скачать книгу бесплатно
– Ну и что нам теперь с перепутанной девушкой делать? Раз она одновременно оказалась для тебя правой, а для меня левой?
– Придется тебе уступить, – нашел выход Илюха. – Если до тебя доходит с таким трудом.
Но его выход мне не подошел.
– Ан нет, – не согласился я. – Не может один и тот же человек постоянно приоритет получать. В смысле, и бутылку за пазухой, и девушку, замечу, все же крайне левую. Ты давай выбирай – или мне бутылку передай, или спорную девушку. Заметь, право добровольного выбора я предоставляю тебе.
Тут Илюха задумался, потом засунул свой нос вместе с пристыкованными к нему глазами снова за лацкан пиджака и долго там ими всеми шарил. Видимо, выясняя, много ли осталось в стеклянной емкости. И по тому, что он выбрал все же емкость, я понял, что оставалось еще достаточно.
– Ты, Розик, напористый все же очень, – сказал он, переводя взгляд на сцену, где группа театральной поддержки снова пыталась разнообразить драматическое представление бодрыми танцевальными экзерсисами. – Ладно, уступаю тебе длинноволосую девушку. Я на среднюю переметнусь. Расположение средней у тебя сомнений, надеюсь, не вызывает?
– Да нет, – ответил я разумно. – Средняя, она везде средняя, с какой стороны на нее ни посмотреть.
– Ну и ладушки, – согласился Илюха, и мы уставились на сцену, дожидаясь антракта, когда можно будет за кулисы.
Потому что не совсем было понятно, как их, этих двух гибких и лиричных девушек, снять прямо со сцены. Нет, сложная это задача, проще антракта терпеливо дождаться. Но он все не наступал и не наступал.
А тут еще кто-то похлопал меня по плечу с тыльной его стороны. В общем-то, осторожно, даже, можно сказать, нежно, но вместе с тем настойчиво. Я обернулся.
Сзади, оказывается, были люди. Их был полный зал. Я не видел отдельных лиц, только блеск взволнованных глаз отовсюду. Просто много, несчетно много устремленных лучей, плавно огибающих мои плечи и растворяющихся в сценическом свете софитов.
Тоже ведь интересное зрелище – замеревший театральный зал, если, обернувшись, наблюдать за ним со стула, установленного несколько впереди первого ряда. Я и не знал, что он такой – застывший, но живой.
Но тут мое плечо снова тронули, и я отвлекся от зала. На первом ряду, немного сбоку, совсем близко от меня, сидели зрители, одна из них, крайняя, и теребила мою прикрытую одеждами плоть. Я вопрошающе округлил глаза, мол, я весь во внимании, мол, чем могу?
– Молодые люди, – пригнувшись ко мне совсем близко, чтобы шептать было удобнее, проговорила зрительница. – Вы мешаете смотреть.
– Правда? – удивился я.
– Да, – констатировала она.
От нее, кстати, очень приятно пахло, чем-то свежецветочным. Духами, наверное, – догадался я.
– Вы постоянно разговариваете. И мешаете.
– Мы больше не будем, – с ходу обманул ее я.
И все, и конфликт был исчерпан. Я, во всяком случае, на это надеялся. Ведь в конфликте главное что? Главное – не давать повода для его развития, а тут же полностью исчерпать. Я вообще человек не скандальный и потому не только не ввязываюсь, но и вообще способность природная у меня – нейтрализовывать скандалы на корню.
Но зрительница сзади, та, которая на первом ряду оказалась, она, видимо, мое благодушие за слабость характера приняла. Мол, раз так быстро пошел на попятную – значит, не стоек. И тут же стала развивать свой первоначальный, как ей казалось, успех.
– И не крутитесь вы постоянно. Постоянно вы к своему соседу наклоняетесь очень низко. И плохо из-за вас видно, когда голова у вас, как шальная, ходуном ходит.
