он не посвящает завоеваниям Августа даже полной главы, между тем отводит целые пять глав описанию его наружности и фигуры, а также рассказам о его здоровье и мерах к его сохранению. Две главы говорят о его любимых блюдах и питании вообще. Наконец, три письма Августа приведены в доказательство, что он был страстным игроком в кости. В жизнеописании Нерона десять глав отведено описанию артистических наклонностей императора-актера.

Несомненно, у Светония есть желание сделать свою книгу не серьезной, а занимательной для массы читателей. Его биографии были интересны, прежде всего, людям, с которыми он жил, людям, в значительной степени утратившим интерес к политическим делам и крупным вопросам и все более и более терявшим охоту браться за что-либо грандиозное. С тем большей охотой читали эти люди рассказы о всевозможных пикантных анекдотах и похождениях, подчас граничивших со скандалом, забывая, что il est certain que la dеcouverte des erreurs n'est importante et utile ni ? la prospеritе de l'еtat, ni ? celle des particuliers[34 - Раскрытие пороков, конечно, не важно и не полезно, как для блага государства, так и для блага частных лиц. Bayle в предисловии к своему словарю.]. Это Dangeau императорского двора, это секретный историк своего времени, в противоположность публичной истории Тацита.

В этом отношении Светоний мог вполне удовлетворить своих читателей, что видно и из большего уважения, которым он пользовался в древности и в Средние века, когда был одним из популярнейших авторов, и из многочисленности его подражателей и компиляторов, и из того, наконец, что его книга дошла до нас в несравненно более полном виде, чем исторические произведения Тацита, его современника.

Его труд так же скандально откровенен, как и сами деяния цезарей; но нелюдимый кабинетный ученый был слишком нравствен для того, чтобы находить внутреннее наслаждение, правдиво рисуя, во всей их страшной наготе, пороки и разврат императоров. Правда, иногда он передает такие вещи, которые, при более строгой проверке первоисточника, оказываются преувеличенными или извращенными, например рассказы об интимной жизни Тиберия. Но подобные рассказы были в обычае времени, и от них не свободен и Тацит, не любимый за это Наполеоном. К тому же нельзя было когда-то притесняемым не чувствовать жгучей ненависти к мертвым тиранам, а эта ненависть заставляла выдавать нечто чудовищное за достоверное и верить самому невероятному.

Рисуя картины разврата, Светоний следует двум законам, которых строго придерживались античные историки. Первый закон заключается в том, что история не должна говорить лжи, а второй – что она не должна замалчивать правды. Если иезуит Мюрет жестоко нападает на Светония за его грязные подробности, то знаменитый Эразм Роттердамский берет его под свою защиту, а французский критик Lamothe le Vayer справедливо указывает, что подобная же откровенность при изображении разврата встречается уже на страницах Библии. Светоний находит себе поклонников и в позднейшее время. Так, его издатель Oudendorp в введении к своему труду называет его «писателем… которого лучше едва ли имеет древний Рим»[35 - Scriptorem… quo praestantiorem antiqua vix protulit Roma.], а тонкий критик Шлегель, сравнивая Светония с Тацитом, говорит: «Поэтический Тацит особенно мастерски описывает нации и века, изображает нечто величественное, между тем как критик Светоний лучше умеет рисовать исторические портреты»[36 - Nationen und Zeitaltor zu clmrakterisiereu. das Grosse zu zeichnen, das ist. das eigentliche Talent des poetischen Tacitus. In historischen Portraiten ist der kritische Suetonius der gr?ssere Meister (Athen. I. P. 43).].

