скачать книгу бесплатно
Погибших свозили на кладбище и складывали друг на друга в приготовленную яму. Снова привозили и опять складывали. Ещё, ещё…
Другой машиной цепляли за верёвку обгоревших коров и вывозили на край деревни, под сопку. Офицер приказал всем людям собирать головни и обкладывать ими коров. Потом облил всё керосином и поджёг.
– Чтобы эпидемия какая-нибудь не началась.
Сделав запланированную работу, солдатики снова уселись в машины и уехали. Уставшие и голодные, за весь день ничего не ели.
Григорий хотел было попроситься, чтобы добросили до района, но передумал, остался с погорельцами. Кто-то рассказывал, как пузырилась река во время пожара, рассказывал тихонько, словно для самого себя.
Девочка, которую Григорий нашёл на улице во время пожара, снова забралась к нему на руки, пригрелась и тихонько посапывала. Женщины сказали, что её звать Аней. Анечка. Родных закопали в яме.
Григорий помолчал, поправляя обгоревшие волосики, и тихонько прошептал:
– Будет Анной Григорьевной…
Варенье
Мать настойчиво будила меня, а я никак не мог вынырнуть из того сна, в который только что окунулся.
Детский сон очень крепок, особенно после того, как наносишься за день, надуришься с пацанами, не имея за душой никаких забот, не думая ни о каких неотложных делах. Да и вообще, не зная ещё, что есть такие дела, – неотложные.
Трясла меня за плечо.
Наконец, с усилием, продрал глаза. Мать с лампой в руке, встревоженная, озабоченно смотрит на меня, ещё подтыкает, не давая снова завалиться на подушку. Окончательно разбудила.
– Вставай, там ребята пришли, очень тебя просят выйти. Может, что-то случилось.
Напялил штаны, с трудом разобравшись, где зад, а где перёд. Потянул за собой рубаху, – вышел в сени.
На старом диване, – выбросить было жалко, а тут ещё постоит, сидели рядочком, как куры на насесте, пацаны. Мы и расстались-то часа три назад, весь день вместе, – то на озере, то в крапиве, – в «штабе». Вроде простились, разошлись по домам.
– Чё надо? Припёрлись.… Спал уже.
Проскрипел я ещё сонным, надтреснутым голосом. Протирал глаза, но они не хотели разлепляться и голова так и падала, так и падала. Притиснулся с краю, но друзья не собирались рассиживаться, они действительно были чем-то взволнованны, озабочены. Дело, видимо было настолько серьёзное, что откладывать его было нельзя даже и на минуточку.
– Пошли, дело есть.
Все, как по команде встали и направились в темноту ночи.
–Чё за дело-то, я уж спать лёг, может завтра? Ноги вымыл. Потом снова надо будет, – матушка заставит.
– Не, не. Давай быстро, до завтра не достоит.
Кто-то из темноты поддакнул, что действительно не достоит, но со сна я даже не понял кому из друзей принадлежал голос.
Я поплёлся за пацанами, стараясь не упустить из виду мелькающие впереди босые пятки. Пятки мелькали быстро, мне тоже пришлось торопиться, вскоре сон прошёл окончательно.
Пыль деревенской улицы, подёрнутая вечерней росой, не клубилась, а лишь мягко раздавалась под ступнёй, вплеталась между пальцами, щекотала. Голые, заскорузлые участки дороги ещё не простыли, грели ступню, – напоминали дневной, муторный жар. Солнце, последние дни, палило нещадно. Мы не вылезали из озера.
Улица заканчивалась. Впереди открывались нескончаемые заросли крапивы. Где-то дальше, в пшеничных полях, подступающих прямо к колхозному саду, перебивая друг друга, кричали перепела. Я понял, что меня ведут в штаб. Все загадочно молчали. Сырой воздух и ночная прохлада окончательно сбили сон, прихлынула какая-то злость, но её пересиливало любопытство: – Что же такое могло случиться, чтобы меня подняли из постели и среди ночи потащили в штаб? Видимо, что-то важное.
Заросли крапивы были действительно дикими. Если туда забредали коровы, или овцы, – ни одна хозяйка не лезла их искать. Только изжалишься весь, как не сторожись, а найти, всё равно не найдёшь. И росла та крапива высотой в два человеческих роста, а в урожайные годы, когда дождило часто, и ещё выше. Короче, место было бросовое, никчёмное, даже гиблое, можно сказать.