Что мне было делать? Я, конечно, мог снова обмануть женщину, еще раз пообещав, что не буду наклоняться к соседу. Но я вообще-то не люблю обманывать, тем более несколько раз подряд. А не наклоняться я тоже не мог. Ведь спектакль находился в самом разгаре, и не мог я свой собственный баланс добровольно нарушать.
– Да вы знаете, – сказал я тоже, как и она, шепотом, – не могу я не наклоняться. Муся очень волнуется, и надо мне успокаивать ее иногда.
Настала пауза. Между мной и женщиной настала. На сцене же никакой паузы не было, там все продолжалось, как прежде. И монологи главных героев, и сопутствующие им песенки и танцы группы театральной поддержки, которая, кстати, уже на одну свою треть была разобрана мной и Илюхой. Впрочем, она об этом пока не знала.
– Понимаете, – продолжил я доверительно, наклоняясь для шепота к самому женскому уху. Из которого она действительно пахла совершенно головокружительно. – У него там, – я кивнул на своего соседа Илюху, – за пазухой котенок маленький. В основном спит, но когда просыпается – нервничать начинает. Вот я его и глажу, и шепчу на ушко всякие разные добрые слова.
Я вдруг сбился, очень уж мне захотелось добавить: «Вот, как вам сейчас». Ну, а раз хотелось, то и добавил:
– Вот, как вам сейчас.
– А что же ваш товарищ сам не может его гладить и успокаивать? – вдруг задала вопрос чудесно пахнущая женщина.
Но не только пахнущая. У нее еще обнаружилось сильно горячее дыхание, и оно, это дыхание, било теперь в ушную раковину уже мне, и ввинчивалось в меня по слуховым каналам прямо в мозг, и шевелило там что-то, согревая.
– Да она, Муся, котеночек в смысле, меня по руке чувствует. У меня рука успокаивающая очень, особенно левая, особенно середина ладони. Я вообще, как коснусь ею кого, так всю ненужную заботу и снимаю.
Зрительница вдруг резко отстранилась, недалеко, только лишь чтобы заглянуть мне в глаза и в лицо, конечно, тоже. Ну, а мне в ее. Что сказать – хорошая была зрительница, пахла приятно и шепот горячительный… А что, в конце концов, еще надо человеку от женщины, сидящей рядом в театральном зале?
– А зачем вы его в театр принесли, котеночка-то? – задала она, наконец, неожиданный вопрос. И он быстро загнал меня в тупик.
Я-то думал, скажу: «котеночек за пазухой», и довольно, и дело с концом. Кому какая разница, отчего да почему? А тут тебе, нате: «зачем котенок в театре?» Да кто ж его знает – зачем. Вот и оказался я, загнанный, в тупике.
Но одно дело я, другое – мой обостренный театральным представлением, да еще и коньяком, ум.
Знаете, со всеми бывает порой, когда ты или усталый, или, допустим, не уверенный до конца и ум теряет резвость и стройность. И порой сам не понимаешь: ну что с таким умом делать, как им отвечать делово, веско и еще чтоб проникновенно? И напрягаешься ты, и выдавливаешь из себя жалкие поползновения, и сам понимаешь, что не то, не то…
А бывает как раз наоборот. Бывает, когда ум свободен и изобретателен и не нужен ему твой контроль, да и ты сам ему не нужен. Потому что он сам по себе, а ты сам. И творит тогда он, твой ум, и правит, а ты отойди в сторонку, не вмешивайся – он и без тебя в твои уста слова вложит.
– Так как же его, маленького, одного дома оставишь. Жалко ведь, изведется весь от одиночества, – обратился я к женщине за сочувствием.
И не только словами обратился, но и голосом, и дыханием тоже, расположенным ну прямо впритык к ее благоухающему ушку.
Вообще хочу еще раз повторить – жизнь существенно сексуальнее, чем мы о ней думаем. Да, да, наша повседневная, казалось бы, обыденная жизнь. И тем, кто научился чувствовать ее возбуждающее напряжение не только по угнетающе примитивным порнографическим сценам из домашнего видика, а по едва различимым, но постоянным, везде и всюду присутствующим намекам – которые в движениях, во взглядах, в походках, в случайных касаниях, ну и в запахах, конечно, тоже… Для тех счастливцев она – жизнь – значительно разноцветнее и лучистее.