Наряду с любовью к правде и точностью, характеристическую особенность Светония составляет его слог, сухой, как бы деловой, и вместе с тем ясный и довольно изящный. Лишь изредка он делает попытку оживить изложение, прибегая в рассказе о прошедших событиях к глагольным формам настоящего времени. Язык его нельзя назвать вполне правильным. Он, между прочим, не соблюдает последовательности времен. У него нет и однообразия в правописании. Иногда падеж одного и того же слова встречается в разных формах на одной странице. Зато у его языка есть драгоценное качество: он совершенно свободен от риторики, болезни века, которой заражены и историки, например Тацит, и поэты, как Ювенал, и тот же друг Светония Плиний. Но современники ценили в писателе не одно изложение, но и изучение предмета. Вот почему при всей своей сжатости и холодности Светоний так богат содержанием, что в данном отношении его едва ли превосходит какой-либо другой писатель древности. Достаточно прочесть хотя бы биографию Августа, чтобы изумиться той массе данных, относящихся и к культуре, и к нравам, и к религии, и к семейной жизни. Для большой публики он немыслим без подробных примечаний.

VI

Время выхода биографий в свет может быть определено только приблизительно. Мнения ученых в этом вопросе расходятся. Одни из них, как Нибур, отрицают знакомство Светония с историческими трудами Тацита и относят время появления биографий к самому началу II века, во всяком случае до 107 года. Другие, подобно Рейхау и Леману, усматривают в сочинении Светония несомненное знакомство с «Историей» Тацита и даже пользование ею, как, в свою очередь, в «Летописи» последнего – знакомство с книгой Светония, и, таким образом, думают, что она вышла приблизительно между 108 и 117 годами. Наконец, по теории Швейгера и Прутца, биографии написаны после удаления Светония от двора. Четвертое мнение – наиболее правильное – относит появление труда Светония к промежутку между 119 и 122 годами, то есть ко времени службы автора секретарем Адриана. Это мнение разделяет и издатель Светония Рот.

Теория Нибура несостоятельна уже потому, что в известном просительном письме Плиния Траяну, относящемся приблизительно к 110 году, ходатай Светония ни словом не упоминает о таком, казалось бы, крупном труде, как биографии цезарей. Не выдерживает критики и мнение Швейгера и Прутца, так как императорские архивы, которые могли служить ценным материалом для сочинения Светония или, по крайней мере, пополнить его, были открыты ему лишь до его выхода в отставку и, конечно, не раньше поступления на придворную службу. Содержание его книги зависело отчасти от его служебной деятельности и отношения к императору.

Итак, можно, не рискуя ошибиться, предположить, что труд Светония издан в позднейшее время его жизни, если только не после смерти – мы уже видели, как мало заботился Светоний о приобретении литературной известности. Еще более подкрепляется справедливость этой теории тем фактом, что, по словам древнего писателя Иоанна Лаврентия Лидийского, современника Юстиниана, книга Светония была посвящена автором преторианскому префекту и другу, Септицию Клару[37 - De magisrat. Rom. II. 6.]. Правда, это посвящение не дошло до нас ни в одной из сохранившихся рукописей; но Иоанна Лаврентия нет основания подозревать в извращении фактов. Конечно, Светоний не желал становиться в опасную для него оппозицию и посвятил свое произведение не опальному офицеру, а именно начальнику преторианцев. Да и то единственное место, где автор упоминает о своей службе при дворе[38 - Divus Augustus, 7.], доказывает своим тоном, что добрые отношения между подданным и императором – если только этот император был археолог-Адриан, а не солдат-Траян, как думают некоторые, – еще не нарушались. Рот считает, что биографии изданы, несомненно, в 120 году, но своего мнения не обосновывает[39 - В предисловии к его изданию Светония, р. IX.]. Одинокой стоит теория Stalir'а. Он думает, что Светоний давно уже начал обрабатывать сырой материал и, быть может, даже выпустил начало своей книги, когда еще находился в должности. Обычай издавать сочинения отдельными выпусками (volumina) не представлял собой ничего необыкновенного.

VII

Текст биографий дошел до нас во всей полноте, за исключением не сохранившихся ни в одной рукописи, начиная с древнейшей, первых глав жизнеописания Цезаря. Утеряно и посвящение Септицию, где автор, возможно, говорил о целях своего труда.

