скачать книгу бесплатно
Охотничьи страсти
Андрей Андреевич Томилов
Рассказы о людях, посвятивших свою жизнь тайге, охотничьему промыслу. О сильных и мужественных людях, ежедневно встречающихся с неимоверными трудностями. Повесть о военном лихолетье, о том, что и во время такой кровавой и страшной войны люди оставались людьми и даже любили. По-настоящему любили.Содержит нецензурную брань.
Зимой все лоси на одно лицо
Вообще-то Генка никогда охотником-то и не был. Какой с него охотник, он комара-то бьёт, так морщится, слушает, как «кости у него трещат». Откуда кости у комара.
Генка, он вообще-то и не Генка вовсе, он Геннадий Петрович, – заведующий клубом. Это уже не важно, что в тот клуб почти никто не ходит, не важно. Главное, что должность такая есть, да и клуб в деревне есть, – ещё от той власти остался, не развалили как-то. Так что он при должности.
А кто при должности, – уважаемые люди.
Когда уважаемые люди села собирались на какое-то мероприятие, хоть посиделки на берегу, – это летом, хоть посиделки в сосёнках, – это тоже летом, хоть на рыбалку ехали, – получается тоже летом и тоже посиделки, всегда Генку брали с собой.
От него, конечно, пользы-то никакой, но и вреда большого не было. А то и поможет даже: газетку постелет, закуску из чужих котомок повытаскивает. Другой раз хлеб порежет, сало. Но это редко, – уж больно слеп.
Он и кружку-то с водкой на ощупь вылавливает с импровизированного стола. Очки у Генки – страшно смотреть, стёкла толстенные, с ядовитым фиолетовым отливом. Глаза за ними кажутся несуразно маленькими, кругленькими, сверлящими буравчиками.
Короче говоря, брали его только для компании. Выпив чужой водочки, так как своей ни разу не брал, как и закуску, Генка начинал травить анекдоты. Где он их брал, как запоминал, – можно только диву даваться. Рассказывал не прерываясь, не ожидая пока прохохочется компания. Ни разу не повторился за все многочисленные выезды и посиделки.
На зимнюю охоту выезжал Генка с меньшей охотой, – холодно, но всё же не отказывался, – ехал.
Ружьё имел старинное, отцовское, – по наследству досталось. Всё собирался зарегистрировать, документ получить, но дальше желания дело не двигалось. Да и большой нужды в этом не было, – Генка с того ружья почти не стрелял. Ещё на утиной охоте раз-другой за всю осень пальнёт, а зимой так и не заряжал даже, а то и не брал с собой вовсе.
В этот раз тоже не хотел брать:
– Холодно, только руки морозить.
– Бери, бери, охотник хренов! – это бывший директор совхоза.
Генка вернулся, приволок «фузею», как шутя называл старинное ружьё, сунул в карман пяток патронов, заряженных ещё года три назад. Втиснулся на заднее сиденье, зажав коленями ружьё, углубился в «мечты» о предстоящей охоте.
Первый загон был сразу удачным: директор школы подранил зайца и мужики, покружив по кустам с полчаса, перекрёстной пальбой из всех калибров добрали бедного «косого».
Все громко и радостно рассказывали друг другу, что это именно его выстрел был козырным. Спорили, хвастались, даже подталкивали друг друга, убеждая в своей удали и верности глаза.
Заяц, подвешенный за связанные задние лапы, распустил кровяную соплю и безучастно околевал.
Решили на крови по грамульке пропустить. Расположились прямо на капоте. Одна бутылка закончилась очень быстро, просто неожиданно. Тут ещё Генка со своими анекдотами, – не даёт прочувствовать момент охоты, отвлекает от волнительных природных красот.
Видимо с расстройства откупорили вторую.
Уже разогретые спиртным и разгорячённые сальными анекдотами, охотники спохватились, вспомнили, что они на охоте. Быстро скидали недогрызенные куски хлеба и колбасы в пластиковый пакет, швырнули в кусты пустые бутылки, торопливо втиснулись в машину.
