скачать книгу бесплатно
Сбор клюквы сикхами в Канаде
Елена Д. Толстая
«Сбор клюквы сикхами в Канаде» можно рассматривать как своего рода повесть. Нарратив от третьего лица (из-за плеча фиктивной героини) осциллирует между биографическим нарративом и откровенным вымыслом. Здесь царит дух анахронизма, а узнаваемые лица и ситуации переплетаются с выдуманными. Книга состав лена из миниатюр: детство в Ленинграде пятидесятых, прошедшее под знаком (чужой) ностальгии, разнообразные московские учебные заведения и авангардные предчувствия шестидесятых, реалии эмиграции, вкрапления документальных материалов вроде чужих устных мемуаров или газетных объявлений и даже рассуждения, а подчас и пародии на литературные или академические темы. Интерес автора сосредоточен на ускользающих культурных деталях, которые придают незабываемый вкус любой эпохе. Проза Елены Толстой напоминает о модернистской орнаментальности, а парадоксальное остроумие помогает сохранить определенную дистанцию по отношению к тому, что кажется автобиографическом опытом, и рассмотреть его критическим взглядом. Но языковая игра у нее не становится самоцелью: искренний тон сохраняется даже в самых стилистически усложненных местах книги. Елена Толстая – внучка писателя Алексея Толстого и поэтессы Натальи Крандиевской, дочь арфистки Надежды Толстой и композитора Дмитрия Толстого. Автор книг «Ключи счастья: Алексей Толстой и литературный Петербург», «Игра в классики» и сборника рас сказов «Западно-восточный диван-кровать».
Елена Дмитриевна Толстая
Сбор клюквы сикхами в Канаде
Предисловие
Сикх транзит. Он бросает душную Индию, где ему места нет, его гонят, и?на студеных просторах Канады возделывает развесистые клюквенные плантации. Десятки алых, малиновых (фу! Но правда, цвет такой) миль во все стороны, куда ни глянь. Он ее сеет, он и?пожинает специальными комбайнами – каждое плечо десятифутового размаха – а?потом моет в?просторных Великих озерах, и?легкая клюква всплывает широкими коралловыми островами неземной красоты.
А?сикх – в?чалме как Тадж Махал, в?бороде как у?Хоттабыча, в?белой пижаме-джавахарлалке, надеваемой под фосфорическую пластиковую непотопляемую жилетку – окружает веревкой береговую линию острова, скругляет ее, замыкает, тесня ее, чтоб клюква не отбилась от стада. И?всасывает ее огромными насосами в?холодные, мрачные трюмы, воду сбрасывая обратно в?озеро.
На выручку сикх, возможно, покупает себе ностальгический финик. А?может быть, наоборот, думает о?расширении, задумывается, наводит справки о?морошке, находит в?интернете лопарей, разузнает ноу-хау, тайно готовит опытную делянку на дальнем болотце, и, наконец, сикхиха, то есть сикхиня – короче, сикха варит желтенькое варенье из морошки, прославленное в?русской литературе.
Есть тут что-то, что говорит нам о?текущем моменте, что-то вроде дорожной карты нового мира, который образовался кругом, покуда мы зевали.
1
МАКЕТ
Отыщи всему начало – и ты многое поймешь
Анекдоты, застольные истории, писательские пластинки, театральные байки, семейные легенды – все эти малые жанры устной литературы замечательно сохранялись в?холодном климате. Запретность их только полировала, устраняя случайное и?лишнее, как и?полагается в?бесписьменных жанрах. Один приятель спросил себя лет пятьдесят тому назад – что это у?нас собирают все фольклор крестьянский да городской? Надо воссоздать недостающее звено, дворянский фольклор! У?него получилось: «Не спи валетом с?отставным корнетом». Типа Козьма Прутков.
Но на самом-то деле – бегство, изгнание, трогательные сцены величия в?нищете, неправдоподобные, отчаянно сентиментальные, но тем не менее правдивые отчеты о?самопожертвовании и?верности, из которых составилась после Великой революции французская история и?которыми кормилась европейская литература чуть ли не до конца XIX века, – что же это, как не фольклор?