Пробел в начале первой биографии был замечен уже древними грамматиками, их мнение разделяют и новейшие критики, за исключением разве первоклассного филолога Исаака Казавбона. По его теории, текст жизнеописания Цезаря дошел до нас полностью. Несколько странное начало Казавбон объясняет тем, что о молодости Цезаря Светоний говорил в отдельном сочинении, посвященном фамилии Юлиев. Эта теория несостоятельна, хотя до нас действительно дошли отрывки какого-то исторического труда Светония, где часто фигурирует имя Августа. Ошибочность мнения Казавбона доказывает фраза, сохранившаяся в известном комментарии Сервия к «Энеиде». Здесь ясно говорится: «По словам Светония, в его биографии Цезаря, по всему земному шару даны были оракулы, что должен родиться непобедимый полководец»[40 - Ad Verg. Aen. 6. 799.].

Пропуск, во всяком случае, должен быть большой, достаточно только сравнить начало биографии Цезаря с началом биографий других императоров. Сперва говорилось, вероятно, о роде Юлиев, затем приводились подробности о рождении Цезаря, о его детстве, воспитании и т. п. Поэтому можно думать, что именно сюда относится отрывок, сохраненный в греческом переводе вышеупомянутым Иоанном Лидийским[41 - De mensibus, 4.]. Здесь мы читаем, между прочим, о происхождении имени Caesar. Будущего диктатора назвали так не потому, что для спасения умиравшей в родах Аврелии пришлось будто бы прибегнуть к операции сечения матки, – он принял прозвище своего предка, Гая Юлия, названного за свои подвиги во Вторую Пуническую войну слоном, caesar по-нумидийски. Это происхождение слова, как известно, оправдалось новейшими открытиями в области финикийского языка. Полную биографию Цезаря читал, по-видимому, Спартиан, когда писал об Элии Вере. Попытки пополнить пробел в начале рукописи встречаются уже в древнейших из них. Конъектуры очень разнообразны. В некоторых манускриптах стоит: Annum agens sextum decimum patrem amisit sequentibusque consulibus и т. д. В других видим добавление собственного имени, с незначительными вариациями: просто Caesar, или Julius Caesar, Divas Julius Caesar, Julius Caesar Divas, Cajas Julius Caesar. Но все добавления не гармонируют с продолжением дошедшего до нас текста.

Заслуживает внимания тот факт, что и биография Цезаря, написанная Плутархом, сохранилась без начала.

Мы не знаем даже, как называлась книга Светония. Даваемые ей заглавия, вроде De XII Caesaribus, De vita XII Caesarum, De vita et moribus duodecim Caesarum и другие, являются совершенно произвольными, так как все они позднейшего происхождения.

Биографии императоров дошли до нас во множестве рукописей. Древнейшая и вместе с тем лучшая по сохранности относится ко времени Карла Великого. Это известный Codex Memmianus, названный так по имени своего бывшего владельца, Генриха de Mesmes (Memmius), и поступивший в его библиотеку, вероятно, около 1562 года, во время религиозных волнений во Франции. Первоначально рукопись хранилась в библиотеке известного монастыря Святого Мартина в Туре, как значится в находящейся на ней пометке, сделанной в XIII веке. В 1706 году поступила в бывшую Парижскую королевскую библиотеку, где находится и в настоящее время. Манускрипт писан на пергаменте, в четвертку, недостаточно опытным писцом, вследствие чего не свободен от ошибок, пробелов, искажений, вставок и конъектур, не всегда удачных. Первые пять слов в биографии Цезаря написаны киноварью. Заглавия биографий не везде правильны. Этой рукописью пользовался, с разрешения сына Генриха de Mesmes, Жака, Казавбон, для своего второго издания книги Светония, вышедшего в 1610 году.

Из остальных манускриптов некоторые списаны, очевидно, с не дошедшего до нас подлинника. Текст их читается частью более правильно, нежели в Codex Memmianus. Таков Codex Florentinus Mediceus tertius XI века, один из лучших, близкий к Codex Memmianus. Большинство других рукописей относится к XIV и XV столетиям. Многие из них, не представляя разночтений, не заслуживают внимания.