И вот, именно там, в этих глухих зарослях крапивы, мы соорудили себе место, где нас никто из взрослых не беспокоил. Нацепив телогрейки, балахоны всякие, протоптали ходы, известные только нам. Специально устроили обманные ходы и тупики, чтобы не всякий мог правильно выйти к намеченной цели. В центре соорудили нечто, вроде шалаша, или балагана. Тут же устроили место под кострище, окопали его, в целях безопасности. Печёнки там пекли. Небольшая яма, с крышкой из кучи травы, служила погребком. Там хранились кое-какие съестные припасы, хоть бы горбушка хлеба, картошка, кринка простокваши. Даже иногда яички там появлялись, находили их в той же крапиве. Куры часто уходили от хозяек и устраивали себе тайное гнездо, чтобы спокойно высидеть потомство. Правда, яйца долго не хранились, их сдавали в магазин и на вырученную мелочь покупали махорку, а то и вовсе шиковали, – сигареты «Памир», с мужиком в бурке и длинным посохом. Сигареты были, конечно, так себе, но мы фасонили.
Всё вместе это называлось «штабом». Мы любили там собираться, гордились тем, что у нас есть тайна. А если эта тайна объединяет собой несколько человек, то это уже не просто игра, это уже часть жизни.
Ночью, да ещё в одной рубашонке, по проходам в крапиве пробираться было плоховато, но у Коляна был «жучёк», – это фонарик такой. Он жужжал им где-то впереди, пятно бледно-жёлтого цвета металось по зарослям. Мы, торопливо, натыкаясь друг на друга, старались не отстать от этого пятна. Все изжалились, но уже были привычны к этому, – ночь поцарапаешься, и всё пройдёт.
* * *
Дорога, которая шла мимо зарослей крапивы, потом ещё тянулась мимо старого, уже заброшенного кладбища, потом вырывалась на простор и упиралась в детский санаторий. Именно туда она и тянулась, та дорога.
В стороне было лечебное озеро, – Горькое. Потому и санаторий, что озеро лечебное.
Почти каждый день с того озера санаторский конюх возил на огромном санаторском жеребце воду, или лечебную грязь, ужасно вонючую, в огромной, деревянной бочке. Ребятишек в санатории лечилось много, говорят, помогала та грязь.
Работу эту конюх заканчивал до одиннадцати часов. В одиннадцать он торопливо распрягал жеребца, с телеги забирался ему на спину и они привычно отправлялись в сельпо, – там уже начинали давать гамыру. Так деревенские мужики называли любое красное вино. Но с одиннадцати начинали давать не только вино, и водку тоже, в бутылках и в чекушках. Правда, водку покупали редко, на праздник, или к гостям. А гамырку мужики любили. Просто так любили, без праздника. И конюх санаторский тоже, – пристрастился. Мы тоже пробовали, но только чуть-чуть. Она хоть и не дорогая, против водки, но у нас и таких денег не было.
В обратный путь конюх со своим битюгом брели уже неторопливо. Конюх, чаще всего, дремал на широченной спине ярко-красного жеребца. Да тот и сам, замедленно переставляя здоровые копыта по растрескавшейся земле, то приостанавливался, то вновь, неуверенно начинал движение в сторону конюшни, – похоже, что он тоже спал. Спал прямо на ходу. Картина была смешная.
Ежедневно наблюдая эту картину, мы не выдержали. Решили наказать конюха.
За что наказать? Только с высоты сегодняшних лет понимаю, как мы были неправы, как жестоки. Но дело сделано. И теперь, иногда видя излишнюю жестокость детей, не спешу обвинять их огульно, видимо так предусмотрено природой, или взрослые не смогли исполнить свой воспитательный долг и получили то, что получили.
Так вот, что мы придумали в тот раз. Приволокли два кола, которыми городят прясла. Ломом проделали дырки в твёрдой, неподатливой земле. Вбили туда заострённые колья, специально предусмотрев широкий развал. Разрезали велосипедную камеру, и концы крепко-накрепко привязали к верхним концам кольев. Получилась рогатка, только очень большая.
Из толстой проволоки нарубили метровые прутки, согнули их пополам, – получились пули к той рогатке. Опробовали в работе.
Двое стрелков брались за концы проволоки, зацепляли за резину и растягивали, что есть силы. Потом, у критической точки, по команде, отпускали. Импровизированный снаряд летел со свистом и быстро исчезал из вида.
Пристрелявшись примерно в одно место, установили там доску, сухую, берёзовую. Кто в курсе дела, тот поймёт, что это очень крепкий материал, даже не каждый гвоздь в такую доску идёт. Первым же снарядом мы попали в цель, и доска превратилась в мелкие щепки, раскиданные довольно далеко друг от друга.
Следующей целью был определён санаторский битюг. Пристрелку вели пару дней, – всё по серьёзу.
И вот, «часовой» доложил, что конюх проехал в сторону магазина. Ещё около часа томительного ожидания и… дана отмашка. Мы с Коляном, как самые здоровые, в смысле крепкие, Усердно растянули резину, и снаряд со свистом устремился к цели, выписывая траекторию из недр крапивы к санаторской дороге.