Наше новое изгнание порождало сходные сюжеты. В?советской России их записывали так, в?эмигрантской – эдак. Взять, например, анархистку Ксению Ге. В?эмиграции верили, что добровольцы повесили ее как садистку и?изуверку, а?в?советской книге «Женщина в?гражданской войне» (1925) она выведена мученицей. Некая девица, прототип «гадюки» А.Н. Толстого, и?правда ушла на гражданскую войну, сражаться вместе с?женихом – но только на стороне белых. Версии и?посейчас не сведены вместе, а?это значит, что до настоящей истории мы еще не дозрели.
Но соберем, что осталось. Запишем кое-как по памяти, хоть память, надо честно сказать, так себе. Но ведь не запишешь так и?ухнет с?концами. Наконец, из подручных материалов соорудим некое подобие мира, которого больше нет. Может быть, клея и?строгая, мы что-то вдруг в?нем увидим, чего раньше не замечали, что-то сообразим, в?чем-то разберемся?
Кроватка с?сеткой
…Ми-ми, Мимишка и?просто Мишка. Как-то из этого получилась Мика.
Мика в?кроватке. Тут очень опасно. Сетка не защищает: она же дырявая! Не тугая, мягкая, а?кругом-то темно. Глаза закрыты, но что-то под веками зыблется, вертится – какая-то пирамида или спираль. Боже! Ведь она из черных ржавых гвоздей, они живые, копошатся, колют, язвят, это ужасно – и?вдруг в?середке ее беззвучным щелчком загорается страшно яркий свет в?виде большого электрического О! Это О?растет и?поглощает все вокруг себя и?жужжит все громче. Мика просыпается оттого, что кричит. Появляется большое прекрасное мамино лицо. Мика говорит: «Автомобильное солнце!» Ну что тут можно объяснить?
…Потом образуется заводной механизм, в?нем крутятся маленькие куколки, и?механизм с?ними что-то делает, одинаковые повороты, одинаковые движения, и?это красиво, это завораживает. Но тут что-то не то. Нет, это не куколки, а?дети! И?этих детей порют. Мика в?ледяном ужасе орет и?просыпается. Ей страшно и?гадко, потому что это было красиво и?ей нравилось. Мама дает ей микстуру. Голове теперь прохладнее…
…Появляется коробочка, открывается. В?коробочке балерина, она принцесса, она стоит на одной ножке, она голубая, шелковая, серебряная, брильянтовая. И?это сама Мика! Этот сон с?балериной ей часто снится. И?она рисует принцесс и?балерин. Ей говорят: «Балерина Фока! Прыгает высоко».
Плохая
Всюду шерсть. Ее привозят из Риги. Она кусачая. Черный в?манишке сибирский кот Васька играет с?клубком крашеной красной шерсти. На Мику надевают из этой шерсти колючие чулки, колючий джемпер и?колючий капор и?сажают в?высокую красную коляску, куда-то привозят, там стоит карусель.
Карусель! Она огромная и?прекрасная, с?громкой музыкой, с?золотыми каретками и?разноцветными машинками и?лошадками белыми, рыжими и?серыми в?яблоках. Мике очень нравится белая лошадка, вся в?золотой упряжи. Ее сажают верхом, и?она изо всех сил держится. Это и?есть счастье! Карусель тихонько начинает двигаться, это замечательно, ветер в?ушах, быстрее, быстрее, и?скоро все вокруг уже мелькает и?уже почти что невидимо, ничего, ничего, Мика держится… но вдруг в?глазах темнеет, все исчезает, и?она приходит в?себя на грязном, мокром полу, джемпер и?чулки изгвазданы. Поднимают, но тут ее начинает тошнить. А?она так любит карусель!
В?Сортавала розовые валуны. В?валунах сияют искры. Под ними радужное озеро. Приезжает папа, они стоят под сосной, и?Мика хочет ему сказать что-то вроде: «Давай ты будешь всегда с?нами, ты так мне нужен, я?тебя безумно люблю. Ты огромный, мудрый и?прекрасный. У?тебя такой красивый голос, что я?просто умираю от счастья, когда его слышу. Вот только начни со мной говорить. Я-то хочу тебе столько сказать, но не могу. Почему ты меня не понимаешь?»