Существует еще несколько манускриптов, содержащих в себе извлечения из труда Светония. Здесь читателю предлагаются небольшие рассказы, наиболее интересные, из жизни императоров, – за исключением Клавдия, Гальбы и Отона – их известные изречения и т. п. Такие извлечения делали начиная с XIII века.

Два первых печатных издания биографий Светония вышли в 1470 году в Риме, одно в августе, другое в декабре. Последнее посвящено папе Павлу II и издано Иоанном-Андреем, епископом Алетрийским. В следующем году напечатано в Венеции третье издание из числа старых, красивая книга, где текст впервые разделен на главы. В частностях все эти издания отличаются друг от друга.

Из более поздних заслуживают внимания болонские издания 1493 и 1506 годов, Эразмово базельское 1518 года, с новой рецензией текста, парижское Роберта Этьена 1543 года, со многими удачными конъектурами, оба издания Казавбона, женевское 1505 года и важное парижское 1610 года, с превосходным комментарием, амстердамское издание Бурмана 1736 года, два лейпцигских Эрнести, 1748 и 1775 годов, – последнее исправленное по Удендорну и дополненное значительным количеством новых примечаний, но без объяснения некоторых трудных мест, затем весьма ценное издание Удендорна 1751 года, вышедшее в Лейдене, со сличением нескольких кодексов.

Из изданий XIX столетия известны: лейпцигское, 1802 года, знаменитого Ф.А. Вольфа, с отрывками из анкирского памятника и так называемых пренестских фаст, Газе, 1828 года, напечатанное в Париже, и издание, принадлежащее Роту и вышедшее в Лейпциге, у Тейбнера, в 1858 году. Отрывки из Светония изданы также Рейфершейдом в 1860 году, у того же Тейбнера.

Из изданий in usum delphini упомянем: парижское Бабелона, 1684 года, П.Ж. де Гранвиля, 1707 года и др. Здесь Светоний предлагается публике «очищенным от мерзости» (expurgatus ab obscoenitate). Есть и специальные школьные издания. Из Светония составлялись и хрестоматии. Таков вышедший в 1762 году в Берлине труд Миллера.

Литература о Светонии незначительна. В восьмом издании второго тома известного труда Engelmann-Preuss’a, Bibliotheca philologica, она почти за двести лет дала всего шесть неполных страниц, между тем как литература по Ливию за этот период времени перечисляется на 24 страницах, а по Тациту даже на 39!

VIII

Литературное влияние Светония очень велико. Биографическое изложение истории и затем разделение исторического материала по царствованиям было, можно сказать, официальным признанием империи со стороны пишущего класса. Когда в государстве есть монарх, который всем повелевает и от которого все исходит, отдельные царствования вполне естественно рассматривать как эпохи в жизни народа. Но Светоний писал не историю в собственном смысле этого слова, а биографии. Позднейшие писатели III и IV веков, взявшие его своим идеалом, не сумели различить два отдельных понятия и слили их воедино, между тем они желали написать именно историю. Отсюда и происходят ошибки авторов известной Historiae Augustae. И в выборе материала, и в его распределении видно подражание Светонию. Они также приводят отрывки речей и писем императоров, протоколы заседаний сената и т. п. И у них, как у Светония, на первом плане Рим, Италия, сенат, и их мало интересуют факты из жизни провинций.

Быть может, наша книга служила образцом и для не дошедших до нас трудов Мария Максима, автора биографий императоров от Нервы до Гелиогабала, и Элия Корда, написавшего жизнь obscuriorum imperatorum. Сходство некоторых мест у Флора и Светония может быть объяснено тем, что оба пользовались одними и теми же источниками и, между прочим, Ливием, не говоря уже о том, что труд Флора старше труда Светония. Зато Светоний, несомненно, служил главным, хотя и не единственным, источником для Евтропия. Много заимствует у него и Аврелий Виктор. Его Epitome de Caesaribus даже приписывали Светонию. К нему же обращаются и толкователи Вергилия, Лукана и Ювенала. Его читали и Авл Геллий, и Макробий, и Обсеквент.