Не знаю точно, что подействовало на мою надушенную собеседницу, но что-то подействовало. Может быть, мой искренний голос, может быть, им произносимые слова, а возможно, наоборот – котенок за пазухой у Илюхи. Но она сразу заметно потеплела.
– Бедненький, ему ведь там тесно, – сказала она, возможно, о котенке. А может быть, о ком-нибудь еще.
Вообще не понятно было, почему она к предполагаемой Мусе – котеночку-девочке – обращалась в мужском роде. Может, для эмоциональных женщин, часто посещающих театр, жалость и сопереживание – они в основном в мужском роде выражаются.
– Да, – ответил я жалостью на жалость, – за пазухой тесно и темно.
– Он голодный, наверное, к тому же, – не только сочувственно, но даже как-то мечтательно предположила зрительница.
Напомню, что мы по-прежнему составляли своими головами замкнутую цепь – губы-ухо-губы-ухо – и в основном все сказанное нами по данной цепи распространялись. И, надеюсь, особенно не тревожило никого. Может быть, только артистов на сцене, потому как я уже давно затылком повернутый к ним сидел. Но артист, он на то и артист, чтобы в роль входить, а войдя, абстрагироваться от действительности без остатка. И не замечать ее.
– Да нет, – продолжил я приятный диалог, хотя цветочный, надушенный запах несколько притупился от частого моего вдыхания. – Муся не голодная. Мы там ей специальную бутылочку установили с молочком. Ну, к подкладке пиджака прикрепили. И она из нее, из бутылочки, пьет, когда просыпается.
– Как же он из бутылочки пить может? Котеночек ведь, они же лакают.
Надо же, подумал я. Мало того, что у нее сердце чуткое и жалостливое, так еще и ум – бойкий и пытливый. Небось экономическое образование получила, а театр – это так, для удовольствия. Иначе как она сообразила про «лакать»? Вот так, с ходу, на лету.
– Да мы в бутылочке такую трубочку установили, – тоже на лету, хотя и не вполне правдоподобно, предположил я, – соломинка называется. Она из нее молочко и потягивает.
– Как же? – все же не поверила мне сразу женщина. – Для этого надо губы… – она, по-видимому, искала слово, но не нашла, – …вот так сделать.
И хотя я не видел, но легко догадался, как именно она сделала свои губы.
– Да, – согласился я, – надо. Но мы долго тренировали Мусю. Они, кошки, знаете, такие сообразительные, особенно когда дело о еде долго заходит. Вот и Мусе пришлось приспособиться, наконец.
Женщина снова отстранилась и снова заглянула мне в глаза. Что она хотела там найти – насмешку, веселье, шутку? Но их там не оказалось. Ничего, кроме внимательного, долгого, искреннего взгляда в ответ.
– Да вы шутите? – предположила она недоверчиво.
И тут мне в голову пришла приятная мысль. У каждого ведь так бывает, что приятные мысли в голову приходят. Вот и у меня произошло.
– А вы сами посмотрите, – предложил я. – Вот и убедитесь.
– А можно? – не поверила она возможности.
– А то нет, – ободрил я ее. – Давайте мы с вами местами поменяемся, вы и убедитесь. Вы даже сможете погладить ее, Мусю, но только осторожно, ласково, чтобы не разбудить. Она спит, по-моему, сейчас.
Ведь почему мысль мне приятной показалась? Потому что старик Белобородов на последние пять минут крепко отвлекся и от меня, и тем более от окружающего зала, про который он вообще вспоминать забыл. Прочно его, видимо, прихватил сюжет классической пьесы, а может, и девушки из группы театральной поддержки – не будем гадать. Но так или иначе взгляд Илюхи был устремлен только вперед – он даже не заметил, что я уже как несколько минут к животику его выпуклому, с торчащей из него трубочкой, не припадаю.