Но он не понимает. А?Мика-то даже заговорить с?ним не может. Потому что у?нее не получается правильный голос?– такой, чтоб ее слушали. Всегда не тот звук. Опять, опять. Наверно, она бездарна. И?от этой печальной мысли она начинает кричать и?плакать. Мика плохая девочка, в?четыре года это уже всем ясно.
В?шумный летний день завели Мику в?какое-то новое место. Внутри очень высоко и?все золотое, ходят какие-то с?бородами, как веник, в?длинных пальто. И?гомон страшный, народу битком. Один такой с?бородой, вроде Дед Мороза, но борода серая и?совсем не добрый, начал ей в?рот силком пихать ложку с?микстурой. Мика в?панике забила ногами и?заголосила. С?тех пор, стоит проштрафиться, все разводят руками и?пожимают плечами: «Ясно же – порченая!»
И?папа серьезно озабочен. Как все.
Ухожоры
У?Микиной мамы мама бабушка Шура, а?у?нее сестра Аня. Замужем за немногословным лысым человеком дядей Витей (он рисует самолетики в?профиль, чтобы не было видно крыльев). Там две дочки, они мамины кузины и?дружат с?Микиной мамой, но ее моложе. И?у?них у?всех есть ухожоры. Это молодые люди, главным образом грузины и?армяне, с?крупными чертами лица, имеющие привычку виться вокруг девушек и?шептать им на ухо. Очевидно, поэтому они называются ухожоры. Мики и?ее братика это не касается, они маленькие.
Их взяли в?Сигулду, на песчаные горы. Пока у?взрослых был какой-то пикник и?они куда-то карабкались с?ухожорами, маленькие катались кубарем с?песчаных склонов. И?Мике впервые было томительно, оттого что и?она сама никому не интересна, и?все кругом не по ней. Это было такое первое лето.
Все это происходило на Рижском взморье: долгое сидение в?мелкой воде, мелкие ракушки, маленькие хорошенькие неопасные медузы с?цветочками, крошки янтаря. Лучше, чем дрызгаться в?Финском заливе в?Репино: там море скучное, неподвижное, острая беловатая осока режется, там Микин папа заплывал так далеко, что делалось страшно. Он теперь с?ними не живет.
Он от них ушел, уехал на грузовике.
Марья Моревна
На даче на Всеволожской веранда с?цветными стеклами, чтоб казалось, что солнце, но всегда дождик. Всюду лужи, кругом лес, а?в?лесу папоротники и?горькуши. Можно устроить домик из стульев и?пледа, но только дома, потому что снаружи все время сыро. На веранде чай, остывает быстрое варенье из красной смородины. Прошло лето, как не было.
Начались ранние вставания. Не в?школу, а?еще в?немецкую группу. Вокруг яркой электрической лампочки в?непроснувшихся глазах радуга. Мика болтает в?воздухе ножками, играет ими. Они спросонок как бы не ее – нет, ее, маленькие, веселые. Влезла в?себя, побежала.
Микина первая любимая книжка – сказки Ирины Карнауховой. Марья Моревна в?малиновом кокошнике. Она ей снится как терем с?малиновым верхом. М малиновое, самое лучшее. Р?сине-зеленое, морское, бурлит, ревет. МоРЕВна! Б?сине-черное сухое. Я?красное, нет, оранжевое! Л, конечно, розовое! Н?голубое. А, понятно, белое. У?желтое. Т?защитного или табачного цвета. Ч, Ш, Щ – оттенки коричневого, от густого к?жидкому. Ю?серебряное. Э?золотое, дорогое, не наше.
Мике лет пять, она читает в?старом-престаром большом кресле Перро с?рисунками Дехтерева. А?там Мюнхаузен, рисунки Доре. Потом очень скоро Жюль Верн – «Пятнадцатилетний капитан», ее даже взяли на фильм по этой книге. Сеанс 8.30 утра – встали затемно. Сколько радости было! Какие были кораблики! Какие волны! С?тех пор Мика была юнга по имени Джек.
А «Таинственный остров»! – Мы поднимаемся! – Нет, напротив, мы опускаемся!