Из греков извлечения из Светониевых биографий Цезаря и Августа делает Полиен в своих ????????????, вышедших в свет спустя сорок лет после книги Светония. Но особенно усердно заимствует у него Дион Кассий в своей «Римской истории», написанной между 239 и 251 годами. Мнение об использовании Светонием Аппиана не выдерживает критики.

Им не брезгают и христианские писатели, наравне с византийскими. Его прекрасно знает Тертулиан, блаженный Августин и Павел Орозий, для которого он служит одним из главных источников.

Такова была завидная судьба Светония в античной литературе.

Но роль его как образца не кончилась вместе с историей Древнего мира. В Средние века, когда погибло множество трудов римских авторов, он уцелел, хотя долго, почти до половины IX века, оставался в забвении. В Historia Miscella Павла Дьякона, вышедшей в свет около 780 года, мы не встречаем никаких следов пользования Светонием, хотя именно он мог бы дать Павлу богатейший материал для его труда. Но при первом же зарождении самостоятельного литературного творчества у западных народов Светонию было предназначено сыграть видную роль. Эйнгард, автор знаменитой Vita Caroli Magni, относящейся приблизительно к 830 году, усердно пользуется книгой Светония, особенно биографией Августа. Он заимствует у римского писателя не только схему, но нередко даже целые фразы. Но между ним и Светонием есть разница: в некоторых местах подражатель – и, по-видимому, сознательно – отступает от исторической правды.

Юлий Цезарь

На шестнадцатом году он потерял отца. В следующее консульство его назначили жрецом Юпитера. Тогда он отказался от руки Коссуции, происходившей, правда, всего лишь из всаднической, но очень богатой фамилии и помолвленной за него, когда он был еще мальчиком, и женился затем на Корнелии, дочери Цинны, четыре раза занимавшего должность консула. Вскоре она родила ему дочь. Диктатор Сулла никак не мог заставить его развестись с женою. В наказание его лишили жреческого звания, приданого жены и родового наследства и объявили врагом правительства. Все это заставляло его скрываться и почти каждую ночь менять место убежища, хотя он жестоко страдал от перемежающейся лихорадки. От сыщиков он откупался деньгами. Наконец, благодаря ходатайству весталок и своих ближайших родственников, Мамерка Эмилия и Аврелия Котты, ему удалось получить прощение. Сулла, как достаточно известно, некоторое время отказывал в этой просьбе своим ближайшим друзьям, людям вполне достойным; но они упорно стояли на своем. В конце концов он сдался и, по внушению ли свыше или же вследствие каких-либо оснований, громко заявил, что уступает, исполняя их желание, только советует им помнить, что человек, которого они так горячо стараются спасти, рано или поздно погубит партию оптиматов, которую вместе с ними защищает теперь он, Сулла. Цезарь, по его словам, один стоит многих Мариев.

На военной службе в первый раз он оказался в Азии, под командой претора Марка Терма. Последний отправил его в Вифинию, с требованием кораблей. Он слишком замешкался у Никомеда и дал этим повод к слухам о своем безнравственном отношении к царю. Через несколько дней он вторично уехал в Вифинию, под предлогом взыскания денег, принадлежавших будто бы одному его клиенту-вольноотпущеннику. Это дало новую пищу слухам о нем. Дальнейшая его военная служба принесла ему больше чести. При взятии Митилены Терм наградил его «гражданским» венком[42 - Нечто вроде нашей медали «За спасение погибающих», вследствие чего на венке (corona civica) была надпись: ob cuvem servatum (за спасение согражданина). Самый венок делался из дубовых листьев.]. С отличием служил он и в Киликии, под началом Сервилия Исаврского, но недолго: узнав о смерти Суллы и надеясь на успех новых смут, которые затеял Марк Лепид, он благополучно вернулся в Рим.