Прямо на машине объехали с одной стороны болото с крепкими тальниковыми
кустами, на ходу высаживая стрелков. Все вместе решили, что Генку надо оставить на дороге, где кусты примыкают к лесной гряде. Там не особо бойкое место, но иногда может и лисичка прошмыгнуть.
Шофёр, Павел, с сыном, уехали на другую сторону и начали горланить, двигаясь по направлению к засаде, – притихшим охотникам.
Генка прохаживался по дороге, поскрипывал снежком, прислушивался к голосам загонщиков. Когда те стали кричать где-то в серёдке болота, а неподалёку от Генки затрещала сорока, охотника охватила какая-то необъяснимая тревога. Морозный воздух со свистом влетал в широко открытый рот. Воображение рисовало невероятные картинки, очки запотели и тем самым полностью отгородили реальный мир.
Разволновался охотник. Торопливо сдёрнул с плеча ружьё и на ощупь, выхватив из кармана патрон, зарядил его. Тем временем крик загонщиков чуть сместился вправо. Поворачиваясь в эту сторону, Генка, вдруг, явно услышал, как скрипит снег под ногами приближающегося зверя.
Он весь напрягся. Даже дыхание задержал. Он слышал, нет он ощущал всем своим естеством, как к нему приближается …нечто.
Генка даже не мог толком представить, – кого, какого зверя ждать, когда увидел: с противоположной от загонщиков стороны, раскачивая широкими, лоснящимися боками, выпуская огромные клубы пара из заиндевевших ноздрей, прямо на него бежал огромный лось.
Не пытаясь что-то сообразить, просто медленно сползая по стволу берёзки, возле которой он остановился, Генка приподнял ружьё и, не прикладывая его к плечу, а лишь направив ствол в сторону приближающегося зверя, выстрелил.
Грохот выстрела радостно полетел, покатился по верхушкам закуржавевших деревьев, извещая всех участников охоты о том, что загон не был напрасным, что хоть на кого-то зверь вышел. Особенно этот звук радостен загонщикам, – не зря глотки драли, не зря лезли по болотным крепям, – выгнали! Выставили зверя!
Ещё не рассеялся дым от выстрела, ещё не стихло далёкое эхо, а Генка уже понял: выстрел удачный.
Лось, будто споткнувшись, будто налетев на какое-то непреодолимое препятствие, рухнул. Рухнул совершенно бездвижно, широко, с изворотом откинув в сторону голову.
Из-за откинутой головы сразу стал хорошо виден старый, потёртый временем и непосильной работой хомут.
Даже Генка, сквозь свои, наспех протёртые очки, увидел этот хомут. И оглобли, накрепко притороченные к этому хомуту сыромятными ремнями.
Почти сразу услышал нечеловеческий вой, крик, мат. И вилы! Вилы, торопливо выхваченные из накренившихся саней!
…Генка не мог бежать, ноги не слушались. И кричать не мог,– голос пропал. Он просто сидел под берёзкой, в снегу, тихонько всхлипывал.
Все собрались на выстрел и на последующий крик. Ходили вокруг завалившейся на бок лошади, качали головами. Кто-то хвалил Генку за удачный выстрел. Директор совхоза, бывший директор бывшего совхоза подошёл вплотную к «удачливому» охотнику и с ехидцей заметил:
– А ты ружьё не хотел брать, чем же ты его добывал бы?
Поспешая к своему краю
…Хрипя от злости, от усталости, неведомо откуда навалившейся, дед всё замахивался и вбивал, вколачивал сухонький кулак в бок поверженному супротивнику. Замах получался не полновесный, – мешал чуть тесноватый кожушок, сковывал движения. Да ещё ёлка, позади, – растопырила шильные сучья, и каждый замах приходился аккурат на эти шилья. Кожа на кулаке уже крепко была наколота теми сучьями, наколота до крови.
Правда, крови-то уж давно стало не хватать и для нутра, для сугрева, а потому наружу она шла неохотно. Малыми каплями. Даже не каплями, так, бисеринками. Но и бисеринки те, размазываясь по сухой коже, пачкали. Это ещё больше злило старика, он ярился и пуще вбивал кулак, значимее. С придыханием.
– Вв-от! В-в-от тебе!