…Если бы мы попали в конюха, мирно сопевшего на верхотуре и свесившего голову на грудь, мы бы убили его. Это даже к бабке не ходи. Убили бы на раз – два. Как-то и не думали об этом. Почему не думали?
Шестимиллиметровая проволока с визгом врезалась в лопатку жеребца, рядом с коленом седока. Удар был такой силы, что смачный шлепок был слышен на всю округу.
У коня враз подогнулись все четыре ноги, и он рухнул на брюхо. Потом медленно завалился на бок и затряс копытами высоко в воздухе.
Конюх, слетевший со спины битюга, как сухой лист от порыва ветра, моментально протрезвел, обежал вокруг поверженного друга, не отрывая взгляда от лопнувшей шкуры на лопатке, пригнулся, будто на передовой и, молча, бросился стремглав в сторону деревни.
Конь ещё чуть полежал, вскочил, и, прихрамывая, тяжело побежал в сторону санатория, в конюшню.
Больше мы ни разу не видели, чтобы санаторский жеребец шёл в сторону деревни. Он всё так же исправно таскал тяжеленную бочку с вонючей грязью с озера, но в деревню больше не ходил. Да и конюх, как-то не попадался больше нам на глаза.
Колья выдернули и сожгли на костре, резину и снаряды закинули в крапиву. Даже дырки от кольев затёрли, замаскировали. Всем было строго настрого наказано молчать. Перепугались. Правда, история эта не стала известна ни кому, кроме нашей компании, и никто нас не искал, но, какое-то время страх витал над нашими головами. Потом всё позабылось, зажило, сгладилось временем и уходящим детством.
* * *
Наконец, извилистые ходы в крапиве закончились, мы очутились на поляне перед штабом. Колян буркнул, отдавая команду кому-то из пацанов:
– Давай.
Пашка Карась кинулся к погребку, откинул зашелестевшую крышку и извлёк оттуда ведро. При свете всё того же, едва мигающего жучка, да пары зажжённых Чертёнком спичек, я разглядел в ведре нечто тёмное, блестящее и шевелящееся. Колян, с каким-то шиком, даже с гордостью, повёл рукой в сторону ведра и томно произнёс:
– Ешь, это варенье.
Я понюхал, – правда, пахло заплесневевшим вареньем.
– Где взяли?
– Чертёнок с Пунтусятами чей-то погреб ковырнули.
Братья Пунтусовы стояли чуть в стороне. Их совсем недавно приняли в нашу команду, и они хотели себя как-то проявить, хотели понравиться. Оттого и погреб.
– Только ведро дырявое, оно на заборе висело. Мы туда лист лопуха постелили, но всё равно протекает, надо быстрее съедать. Я, кажется, начал сердиться, ожидал, что меня тащат сюда по более интересной, более важной причине:
– А банку-то нельзя было принести?
Пунтусята нахохлились и подтыкали друг друга, определяя, кто будет отвечать. Наконец, старший, пришепётывая, выдавил:
– Подумали, что банки мало, в ведро несколько штук слили.
– Подумали. Вы чо, оголодали, что ли? – Я даже возвысил голос, – Оголодали?!
– Не, у нас дома есть. Есть, есть.
– И у меня есть.
Пашка встрял:
– А у нас бабанька варенье в погребе песочком присыпает, чтобы дольше хранилось.
Я ещё заглядывал в ведро:
– А чего это там всё шевелится-то?
– Да, это муравьи, суки, – падкие до сладкого.
– Ну, что, давайте начнём есть, коль добыли. Не пропадать же добру.
Ложек при штабе не оказалось, и все, припав на коленки, лезли в полусгнившее проржавевшее ведро пятернёй. Кто начинал отлынивать, получал оплеуху, то от Коляна, то от меня.
Варенье, даже не понятно какое, вишнёвое, или клубничное, или ещё какое, сильно отдавало плесенью. Муравьи, стараясь спастись, бежали по рукам, по лицам, растягивая за собой следы сладости.
Первым наелся Карась. Он резко откинулся в сторону и стал блевать, с каким-то жалобным стоном. Остальные отринулись от ведра, стали смазывать варенье на штаны, на рубахи.
– Куда это вы направились? Надо доедать. Не пропадать же.
Снова потянулись грязные, слипшиеся пальцы к ржавому ведру с богатством. Захлюпал носом Чертёнок:
– Воды бы, хоть глоток.
– А ты чё думал, когда варенье из погреба тянул? Надо было и компотику прихватить.
Тот запихал в себя ещё пригоршню варенья и здесь же, не потрудившись отползти, освободил желудок. Пунтусята блевали чуть в стороне, я пристроился недалеко от них. Здесь же корчился в судорогах Колян, а сразу за ним Юрка Кукушка.
Когда нелицеприятные звуки стихли, все расселись кружком, я кивнул Карасю:
– Выкинь это лакомство вместе с ведром.