Чемодан
Чемодан со старыми вещами спускают общими усилиями с?антресолей, когда надо что-то сшить. Этот чемодан огромный и?невподъемный. Он длиною с?человека, и?у?него поперечные бамбуковые ребра. Ручки у?него спереди и?сзади, чтоб носить вдвоем. Он твердый и?при этом картонный. Даже кардонный! Называется «кофр». Кофр приехал с?бабушкой из Берлина в?незапамятном году вместе со швейной машиной «Зингер», которая с?кружевными ножками из чугуна.
Вот он открывается, и?это настоящий праздник. Из него достаются белые босоножки, почему-то пошедшие розовыми подпалинами. Рваное пестрое вязанье. Кусочки платья, в?резкую черно-белую полоску, а?поверх полосок – розы розовые, как живые, с?листиками. Остатки креп-жоржета, жатого вдоль, с?лиловыми и?коричневыми цветами, а?внутрь им в?сердечки добавлен и?черный, и?оранжевый, и?чуть-чуть зеленого, так что дух захватывает от невиданной роскоши. Там же хранится и?камень тигровый глаз, бесполезный, но изумительный: внутри живут золотые искры. Рубашка-бобочка, с?узкими и?острыми воротничками-язычками и?молнией. А?вот сиреневая юбка. Это клеш-солнце, брось ее на пол, и?она ляжет полным кругом. Но на ней пятна, и?она ждет, чтоб из нее что-нибудь сделали новое.
И?им, маленьким, с?самого начала ясно, что вот он – источник всего прекрасного, незнакомого, чудного. Такого сейчас не делают. Где такое найдешь. Где?
Мика скоро пойдет в?школу. Бабушка впервые берет ее в?магазин Дэ эЛ Тэ, где толчется страшно много людей и?где всех этих людей на всех этажах видно одновременно.
Она покупает – покупает! Мике! Новое платье! Белое в?синий горошек, и?парусиновые туфельки на резиновой подошве, белые с?синей каемочкой. Необычайное появилось тогда у?Мики новое чувство, что она не просто так – ведь ей покупают новые платья, значит, и?она чего-то стоит.
У?нее раньше было только одно платье навырост, для больших оказий – темно-синее из чего-то переделанное бархатное. А?у?брата был сшитый всей семьей – мама, бабушка, няня и?тетя Зина – костюмчик с?брючками гольф, то есть три четверти, из перелицованного старого пальто, твидового в?зеленую искру.
Общими усилиями на большом столе стегали и?одеяла. Купили темно-розовый шелк, легкую вату, тонкую розовую бумагу (то есть бумажную ткань) на изнанку.
Островитяне
Иногда у?всех у?нас начинается гастрономическая ностальгия. У?каждого своя. Лимонные корочки. Клюква в?сахаре. Конфетки «Мечта» кубастенькие. Помадки сливочные. Ммммм. Курабье бакинское свежайшее, только что из той же подворотни, где варят козинаки. Роксы! То есть твердые душистые цилиндрические сосалки с?муранским цветочком на поперечном срезе в?стиле mille fleurs.
А?иногда заедает ностальгия лингвистическая. По ситному хлебу и?французским булкам, по рольмопсу (что-то из селедки) и?шнельклопсу (что-то из фарша).
Дом их в?Ленинграде держался на основных русских стихиях, то есть на кислой капусте и?соленых огурцах, но было и?присутствие некой немецкости (не тянутся ли исторические корни отечественной кислой капусты к?Sauerkraut’у – это отдельный вопрос). Ее, немецкость, внедряла ихняя злая домработница. Она вернулась из немецкого плена. Это она устроила на кухне полку, а?на ней банки жестяные одинаковые для круп с?надписями. А?по низу полки пущены были фестоны сурового полотна, вышитые красной ниткой. Все никак забыть не могла свой уютнейший немецкий плен.
Рольмопс и?Шнельклопс приснились Мике. Они были псы. Кругленький Рольмопс с?брылями и?быстроногий поджарый Шнельклопс. Немецкие псы, они же рыцари. Небогатые, скорее даже бедные. Они служили. Им кидали известное ленинградское блюдо «бедный рыцарь» – булку, размоченную в?молоке и?поджаренную. В?удачные дни к?молоку добавляют яйцо. Когда на яйцо нет денег, наступает коллапс.
