скачать книгу бесплатно
– Вы-то о нём вряд ли слышали… Богатый бездельник, воображающий себя духовным наследником Шерлока Холмса и Александра Кроули, одновременно. «Искатель странного», что б его приподняло и шлёпнуло.
Леонид догадался, почему Здрановский злится: если «растение» возьмётся за что-то, да хоть и за детективную работу, наверняка много крови попортит конкурентам.
Больше они никого узнать не смогли, даже воспитанница доктора, первая кандидатка на объект его исследований, ни под одно из оставшихся описаний не подходила.
– Семьи у неё нет и не было, – делился детектив добытыми сведениями, – работает в издательстве, подбирает иллюстрации к альбомам по искусству, туристическим справочникам, энциклопедиям, по возрасту на «С.Т.М.» не тянет, дата первой встречи там уж больно старая. Да и знакомить её с Третьяковым вам, очевидно, надобности не было, так что пустая папка тоже не её. Разве что это фото…
Он вертел в руках картинку с домом.
– Иллюстрация? – осторожно предположил Леонид.
– Скорее авторская фотография, – ответил Здрановский. – Мастерски выполненная. Не её род таланта. В любом случае, я с ней уже беседовал. Можно было бы предположить, что она знает что-то и скрывает, но… Ей очень тяжело общаться с людьми, она так мечтает, чтобы посетитель оставил её в покое, что говорит всё время правду – на выдумки у неё нет сил. Она ничего не знала о работе бывшего опекуна… Знаете, – он слегка понизил голос, как будто их могли подслушать, – люди, о которых здесь идёт речь, весьма необычны. Лео Бомба, Великий Боне, его ученики. Даже этот шут, Мендоуз, – заметная личность. Третьяков по мелочам не разменивался, простите за прямоту. В общем, эта фотография означает, что искать нам нужно именно фотографа, причём очень необычного. Считайте это профессиональной интуицией.
Здрановский вернул фотографию на место, отложил «неопознанные» папки в левую кучу и подвёл итог:
– С этим будем работать, а эти шестеро… – он снова скривился, глядя на папку Мендоуза, – точнее пятеро, поскольку один из них – вы. Эти пятеро что-то могут знать.
– До Бомбы так просто не добраться, – сказал Леонид, – я его не знаю. А Марианн…
Он прикрыл глаза, вспоминая, когда говорил с ней последний раз.
– Я не знаю, где она сейчас. Я напишу ей…
– Господина Мендоуза оставьте пока, – почти спокойно произнёс детектив. – С ним дело лучше не иметь, если только нужда не припрёт. Будем надеяться, всё выяснится раньше.
Леонид кивнул:
– Значит, Марианн… и Виктор с Леди Александрой.
Он не сказал этого вслух, но его мучил вопрос: было ли лишь диким совпадением, что они трое – Виктор, Марианн и он сам, оказались замешены в таинственных исследованиях Третьякова? Или, напротив, не бывает таких совпадений, и дело в том, что задолго до встречи с доктором они уже были связаны общим прошлым?
Старик
Дом он тоже помнил хорошо: по четыре комнаты на этаже, над последним – световой фонарь в полкрыши, отсюда, с улицы его не видно. Узкая лестница. Кабинет и библиотека. И они, ученики Виктора – значительно моложе, чем сейчас, и, может быть, более вдохновлённые, и уж точно – не растерявшие ещё надежду.
Впрочем, это он скорее о себе, чем о других.
Перед воротами дежурили три девицы. Нет – он пригляделся – две девицы и одна дама лет сорока пяти. Поклонницы творчества Великого Боне. Никогда их не смущала ни разница в возрасте, ни его крепкое семейное положение, ничего. Они ждали и будут ждать, зачарованные, смущённые его стихами, уносящими разум далеко, в неведомые страны, к берегам других миров.
Леонид и сам был влюблён в эти стихи, чего скрывать, иначе не пошёл бы на отчаянный поступок: в семнадцать лет, почти сбежав из дому (никто не стал бы его удерживать, но и разрешения он не спрашивал), отравился в другую страну, не зная толком языка и нравов, ведомый только одним – стихами человека, что понимал его душу.