Он снова замахивался, опять натыкаясь кулаком на острые сучья, опять всхрипывал:
– Во-от! Полу-учи, тварина!
«Тварина» лежал под коленом старика, крепко смежив глаза, даже ресницы не вздрагивали. Лежал, ни жив, ни мёртв, не шелохнувшись. Стойко принимал жестокие побои, – знал, за что.
– Во-от! Во-от!
Дед и рукавицу-то скинул, чтобы побольней было, поувесистей. А получилось, что себе же хуже, – раскровенил.
Задохнулся на очередном замахе, даже икнул, будто, и расслабился. Отвалился на колючую ёлку, глаза выкатил из орбит, судорожно ловил морозный воздух замшелым ртом. Кожушок на груди распахнул, – сипел и хлюпал чем-то внутри, под рубахой. Рубаха, давно не стираная, исходила паром.
Колька, почуяв, что колено сползло с его рёбер, приоткрыл один глаз и украдкой наблюдал, как дед пытается продышаться, прохаркаться. Ему даже чуть жалко было того, хоть он и дрался часто. По пустякам дрался.
Обычно дед делил прокисшего рябчика на пять капканов, аккуратно развешивая приманку именно в то место, которое полностью перекрывается. С какой стороны не подойди, – обязательно вляпаешься в капкан. Дед хитрый. Давно живёт, и всё в лесу.
Но, и Колька, не лыком шит. Он, по своим, собачьим меркам, тоже, давно век тянет. Кое-что понимает в лесных делах. Хоть и часто потчует его напарник кулаками, да посохом, а пройти, другой раз, мимо вкуснятины такой, как протушенный рябчик, – сил нет.
Вытянувшись в струнку, чтобы не угодить в замаскированный капкан, Колька, что тебе ювелир, снимал желанную приманку. Тут же, на тропке, располагался и трапезничал, прислушиваясь, как скрипят мягкие олочи приближающегося старика.
Съев приманку и подлизав за собой накроху, Колька чуть отходил от капкана, ложился на бок, в мягкий снег, и готовился принимать законное наказание.
– Сс-воло-оч ты распоследняя! – ещё издали начинал распаляться старик.
– Чтоб тебе пусто было! Чтоб ты, гад, обожрался когда, да издох с того обжорства!
Дед подступал к кобелю, придавливал его коленом, вминая в пухляк, скидывал рукавицу:
– Во-от! Во-от тебе! Во-от!
Расходившись, дед воевал, пока не заходился в кашле, или просто задыхался и, уткнувшись морщинистым лбом в Колькин бок, долго лежал, отпыхивался, душил в себе надсадный хрип.
Когда всё приходило в норму, дыхание восстанавливалось, дед раздёргивал паняжку, доставал мешочек с приманкой и подновлял ловушку. Колька, вытряхнув из шерсти снег, молча, стоял рядом, с любопытством наблюдал за работой, преданно ловил взгляд хозяина.
Шли дальше. Дед устало, медленно, тяжело опираясь на отшлифованный временем посох. Колька, торопливо отруливал в сторону от путика и азартно искал повод, чтобы отличиться. Обычно, он где-то недалеко отыскивал зазевавшуюся бельчонку и начинал облаивать её, вытаптывая вокруг деревины круговик.
Охотник, – откуда силы, бежал на зов напарника, выглядывал и долго выцеливал зверька. Снова опускал стволину, протирал рукавицей заплывающие потом глаза, брови. Опять прилаживался. Колька суетился рядом, подталкивая деда носом в штаны, отскакивал, взлаивал. Пристально вглядывался в разопревшее лицо, будто хотел помочь.
Наконец, белку добывали. Может и не с первого раза, может и поматериться приходилось, но, добывали. Присаживались здесь же, под деревиной, отдыхали. Дед ласково гладил Кольку, что-то мурлыча себе под нос, в спутанные, разноцветные усы. Они, и, правда, с той стороны, где обычно цигарка, – рыжие, а с другой стороны седые, почти белые.