P.S. (сильно пост-) Сперва в?Ленинграде забыли французский, он тут в?блокаду вымерз и?вымер. Немецкий был, да к?концу шестидесятых весь вышел. Зато теперь вся молодежь в?Питере говорит с?неопределенно иностранным акцентом, для самоуважения и?чтобы иностранцы лучше понимали. И, роняя что-нибудь, восклицают: «Упс!»
Шалфей и?базилик
Очень скучно быть ребенком. Это было летом, в?Кисловодске, никаких книг с?собой не взяли. Заняться нечем, Мика живет где-то сбоку, всем мешает, никто с?ней не разговаривает.
Одно было хорошо – после обеда нянька уводила их в?ближние горы, рано вечерело, и?сверху станица казалась розовой, зелень – бронзовой, а?над ней пирамидальные тополя. На пирамиду, правда, не похожие.
На горе цвели дикие розовые гвоздики. А?главное – запахи, ничего прекраснее их не было. Нянька эти травки вспомнила – шалфей и?базилик, раньше были такие пряности. Можно было сосать кашку и?щавель, а?царапки она лечила тысячелистником-матрешкой. Улица в?станице травой поросла, машин не было (еще), лошадей тоже не было (уже). Дома хозяин выращивал на продажу гладиолусы и?георгины – ненастоящие, без запаха.
Хозяйка сжалилась и?принесла Мике с?чердака старинные книжки, и?она научилась читать с?ятем, со старинной буквой «и?с?точкой» и?с?твердым знаком. Читали вечером в?саду, при керосиновой лампе: светлый круг посреди круглого стола. Тургенев: невозможное, отвратительное – «Муму», чудесное и?страшное – «Бежин луг», таинственное и?жалостное – «Ася».
«Вешние воды» с?симпатичными итальянцами, куда уж лучше? И?вдруг коварно, откуда ни возьмись какая-то гадость, и?ничего не вышло. И?Мика возненавидела такие книжки, в?которых вывод тот, что ничего не выйдет и?не должно выйти. Никогда.
Иногда они переходили речку Подкумок. А?раз пошли в?кино, и?выяснилось, что все здешнее, и?Подкумок тоже, имело какое-то отношение к?Лермонтову. В?кинофильме участвовали черешни, насыпанные в?белую фуражку: поэт, тоже весь в?белом, легкомысленно сплевывая косточки, весело шел навстречу смерти.
В?городе Кисловодске была роскошь – нарзановые ванны, розы кругом, вкусная еда с?острым соусом. Вот и?мама устроила званый обед: поставила на попа половинки огурцов, а?на них напялила половинки помидоров, как шляпки грибов. Обед, к?сожалению, имел успех, и?в?их жизнь вошел Сергей Горыныч. Ах, сколько раз Мика с?братом горевали, что мама не выбрала тогда другого, высокого и?худого, доброго и?веселого, который ходил за ней все то лето! Но Горыныч уже держал ее, как удав.
Братик-то был маленький, а?вот Мике стало не до скуки – Горыныч атаковал ее постоянно, придирался к?любой ерунде. Куда там Давиду Копперфилду! Кишка у?мистера Мордстона тонка! Горыныч ненавидел бдительно, угодить ему было нельзя, подчиниться, чтоб замирить его, не получалось. Слава Богу, он пока еще не жил с?ними.
Стива
Взять имя Стива. Сразу ясно: это отрицательный герой. Он расточитель, он безответственный. Он толстый и?ленивый, как Облонский и?Обломов сразу. А?вот Мике рассказали про другого Стиву. Положительного. Несмотря на сибаритское имя. Это был не баловень, а, наоборот, – стоик. Стойкий стоик, оловянный. Стоик и?строитель.
Мика никак не могла запомнить, кому и?как приходился этот другой Стива. Ей-то никем. Что-то давнее, вроде деду он был как бы брат. Дед-то помер еще до Микина рождения. А?Стива сосредоточен был в?непонятных тыща-девятисотых годах. А?потом куда-то делся. Имя Мстислав было необычайное, научно-фантастическое, и?маленькая Мика сначала думала, что он улетел на Марс.