Как это было возможно, юный Леонид не знал. Но никогда ни до того, ни после не встречал он слов, что так точно описывали бы его собственные мысли и чувства. И он постучал в закрытые двери – метафорически, ведь то были ворота, а не двери, и стука бы никто не услышал, конечно, там был домофон. Сказал всю правду: кто он, зачем приехал, и замер, ожидая отказа.
Его впустили.
Это стало единственным чудом в его жизни.
Леонид сделал шаг, посмотрел по сторонам: машин не было, и он перешёл дорогу. Поклонницы Боне тут же вывернули головы, проверяя, кто смеет приближаться к храму их любви.
Перелётов тоже скосил глаза на женщин: разные – и по возрасту, и по внешности, и, кажется, по социальному положению, на руке одной девушки блестит золотой браслет, на одежде второй – пыль дорог, без всяких метафор. Но зато в глазах у всех троих одно и то же выражение. Леонид однажды видел такое очень близко: и у него тоже была фанатичная поклонница. Сначала её присутствие его радовало, только позже он понял, какую ошибку совершил. Он думал, она останется с ним, думал, это будет то, чего он так искал, но дело-то было не в ней, с ней-то всё было в порядке. Это он, как обычно, не мог ничего дать человеку рядом – ни чувств, ни слов, одни сомнительные телодвижения. Она думала, что избавит его от кривизны, поможет ему, спасёт, вылечит, но, конечно, ушла ни с чем.
Боне всегда был более гуманен: просто не обращал на поклонниц внимания. И они уходили разочарованными, но не вычерпанными до дна.
Леонид давно уже не был в этом доме и, как и четырнадцать лет назад, не ожидал, что его пустят. Но он назвал своё имя и в полотне ворот появилась щель калитки.
Сад не изменился. Должен был – годы прошли, но Леонид не увидел разницы. Сначала решил, что забыл просто, как тут всё выглядело раньше. Но вот мелькнула справа по-прежнему ярко-красная, коническая крыша южной беседки; там они, ученики Боне, читали друг другу написанное, а потом плевались ядом, с наслаждением втаптывая друг друга в грязь. Как будто то, что они создавали, могло быть исправлено. Как будто оно выходило из-под их пера, а не из выдоха «чужих».
Боне учил их не поэзии или прозе, он учил их жить среди людей. Говорить с «чужим». Слушать его.
Быть не такими несчастными.
Марианн это явно удалось лучше всех. Она не просто приспособилась, она вела жизнь, о которой Леонид мог бы только мечтать. Всегда среди людей, а не на отшибе. Ему бы её способность быть такой… быть настолько человеком. Ему и тогда это удавалось не очень, а уж теперь-то…
Он вспомнил, как увидел Марианн впервые; это случилось в той самой беседке, Боне привёл его, чтобы познакомить с остальными. Июльские сумерки были полны звуков: птичьи трели, одинокое кваканье безумной лягушки, польстившейся на «пруд», шорох листьев. Марианн тогда было двадцать, она смотрела насмешливо, вытягивала губы, как будто пыталась присвистнуть: смотрите-ка, нам привели новую жертву. Там были ещё двое, но их Леонид вспомнил с трудом: они очень быстро исчезли из компании, а вместо них появились другие. Так случалось часто: мало кто из учеников оставался надолго, большинство растворялись в сумерках. «Растения», к которым Боне рано или поздно терял интерес, будто разочаровывался в них. Кто-то был более талантлив, кто-то менее, но со временем Леонид начал подозревать, что Виктор искал что-то определённое. Взаимопонимание, может быть. Тот же уровень душевной боли.