Так что, подумал я, он и не заметит подмены на соседском кресле. Ну, а что дальше произойдет, когда подмена совершится, – этого я не знал. Но не против бы был посмотреть.
– А удобно ли? – засомневалась было соседка из первого ряда.
Но я даже не ответил, а только развел руками и закивал. Мол, о чем речь, конечно, все в порядке вещей.
В принципе вся предстоящая операция не выглядела совершенно безопасной. В Илюхе я, в общем-то, не сомневался – и не к таким удивлениям парень приспособлен был жизнью. А вот что от женщины благоухающей ожидать, я, конечно, не знал – мало ли как непроизвольно она могла себя повести, столкнувшись с реальностью. К тому же театр, спектакль, даже не первый ряд, а еще ближе.
И тем не менее прыгают же люди с парашютом. И на медведя, сам читал, нападают без огнестрельного. То есть риск – он как раз и будоражит. А тот факт, что предстоящую развязку предвидеть было невозможно, ее полная непредсказуемость, как раз и добавлял остроты. Точно смотришь в первый раз пьесу и не предполагаешь, что там дальше драматург напридумал, а режиссер воплотил. Ну, прям как «Идиота» в модном театре.
– Давайте тихонечко местами меняться, – переходя от слов к делу, предложил я застенчивой женщине, и она согласилась.
Хотя и жалко было мне вот так терять ее по собственной воле – не вдыхать более ее аромата и не тереться щекой о кончики ее ухоженной прически. Но надо было выступать в рамках жанра, и я выступил. И мы тихонько поменялись местами, низенько-низенько приседая почти что до самого пола. Так что даже со сцены это мелкое зрительское колыхание различить было почти невозможно. Вот и Илюха ничего не различил и не почувствовал.
Так я оказался на первом ряду, откуда все было видно так же хорошо, как и со стула, и даже лучше. Потому что, помимо сцены с привычными уже давно актерами, передо мной возникли еще две головы. Одна – ничего не подозревающего и увлеченного искусством Илюхи, другая – женщины, ожидающей погладить котеночка и убедиться, что он умеет пить молочко из трубочки. Но котеночка не было, и пользоваться трубочкой он не умел. Хотя сама трубочка являлась полнейшей реальностью.
Я видел, как женщина на стуле сначала напряженно смотрела вперед, на сцену. Видимо, она все же чувствовала неловкость, и тот факт, что Илюха не замечал ее присутствия, по-видимому, ее беспокоил – ну, не знала она, как прервать его театральную сосредоточенность.
Так продолжалось минуты две, и в конце концов она решилась и, осторожненько тронув своего нового соседа за рукав, обратила на себя его внимание. Он повернул голову, посмотрел, снова посмотрел и задумался. Глубоко, крепко. Так они и оценивали друг друга взглядами. А потом женщина, это я сам видел, все же зашевелила в темноте губами. И после этого шевеления Илюха задумался снова.
Потому что если верить его рассказу, то расслышал он приблизительно следующее:
– Простите, – вежливо попросила женщина, и все лицо ее сдвинулось в смущенной, чуть извиняющейся, но очень приятной, такой по-человечески доброй улыбке. – Можно вашего котеночка погладить?
И сама женщина, и ее благоухание, и быстрый взволнованный шепот, и особенно упоминание про котенка, которого ей так необходимо было погладить, – все это и ввело Илюху в состояние глубокой задумчивости.
«Понимаешь, старикан, – говорил он мне несколькими часами позже, – либо, думаю, перевалил я через баланс незаметно как-то, но сильно. Либо передо мной часть театрализованного представления, режиссерская такая находка. Типа, включение зрителей непосредственно в действие спектакля. Ведь модерновый „Идиот“ перед нами, и от ихней идиотской модерновости еще и не такого дождешься.