Его приглашали присоединиться к партии Лепида на выгодных условиях, но он отказался: он не считал Лепида умным и, сверх ожидания, нашел дела менее блестящими. Когда, однако, волнения в республике прекратились, он привлек к суду бывшего консула и триумфатора, Корнелия Долабеллу, обвиняя во взяточничестве. Последнего оправдали, и Цезарь решил уехать на Родос, чтобы избежать ненависти и заодно, пользуясь полным досугом, брать уроки у тогдашней знаменитости, учителя красноречия Аполлония Молона. Он отправился туда морем, зимой, и возле острова Фармакуссы попал в плен к пиратам. Он пробыл у них около сорока дней. С ним был врач и два комнатных слуги, причем обращались с ним крайне грубо. Остальных своих товарищей и рабов он немедленно разослал в разные стороны, собирать деньги для выкупа. Как только после выплаты пятидесяти талантов его высадили на берег, он немедленно погнался с флотом по пятам за убегавшими пиратами. Взяв в плен, он казнил их, чем не раз грозил им шутя.

В это время Митридат опустошал ближайшие римские владения. Тогда Цезарь, не желая оставаться равнодушным к несчастиям римских союзников, покинул Родос, цель своей поездки, приехал в Азию, собрал войско и выгнал из провинции царского начальника, чем удержал в повиновении колебавшихся и не знавших, что делать, союзников.

По возвращении в Рим он, после голосования в народном собрании, первым получил должность военного трибуна и стал горячо помогать лицам, старавшимся восстановить уменьшенную Суллой власть военных трибунов. Он даже выхлопотал, в силу Плоциева закона, шурину своему, Л. Цинне, и всем сторонникам Лепида во время политических смут, бежавшим после его смерти к Серторию, право возвращения в столицу. Относительно этого он лично произнес речь в народном собрании.

В бытность квестором он, согласно обычаю, произносил с кафедры похвальные речи при похоронах тетки своей Юлии и жены Корнелии. В своей похвальной речи в честь тетки он, между прочим, говорит следующее о происхождении ее и своего отца: «По матери моя тетка Юлия происходила от царей, по отцу – была потомком бессмертных богов: Марции Рексы, из фамилии которых происходила ее мать, считаются потомками Анка Марция, а Юлии, основатели нашей фамилии, происходят от Венеры. Таким образом, в нашей фамилии есть и святость имени царей, пользующихся среди людей высшею властью, и религиозное благоговение перед богами, от которых зависят сами цари».

После смерти Корнелии он женился на дочери Квинта Помпея, Помпее, внучке Луция Суллы, но потом развелся с ней, подозревая ее в связи с Публием Клодием. Рассказывали, будто последний, во время торжественной религиозной церемонии, пробрался к Помпее в женском платье, и рассказывали так уверенно, что сенат приказал произвести следствие об осквернении религиозной церемонии.

Затем Цезарь отправился квестором в Дальнюю Испанию. Приехав в Гадес для судопроизводства на основании указа претора, он увидел в храме Геркулеса статую Александра Великого. Он вздохнул, словно устыдившись своей лености, мешавшей ему сделать что-либо замечательное в такие годы, когда Александр успел покорить свет, и немедленно стал просить уволить его от должности, решив воспользоваться первым случаем, чтобы заявить о себе в столице более крупными делами. Сон, приснившийся ему в следующую ночь, также привел его в смущение: ему снилось, будто он спал со своей матерью. Толкователи внушили ему самые обширные надежды. По их словам, ему предназначено владычество над миром: мать, с которой он имел сношение, не могла быть ничем иным, как землею, общею матерью. Вследствие этого он уехал раньше срока и побывал в латинских колониях, требовавших себе гражданских прав. Быть может, он уговорил бы их решиться на какой-либо смелый шаг, если бы консулы преднамеренно не приостановили на некоторое время отправку легионов, назначенных в Киликию.