Большинство учеников, получается, не так-то уж и страдали. Странная и нелепая мысль. Но как бы то ни было, только Леонид с Марианн и задержались надолго. На годы: ученичество давно закончилось, а они всё встречались, приходили в гости к Виктору и Леди Александре. А потом всё равно разошлись в разные стороны, общаться не перестали, нет, но случалось это редко. А теперь – дожили! – Леонид даже не смог связаться со своей старой подругой. Все телефоны, почтовые ящики, мессенджеры – всё осталось глухо к его сообщениям. Марианн как будто пропала.
Поэтому он здесь: идёт разговаривать о странных вещах со своим старым учителем. Но если не с ним говорить о таком, то с кем ещё? Виктор поймёт, он всегда понимает.
Его проводили в кабинет, и тут Леонид впервые заметил перемены: не было электрической пишущей машинки, конечно, вместо неё на антикварном письменном столе лежал ноутбук. Пыльный, как будто к нему не прикасались неделю. Занавески изменились, и стены стали другого цвета, и книги, всегда наводнявшие полки двух высоких стеллажей, поредели. Время не тронуло парк, но отыгралось на кабинете.
Чаще ученики собирались в библиотеке, но иногда и здесь. Притаскивали пару стульев, отодвигали от стены журнальный столик, сбрасывая с него распечатки, ксерокопии, газетные вырезки. И Леди Александра приносила чай. Всегда только она, потому что никто из прислуги не смел заходить в кабинет Боне.
У Леди Александры, всё ещё очень красивой, волосы к тому времени поседели полностью, и свет ламп делал их почти золотыми. Она двигалась медленно, плавно, в каждом её жесте было что-то, отчего замирало сердце. Во взгляде бледно-серых глаз всегда светилась улыбка. Даже сейчас, вспоминая жену Виктора, Леонид почувствовал дрожь: он прекрасно понимал, почему Великий Боне влюбился в Александру ещё в юности и никогда больше с ней не расставался. Прекрасная романтическая история, которая так нравилась журналистам и читателям.
И, наверное, не очень нравилась поклонницам Виктора.
Леонид понял, что подсознательно ждёт: отворится дверь, и в кабинет войдёт Леди Александра с подносом – небесно-голубые чашки и чайник, вазочка с маленьким шоколадками, прозрачная сахарница и стеклянный молочник.
И когда дверь открылась, он сперва решил, что каким-то образом перенёсся в прошлое: эта женщина, нет, даже девушка, могла бы быть Леди Александрой, только лет пятьдесят назад. Но через секунду Леонид уже понял: не так-то они и похожи, жена Виктора и вошедшая девушка. Его ввели в заблуждения такие же бледно-серые глаза, а главное – движения. Плавные, зачаровывающие, заставляющие следить за ней чуть дыша. Но в остальном она больше напоминала мать – дочь Виктора и Александры.
– Вера, – произнёс Леонид. – Здравствуй.
– Добрый день, – тихо ответила она. – Не думала, что ты меня сразу вспомнишь.
Да и он такого не ожидал, и в первую очередь – вообще её тут увидеть. Раньше Вера, тогда ещё тихая, застенчивая девочка-подросток, иногда приезжала в дом деда. Но сколько раз Леонид встречал её? Не больше десятка, и это было достаточно давно. Нет, дело именно в том, что она похожа и на бабушку, которую он никогда не забудет, и на мать, которую из памяти тоже так просто не сотрёшь, да и скандальные фотографии Таисии по-прежнему – хиты жёлтых новостных порталов.
– Я пришёл к Виктору, – Леонид почувствовал себя глупо, как только произнёс это. Конечно, Вера знает, зачем он здесь, ей уже передали.
Она качнула головой, сделала ещё шаг вперёд: на её лицо упал луч света. Леонид смог лучше её разглядеть: она казалась усталой, потерянной и печальной.
– Что-то случилось? – спросил он. И уже знал ответ:
– Да, – Вера подошла ещё ближе. – Как хорошо, что ты пришёл. Как будто почувствовал, что должен.
– Он любил тебя больше всех остальных учеников. Не произносил этого вслух, но все знали, – Вера держалась за ручку двери в спальню деда и продолжала говорить. А Леонид всё ждал, когда же она позволит ему войти.