Пёс, извернувшись, пару раз лизал старика в солёный лоб. Здесь же отходил в сторону, хватал полной пастью рыхлый снег, словно заедал терпкую соленость. Белку бережно приторачивали к паняге, прикрывали тряпочным клапаном, чтобы снег не забивал, и снова выбирались на путик. Устало шли дальше.
– Пристал я, Кольша. Пристал.
Кобель, заслышав чуть разборчивое мурлыканье хозяина, притормаживал. Сторонился и, выгибая шею, заглядывал в глаза, понять хотел. Да что там хотел, – понимал. Конечно, понимал. Как не понимать, когда жизнь бок обок протопали по тайгам. Обо всём поговорили за годы, обо всём.
– Нет, не только теперь. Нет. По жизни пристал. По жизни. Понимаешь, Кольша, радости в душе не стало. Вот, не стало. И солнышку, по утрам, через силу улыбаюсь, просто привык, как ещё отец учил: улыбнись, и обрадуйся. Вот, улыбаюсь, по привычке, а радости нет.
Кобель обгонял, оплывал по снегу хозяина, с тревогой заглядывал в лицо, напрягаясь от затянувшегося монолога. Выбравшись на тропу, чуть удалялся, надеясь, что старик прекратит разговор, когда останется один. Но тот продолжал ворковать. Сам с собой продолжал.
– Каждому дню, бывалочи, радовался, каждой зорьке. А, как осень ждал! Душа дрожала, как на охоту с напарниками сбирались. Э-хе-хе. Уж сколько лет одни с тобой лазим тут. Все напарники давно нажились: кто сам, кого медведь заломал. Помнишь? Ты помнишь! Тогда ещё молодой был, за то тебя и простили. Всё помнишь.
Дед шагал трудно, увесисто. Будто каждый шаг выверял, впечатывал.
Напарник тогда и сам виноват был. Конечно. Он заломины для берлоги вырубал. Или поленился, – тонковатые выбрал, хоть и знал, что медведь лежит крупный. Знал. Может, поспешал дюже, оттого срубил, что подвернулось. Они того медведя ещё осенью ловко выследили. Дождались, когда улежится, разоспится покрепче, только потом, по зиме, пошли ковырять. Напарник, тогда ещё похохатывал:
– Не бей в берлоге-то, пусть выберется. А то дюже хрушкой, – не подымем потом. Не спеши, с выстрелом-то, не спеши.
Боялся, что не вытащим из берлоги битого зверя. И, ведь, не первого брали, а вот, сплоховал.
Дед, тогда уже с бородой, потому и дед, в стороне встал, с одностволкой. Напарник сам решил принимать. У него и ружье с двумя стволами, да и силы поболе, – молодой ещё. Только сороковник разменял. Кобель, опять же у него, – рабочий.
Дедов Колька тогда ещё учился только тайге, постигал. Похоже, что ему больше нравилось с ребятнёй дурачиться. Сумки им таскал до школы, да обратно. На санках катал. Гаркнут ему: Колька, неси!
Он и рад стараться, тащит брошенный ранец, или санки в гору. Заполошный.
У берлоги приосанился, хоть и впервой. Загривок вздыборил, в горле камешки перекатываются, скаргычут друг о друга. Посматривает на старого. А тот носом дух ловит, в чело, мелкачём прикрытое, заглянуть пытается. Хвост упругим кольцом топорщит.
Когда напарник последнюю заломину – слегу вкинул в чело, охнула земля и веером взлетела, вперемешку со снегом. Не задержали жердушки зверя, даже на секундочку не задержали, – слабоваты оказались. Не успел напарник ружьё схватить, прислонённое тут же, к стволу поваленной лиственницы. Не успел.
И собака, – старый, рабочий кобель, навис на штаны зверя, да где там, разве такого удержишь. Медведь свалил мужика с ходу, ярился на нём. Ярился, не смотря, что пулю дедовскую без заминки получил. И по месту получил, по лопатке, а вот, только злости прибавило. Опять же, может без пули-то, просто удрал бы, да и всё.
Всяко потом передумалось.
Колька, будто и не испугался, чтобы в бега, но присутствовал, молча, как в ступоре. Уж потом, после второго выстрела деда, когда медведь распустился, конвульсивно дёргая лапами, он налетел на зверя и стал усердно давиться шерстью.