Несмотря на это, Цезарь продемонстрировал в столице еще большую деятельность. Так, за несколько дней до вступления своего в должность эдила он навлек на себя подозрение в том, что принял участие в заговоре вместе с бывшим консулом Марком Крассом, Публием Суллой и Луцием Автронием. Последние были выбраны консулами, но затем обвинены в подкупах избирателей. План их состоял в том, чтобы в Новый год напасть на сенаторов и, убив намеченных ими лиц, провозгласить затем Красса диктатором, а Цезаря сделать начальником конницы. Произведя в государственном устройстве преобразования по своему желанию, они хотели восстановить Суллу и Автрония в их консульском звании.

Об этом заговоре Танузий Гемин[43 - К сожалению, Annales этого историка не дошли до нас.] говорит в своей «Истории», Марк Бибул – в своих эдиктах и Р. Курион Старший – в своих речах. На это же намекает, по-видимому, и Цицерон в одном из своих писем к Аксию[44 - Собрание писем к Аксию, в настоящее время утерянное, состояло по крайней мере из двух книг. Сенатор Квинт Аксий был также другом Варрона.]. По его словам, Цезарь, сделавшись консулом, упрочил свою царскую власть, о которой мечтал еще эдилом. Танузий добавляет, что Красс, быть может, раскаиваясь, а быть может, и боясь, не явился в день, назначенный для резни, вследствие чего и Цезарь не подал условного знака. Знак этот, по словам Куриона, состоял в том, что Цезарь должен был спустить тогу с плеча. Тот же Курион и, кроме того, Марк Акторий Назон[45 - Ближе неизвестен.] говорят, что Цезарь вступил в заговор и с молодым Гнеем Пизоном. Пизона подозревали в том, что он затевает заговор в столице, поэтому ему дали, без его просьбы и вне очереди, в управление провинцию Дальнюю Испанию. По условию, Пизон должен был поднять знамя восстания вне столицы, Цезарь одновременно с ним в самом Риме, с помощью амбронов и транспаданцев. Оба замысла были оставлены из-за смерти Пизона.

Будучи эдилом, Цезарь украсил, кроме комиция, форума и базилик, также и Капитолий, приказав выстроить временные портики, где можно было бы выставлять напоказ часть из всех драгоценных вещей. Травли же зверей и публичные игры он устраивал или один, или с товарищем. Но выходило так, что даже в таких случаях, когда расходы падали на двоих, честь приписывали одному Цезарю. Товарищ его, Марк Бибул, откровенно говорил, что с ним произошло то же, что с Поллуксом: выстроенный на форуме храм посвящен обоим братьям, но зовется исключительно храмом Кастора – так и щедрость его и Цезаря называют щедростью одного Цезаря. Цезарь устроил также гладиаторские игры, хотя количество пар бойцов было несколько меньше предположенного им. Он отовсюду набрал множество пар гладиаторов, но этим испугал своих недоброжелателей, вследствие чего было определено точное число гладиаторов, больше которого в Риме никому не позволялось иметь.

Снискав себе любовь народа, Цезарь попытался через народных трибунов добиться, путем народного голосования, чтобы ему дали в управление египетскую провинцию. У него был удобный случай завладеть этой чрезвычайной военной властью – александрийцы выгнали своего царя, получившего от сената титул «союзника и друга», что вызвало общее негодование. Однако Цезарь не получил того, что хотел, вследствие противодействия партии оптиматов. В свою очередь, и он старался, по возможности, уменьшить их влияние. Так, он приказал восстановить памятники побед Гая Мария над Югуртой, кимбрами и тевтонами, памятники, некогда сброшенные с пьедесталов Суллой, а при производстве следствия над убийцами включил в число убийц и тех, кто во время проскрипций получал за каждую голову римского гражданина вознаграждение из Государственного казначейства, – хотя Корнелиевыми законами[46 - Законами Суллы о проскрипциях.] эти лица объявлялись свободными от наказания. Затем, по его наущению, привлекли к суду Гая Рабирия, по обвинению в государственном преступлении[47 - Процесс сенатора Гая Рабирия относится к 63 г., между тем как народный трибун Луций Апулей Сатурнин был убит Рабирием – если только это преступление лежало на совести самого Рабирия – в 101 г., следовательно, тридцатью восемью годами раньше. Обвинителем выступил друг Цезаря, народный трибун Тит Аттий Лабиен, позже его политический противник. Защиту Рабирия приняли на себя лучшие тогдашние адвокаты – Цицерон и Гортенсий; но обвинение не имело успеха, главным образом вследствие грубого вмешательства аристократии.]. Главным образом благодаря Рабирию сенат за несколько лет до этого добился падения мятежного трибуна Луция Сатурнина. Цезарю досталось, по жребию, быть в данном случае судьей, и он с такой силой напал на обвиняемого, что строгость судьи преимущественно и помогла последнему, когда он обратился с апелляцией к народу.