– Понимаешь, – она волновалась, путалась в словах, – такого не было раньше, никогда. Сначала ему было нехорошо – дней десять это длилось… я не знала, а то бы позвала врача… А потом страшный приступ, затяжной, как раньше, в молодости – так сказала мама. Как только приступ закончился, дед… он упал без чувств. Вышел к нам – мы пили чай, я, Маттиас, мама… и упал, просто упал и всё… Это было два дня назад.
Она замерла. Леонид пытался вспомнить, кто такой Маттиас… один из внуков, кажется, кузен Веры.
– Упал, – повторила она и как будто задумалась, потом вздрогнула:
– Бабушка умерла, пока у него были приступ. Не проснулась. Не мучилась. Мы не говорили ему, но, по-моему, он знает…
Наконец, она впустила Леонида в комнату: тяжёлые бежевые шторы едва приоткрыты, через узкую щель форточки проходят запахи из сада; смятая, посеревшая постель и Боне – выглядит на все свои годы, подумал Леонид, а ведь всегда казался моложе. Морщины, редкие белые волосы, прерывистое дыхание.
– Врач ничего путного не сказал, – едва слышно прошептала Вера, и старик тут же открыл глаза. Посмотрел на них и, кажется, узнал Леонида, тяжело приподнял руку, слабо махнул ею и уронил обратно на постель.
– Здравствуй, Виктор, – пробормотал Перелётов, подходя ближе. – Я…
«Я пришёл выведать у тебя, кто такой доктор Третьяков. И как мы с ним связаны. И что ты замутил на старости лет, ведь это наверняка ты, ты всегда что-то придумывал, ты был таким особенным, великим, лучшим из нас». Ну конечно, этого он не скажет, не сможет даже последнюю часть осилить, слишком личное, стоит только подумать об этом, как горло сжимает кольцо боли.
– Я рад тебя видеть, – наконец выдавил Леонид. – Видеть… пока…
Старик перевёл взгляд в окно, сглотнул и просипел – ломким, задыхающимся голосом:
– Отдай… ему, Вера.
– Что, дедушка? – она тут же склонилась над ним. – Чего ты хочешь?
– Отдай ему… это для Лео, – в его голосе даже сейчас чётко прозвучали требовательные, упрямые нотки. Он снова махнул рукой – теперь в сторону окна. И Леонид, и Вера невольно проследили жест, но что именно имел в виду Виктор, было не понять.
– Бумаги… последние слова… воля – ему, – прошептал Боне. – Подарок…
– Я поняла, – быстро согласилась Вера. – Хорошо. Я отдам. Хорошо, не беспокойся…
Виктор прикрыл глаза, шевельнул губами, успокоился.
– Пойдём, – Вера потащила Леонида прочь. – У него так мало сил… он…
Перелётов ещё успел увидеть: его учитель на смертном одре – ведь именно так, пусть отдаёт дешёвым пафосом, но ведь правда – тонкий луч света падает на левую руку, пальцы едва заметно дёргаются, будто пытаются в последний раз сжаться в кулак. Дверь спальни закрылась.
– Оно в кабинете, – Вера продолжала его тянуть, в ней жила лихорадочная, нервная энергия. – Его последние записи, с последнего приступа. Он писал в спальне, на подоконнике, он такой широкий, как раз… да…
Они почти влетели в кабинет, так сильно тянула его руку Вера. Стоило ей только отпустить его, как он почувствовал нечто странное: будто в солнечный день вдруг подул ледяной ветер, и тут же всё стало замерзать. И его тело тоже покрылось мурашками, вздрогнуло, сжалось от холода.
Леонид встряхнул головой: после недавнего страшного приступа организм иногда выдавал такое… такие реакции. Ничего, сейчас пройдёт.
– Держи, – Вера уже протягивала ему несколько листов, исписанных, исчёрканных, как всегда разобрать, что там Боне создал во время власти «чужого», было непросто.
– Ты читала это? – спросил Леонид.