Но даже если и попался я на режиссерский крючок, то все равно многого не понимаю. Например, думаю, ведь еще совсем недавно на этом стуле ты подразумевался. Почему же там внезапно обнаруживается совершенно чужая для меня женщина? Которая к тому же просит искренним голосом котеночка погладить. И дергает при этом за рукав.
Тут я, конечно, же задаюсь вопросами: кто она? И что за котеночек у меня такой завелся втихаря? Да и вообще, почему она тебя подменила? Зачем? Да и где ты? Потому как не мог я ошибиться – она была точно не ты. Да и ты никогда не был ею. Она вообще никак на тебя не походила, да и пахла совсем по-другому. Что я, не знаю тебя, стариканер, ты совсем не так пахнешь. И про котеночка ты бы не стал просить, к тому же так искренне. Да и где он, котеночек-то?
Короче, мне время потребовалось, чтобы реальность от вымысла отделить».
Если глобально, то перед Илюхой простирались три пути – прямо как перед тем витязем на распутье. Первый – сказать, что котеночка погладить можно, и потом выдать что-нибудь за котеночка. Второй путь – сказать, что котеночка погладить нельзя, не уточняя. Просто нельзя – и все.
Но был еще и третий выход – отвлечь женщину от котеночка. От самой мысли о нем. И направить ее в здоровое, уравновешенное русло. И именно его выбрал недоумевающий, но не потерявший разума Илюха.
– А откуда вы про котенка узнали? – осведомился он осторожно.
– Так ваш приятель мне и рассказал, – доверчиво призналась женщина.
– А где он приблизительно вам рассказал? В каком месте? В смысле, где он сам сейчас?
– Так мы с ним местами поменялись, – еще раз призналась она. – Вон он, сзади сидит.
– А… – понимающе протянул сразу расслабившийся Илюха и обернул ко мне свою сообразительную голову.
Я приветливо помахал ему ладонью, левой, именно той, которая так удачно снимает напряжение. И еще вдобавок улыбнулся, но не формально, не дежурно, а наоборот – очень открытой, доброжелательной, искренней улыбкой. Но ответной белобородовской улыбки так и не дождался.
– Как, вы говорите, вас зовут? – спросил он у женщины.
– Зина, – ответила та откровенно.
– Так что вы, Зина, планировали с котенком сделать? – снова оттянул время Илюха.
Но Зина почему-то не ответила, а лишь смущенно пожала плечами. А потом Илюха наклонился к ней, прямо к уху, как я сам еще давеча наклонялся, и стал долго, настойчиво вдыхать ее запахи, которые еще давеча я сам вдыхал, и что-то шептать вперемешку со вдохами. Как сам я еще давеча шептал вперемешку.
И случилось так, что минуты через две после его интимного выступления на ушко Зина кивнула согласно и выгнула свой, не скажу очень гибкий, но вполне обтянутый в нарядную кофточку стан по направлению к Илюхиной запазухе. И даже склонила подозрительно низко свою голову – именно так, как еще давеча я сам склонял. И долго потом не выпрямлялась.
В принципе такую заурядную развязку можно было предвидеть заранее, но я ее в пылу азарта не рассчитал. Ну, и кто ж, кроме меня, теперь виноват!
Я в некоторой растерянности глянул налево, но там, кроме узкого прохода, ничего не оказалось. Потом направо – на соседнем сиденье располагалась еще одна зрительница, которая смотрела на меня вполне доброжелательно. Я кивнул в знак приветствия, а она мне улыбнулась в ответ.
– Это ваша подруга? – кивнул я на Зину.
– Ну да, – подтвердила моя новая соседка и добавила тут же, поясняя: – Мы вместе в театр пришли.
Я снова кивнул, соглашаясь.
– А чего вы там, ребята, пьете? – спросила она теперь уже меня.
– Что? – не понял я сразу.
– Ну, вы там пьете чего-то. У вашего товарища что-то за пазухой, ну, бутылка какая-то.
– Ну да, – не нашелся я, как ее обмануть.
– Так чего там?