Он схватился за дужку, сильно размахнулся и закинул угощение в крапиву. Все облегчённо вздохнули.
– Пошли на озеро, – рожи мыть, да штаны с рубахами стирать.
– Только сначала на колодец, – сильно пить хочется.
– Точно…. Хочется.
Восток начинал светлеть, хотя вечерняя заря ещё не успела полностью охолонуть, ещё теплилась…. Какая же прелесть, эти летние, деревенские ночи.
На рыбалку
В восьмидесятых годах прошлого столетия (как звучит, а?) довелось мне жить и работать на севере Иркутской области, рядом с протянувшейся недавно ниткой железной дороги, – БАМом. БАМ (Байкало-Амурская магистраль) в то время уже начал функционировать, потихоньку ходили тепловозы, таскали по два, три вагона, пережидая на станциях, да на разъездах, встречные поезда. Дорога-то была однопутка. Порой ждали встречный и по часу, и по два. Потом тепло приветствовали друг друга гудками, машинисты, высунувшись в окошко, махали руками и успевали ещё перекинуться парой слов.
Места, по которым проложили ту легендарную дорогу, были, да и есть, по сей день, удивительной красоты. Сопки такие, что шапка валится, когда на вершину глядишь, а рядом, только руку протяни, кедрачи стоят стеной и прямо из окна вагона можно шишки разглядеть. А реки какие! Вода, – чистый хрусталь! И столько их, столько, что проезжая один мост уже знаешь, что головной вагон на другой мост заезжает. Ну, может быть, что это несколько преувеличено, но красоту тех мест описать сложно, не придумали ещё таких слов, чтобы выразить ту прелесть, то великолепие, тот восторг, охватывающий любого человека, оказавшегося поблизости.
Дорогу продолжали строить, продолжали рубить тоннели, продолжали валить вековые деревья, наводить мосты, меняя временные на постоянные. Строили станции, дома. В дома заселялись люди. Кто-то обживался торопливо, зная, что он не на долго, только на период стройки, когда можно добрую деньгу захватить. А кто-то обосновывался основательно, на всю оставшуюся жизнь. И таких было больше. Недаром говорят: север притягивает. Вот и приживался там народ. Начинали рыбачить, охотиться. А рыбалка, да охота в тех местах просто замечательные.
Я к железной дороге отношения не имел. Я занимался таёжными делами, а если точнее сказать, занимался охотничьим хозяйством. Это и таёжный промысел обитающих там зверей, и промышленный лов рыбы, заготовка грибов, ягод, прочей дикорастущей продукции. Работы хватало, но, надо признать, что работа была интересная, содержательная, увлекательная, хоть и хлопотная.
А вот друг мой, о котором в этом рассказе пойдёт речь, имел прямое отношение к железной дороге. Он был начальником одной крупной БАМовской станции. Мы с ним и подружились-то, если можно так сказать, на этой почве.
К нему все идут с какими-то просьбами, тому трактор надо, тому вагоны, третьему ещё что-то. Мне от него ничего не надо было. Ко мне тоже шли, – охота в тех краях популярна до сих пор. А он не охотник. Вот и подружились, ни мне от него ничего не надо, ни ему от меня. Легко и просто. Сблизила нас любовь к рыбалке.
Конечно, Василий Мартынович, именно так звали моего друга, был много старше меня, но это лишь крепче сближало нас, объединяло в совместных путешествиях.
На рыбалку ездили, в основном, на выходные дни, проводя время на реке и оставаясь ночевать у костра. Ночевали обычно лишь одну ночь, но ночь эта была волшебная и длилась бесконечно долго, разбавляясь неспешными задушевными разговорами, треском костра, таинственными ночными шорохами под пологом леса, а то и вовсе, неведомыми голосами, прилетающими с гор. Рядом журчала вода, накатываясь на береговые камни, где-то далеко внизу, в кромешной тьме, ревел перекат, распугивая окрестных зверушек. Но перекат не мешал нашим беседам, разговаривать можно было спокойно, не повышая голоса.
На костре обязательно варили уху. Это совершенно удивительное действо: приготовление пищи на костре, совершенно другое, не похожее на то, когда пищу готовят на плите.
Василий Мартынович позволял мне лишь почистить картошку, да лук порезать. Остальное всё, особенно приготовление рыбы, он проделывал сам. И это приготовление не было простым, оно действительно напоминало некий священный обряд.
Почистив рыбу, он бережно складывал крупно нарезанные куски в котёл, стоящий рядом, на камнях и принимался перебирать потроха. Тщательнейшим образом отбирал, выскабливал, промывал каждый рыбий желудок и отправлял туда же, в котёл. Прополаскивал икру, даже самые зачатки, молоки, собирал крохотные кусочки жира, всё оказывалось в котле.