– Да, – ответила она. – И ты прочти.
– Сейчас?
Вера кивнула. Так, что он не посмел возражать.
***
«Начало
Родился как все, тем же способом, говорят. Не помню этого, но верю, что же иначе делать? Несомненно – родился, вот он я, щупаю сам себя – щупаю локоть, руку, запястье, щупаю пульс. Пульс учащённый, прерывистый, но это не от приступа, мне тут подсказывают, а от возраста.
От возраста бывают разные вещи – морщины и дряблость, вялость, мысли путаются от возраста, как сейчас. Я же хочу рассказать о том, что родился.
Когда я родился, запели птицы и встало солнце, и я, утренний ребёнок, всё время жизни, пока рос, пока был взрослым, и сейчас, когда стар, вынужден помнить страх перед рассветом, когда у растений особенное время. Утренние растения собирают росу, раскрывают цветы, а я раскрываю мозг для молотка, чтобы боги могли забивать туда гвозди. От каждого гвоздя я корчусь, изо рта моего идёт пена, а руки дрожат – с каждым гвоздём всё больше. И тогда приступ кидает меня на пол, но я встаю с этого пола, ползу на руках, упираюсь коленями, ползу к столу, ползу к бумаге. Тогда есть вдохновение. Спустя время припадок снова берёт верх и кидает меня вниз. Тогда уж нужно писать быстрее, а не то «чужой» сожмёт мои зубы, чтобы я откусил свой бесполезный, беспомощный язык.
Он никогда меня не щадил.
Следующее
Тогда, когда мне было четыре года с четвертью и ещё несколькими днями, тогда родителям стало не всё равно, кто я такой. Впереди замаячили стены лечебницы и холодные руки врачей.
Странно, но это я помню. Можно в четыре года знать, что такое растение? А ещё то, что ежели ты – растение, то быть тебе им до скончания дней, и никак судьбу эту не изменить? А кто-нибудь из вас помнит? Как посмотрел на себя со стороны и сказал: вот я каков, значит. Вот оно я.
Это наша, растительная способность – разом смиряться с правдой. Это, наверняка, механизм самосохранения, иначе растения бы все умирали по своему желанию, очень быстро.
А впрочем… Ну помню я это, да что с того, ежели дальше тень в памяти закрывает до хрена дней?
Правда
Никто не знает правды, кроме меня. На самом деле, я знаю, как оно всё было тогда, когда Первый выступил вдруг из темноты и взял свою долю. Но по возвращении из приступа, поглощающего меня, я уже не помню подробностей.
Правда – как чёрная точка, она всегда сбоку, как бы ты не старался достать её взглядом.
Но я хотел бы рассказать тебе о ней, когда ты придёшь ко мне в последний раз.
Следующее
Школа была адом. Нетерпимость была нормой, жестокость – средством выживания, я – тем, на кого всегда будут указывать пальцем.
Впрочем, я не буду жаловаться и рассказывать, как я страдал, бедненький хиленький росток. Я прошёл через это, как и любой обычный человек проходит через ад. Со временем истории из ада забываются, остаётся ностальгия по ушедшему в вечность детству.
Следующее
К тому же всё равно «тихие комнаты» были хуже.
Вы не помните этого, милые дети, родившиеся во времена свободы. Не помните семидесятых – система дала трещину, и шестидесятых – летели цветы и шары, и пятидесятых – шли годы, и сороковых – падали бомбы и кто-то из растений считал траектории. И тридцатых, тридцатых не помните. Эпоха «тихих комнат». Новое лечение, подходи! Подходи и отец, и мать, и дядька, и тётька, и опекун всякий, неси своё растительное чадо. Мы закроем ему уши и глаза, мы засунем его в комнату два на два, мы запрём его в мягких стенах без еды и питья.
Без людей.
Пусть оно задохнётся.
Некоторые и задохнулись. Естественная убыль. Усушка. Утряска. Просыпалось сено сквозь доски телеги.
Никто не выздоровел, я знаю.