Отчаявшись получить провинцию, Цезарь стал добиваться звания верховного жреца, причем неумеренно сыпал деньгами. Отправляясь утром на комиции, он вспомнил, сколько у него долгов, и, в то время как мать целовала его, говорят, пророчески сказал ей, что вернется домой только верховным жрецом. Действительно, ему удалось одержать победу над двумя чрезвычайно сильными противниками, много старше его и игравшими большую роль, – в одних только их трибах он собрал больше избирательных голосов, чем оба они во всех, вместе взятых.

Его выбрали в преторы, когда был раскрыт заговор Катилины. Все сенаторы высказались за смертную казнь заговорщикам, один только Цезарь подал голос в пользу того, чтобы конфисковать их имущество, а самих их поселить в муниципиях и держать под надзором. Мало того, он сильно запугал сторонников крутых мер, не переставая напоминать им, что впоследствии они навлекут на себя страшную ненависть со стороны римского народа. Благодаря этому избранный в консулы Децим Силан позволил себе если не переменить свое мнение – что было бы позорно, – то, по крайней мере, смягчить его своим толкованием. По словам Силана, его предложение сочли более строгим, чем он сам считал.

Цезарю уже удалось привлечь на свою сторону очень многих, в том числе Цицерона, брата консула, и он добился бы своего, если б Катон своею речью не поддержал колебавшихся сенаторов. Цезарь, однако, не переставал бороться до тех пор, пока вооруженный отряд римских всадников, окружавший, в целях охраны, здание сената, не стал грозить Цезарю смертью, видя его упорство. Они в самом деле кинулись на него с обнаженными мечами, так что сидевшие вместе с ним его ближайшие соседи вскочили с мест, и лишь немногие решились защитить Цезаря, прикрыв своими тогами. Тогда страшно испуганный Цезарь не только уступил, но и не ходил в сенат до конца года.

В первый же день своего преторства он привлек к ответу в народном собрании Квинта Катула по делу о восстановлении им Капитолия[48 - «…Первое дело, которым Цезарь открыл свою деятельность, как претор, состояло в том, что он призвал к ответу Квинта Катула по обвинению в скрытии сумм при перестройке Капитолийского храма, а окончание постройки поручил Помпею. Это был истинно гениальный шаг. Катул уже около шестнадцати лет занимался сооружением этого храма и, казалось, был не прочь жить и умереть в качестве главного смотрителя за капитолийскими постройками. Обличение этого злоупотребления в общественном деле, прикрываемого только влиянием знатного лица, которому оно было поручено, было по самому существу своему вполне основательно и в высшей степени популярно» (Моммзен).], причем внес предложение о том, чтобы это дело поручили другому. Но он не мог бороться с тесно сплоченной партией оптиматов. Он видел, как они, отказавшись от намерения немедленно принести свое поздравление новым консулам, стали собираться в большом числе, с твердым намерением дать ему отпор. Тогда Цезарь отказался от своего предложения, но, когда народный трибун Цецилий Метелл внес один из возмутительнейших законопроектов против права интерцессии[49 - Противодействие должностного лица своему товарищу или подчиненному, или народных трибунов – остальным магистратам. Особенно часты были интерцессии трибунов друг другу или консулам и преторам.]