Напарника дед доволок до зимовья, с трудом, с муками, доволок. А на другой день и до лесовозной дороги, но жить тот так и не стал. Долго болел, по больницам, да клиникам возили его родственники, всех знахарок спознали, но не поправился.
Себя винил дед, Кольку чуть было не кончал, да, уж поздно руками махать, не поворотишь вспять. Не переделаешь, того, что случилось.
Сезон пропустил было, – пировал, но с новогодних праздников всё же собрался, умотал в тайгу. С тех пор только с кобелём и напарничал, из людей никого не брал.
– Помнишь. Всё помнишь. Глядишь, и оттянули бы зверину тогда, вдвоём-то, пока я перезаряжался. Помнишь.
Колька распускал хвост чуть не до самой тропы, старчески прогибал спину, и тяжело тащился. Не бежал, не шёл, а именно тащился, пряча грустные глаза.
– Сильно тебя виноватил тогда. Не ребятня бы, кончал. А теперь вот, вместе старость встретили. Вот оно как, о-хо-хо.
Дед тащился, не лучше своего кобеля, грузно опирался на посох, прилаживался плечом к деревинам, стоящим рядом с тропой. Хоть на минуточку останавливался.
Солнце, подёрнутое дымкой и прикрытое кронами хвойника, лишь угадывалось, лишь обозначало приближение морозного вечера. Кедровки примолкли, прекратили свой извечный базар в исполинских вершинах. Мелкая птаха схоронилась в тёплых закутках, в надежде дожить до завтра. В надежде, что тёмной, холодной ночью, не потревожит её пронырливый соболёк, не учует, не найдёт.
Оставалось проверить пару верховых капканов, да у самой переправы через говорливую речушку Звона, – поставил прошлый раз капканчик на норку. Прямо под берегом та устроила себе туалет. Вот там, на следочке, и приспособил дед хитрую ловушку.
Звона, – видно, так и названа была, что день и ночь, не зависимо от времени года, прыгала, плясала по каменистым перекатам, растворяя в окружающих зарослях приятные трели. Словно неустанные бубенцы под дугой лихой тройки, так и поют, так и заливаются.
А ещё имела Звона свою особенность, впрочем, и другие, таёжные речушки страдали тем же. Так вот, Звона была по всему руслу, словно усеяна донными родниками. По этой причине она не замерзала даже в самые лютые морозы. Другие речушки всё же перехватит порой, а эта, нет: звенит и звенит. Только чуть закрайки распустит, да и те, скорее для красоты, для форсу.
Для охоты речка неудобная. Запросто не перейдёшь, – только по переправе.
Вот и здесь, где кончался путик, через всё русло лежал огромный кедр. Ещё с напарником его роняли, а вот, всё служит. Отсюда поворот к зимовью, – рядом уж.
Капкашки, что на «зенитках», были пустыми. Даже следочка свежего, поблизости не появилось. Колька, поняв, что работа закончилась, свернул на переправу, приободрился, и наддал хода. Он всегда так делал, – от последнего проверенного капкана уходил, оставляя старика одного, проверял у зимовья чашки, вёдра, помойку. А заслышав шаги хозяина, радостно выбегал навстречу, оповещая того, что дома всё в порядке, всё спокойно. И уже вместе подходили к зимовью.
Дед притормозил возле переправы. Капкан на норку стоял на тридцать шагов дальше по берегу. Скинув панягу и натянувшее плечи ружьё, пошагал эти тридцать шагов налегке.
А и правда, много ли весит та полупустая паняга, в которой три белки, топор, да котелок. А словно крылья выросли, – так легко и свободно шагнулось, будто и не было той давешней смертной усталости.
Сразу за поворотом, на закрайке, на том самом береговом льду, – черновина.
– … ё – моё! Капканчик-то, сработал!
Выгнувшись дугой, упруго обвив капкан и спутавшийся потаск, норка деловито, но торопливо крошила зубы о непримиримую сталь капкана. Треск ломающихся зубов был отчётливо слышен в вечернем воздухе. Его не мог заглушить даже мелодичный звон струй.