Рассказывала о?нем тетя Нюта. Она была очень высокая, всегда в?черном, с?очень длинным, костистым лицом, а?на нем огромные карие глаза. Она была Стивина дочка, Мстиславна. Как Ярославна. Не говорить же Яросла-вов-на! Нет, Вова здесь был бы лишний. Ее звали, когда Мика болела, потому что она была Сестра. Но не просто папина двоюродная, а?медсестра, и?получше всякого врача. И?она сидела рядом, когда был жар. Няня-то с?братиком! А?когда жар спадал, рассказывала. Потому что по вечерам мама служила в?театре.
Так вот: Стива был несчастный мальчик. Потому что отец насильно записал его в?морской корпус (Нахимовское училище – про себя переводила Мика), но Стива люто возненавидел этот самый морской корпус, потому что в?дни парадов их выставляли на мороз, и?они замерзали на ветру.
Мика этого не понимала, сама-то она мечтала стать юнгой и?обожала голубое, веселое, как будто танцующее здание Нахимовского училища. Но Стива мечтал стать не моряком, а?агрономом. Опять непонятно. Дома у?них смеялись, увидев заголовок в?газете: «Твори, дерзай, колхозный агроном!» В?кино агроном был персонаж противный и?комический, с?провинциальными усиками. В?рубашке с?пояском, над которым нависал толстый живот.
Но юный Стива думал о?том, что у?них заложено поместье под Самарой. (Вишневый сад – переводила себе Мика.) Есть, а?на самом деле нет его. И?он хотел его выкупить. А?потом восстановить. Чтоб восстановить, надо было настоящему делу учиться, а?не на парадах без толку простаивать…
И?вдруг – бац! Внезапно умирает его отец. И?гардемарин Стива в?тот же день выходит в?отставку. Не хочу служить во флоте! Он все начинает сначала. А?это конец лета, все вступительные экзамены в?высших учебных заведениях давно кончились. Но оказывается, что в?Рижском политехническом на сельскохозяйственном факультете не закончен прием студентов (недобор, переводила себе Мика), и?Стива тут же мчится в?Ригу. И?через три или четыре года он, наконец, получает профессию «агроном». Нанимается управляющим в?чужое поместье и?все заработанные деньги откладывает. Чтобы выкупить свое.
И?так проходит сколько-то лет. Деньги собраны.
Но тут происходит ужасное несчастье. Горит деревня при их, еще заложенном, поместье. Тетя сказала странную вещь. Что мужики выносили из горящих домов деньги и?иконы. А?что дети? – Что дети? Новых народить всегда успеем.
Тогда Стива – у?него же собраны деньги – отстраивает деревню заново. И?продолжает работать управляющим. Еще сколько-то лет.
И?наконец он выкупает имение и?заводит культурное хозяйство. Молочную ферму, парники с?клубникой, большой фруктовый сад.
В?революцию все это разорили, но при Сталине привели в?порядок и?устроили совхоз: кто-то должен был снабжать начальство. А?поскольку устроено все было с?умом, то и?изгадить оказалось не так просто, совхоз этот так и?остался образцовым хозяйством.
Нюта говорила, как все, но не совсем то, что все.
И?Мирке всю ночь снился политехнический, научно-фантастический Мстислав: он восстанавливает Марс! Кругом сгоревшие деревни глупых марсиан, они ничего не успели… а?он выращивает в?парниках синеньких, как все на Марсе, коровок, кормит их клубникой… Огромный, беловолосый, прекрасный, он хохочет: «Не так-то просто!»
Классовая наука
Ах, Карповка, черная, бурая, зеленая; говорят, аммиак полезен. Под деревянным зеленым мостом жижа, в ней родится только малявка-колюшка, по-скобарски «кобзда». На том берегу драная, желтая с колоннами, вся в черных ветлах больница Эрисмана, где все родились. И Мика тоже.
Стоит у?воды малокровная, но злобная ленинградская малявка в?лыжном костюме в?катышках, смотрит нечеловечески чудными бело-голубыми глазами, как качается на воде скользкая радужная сетка поверх черной дряни. Если ему что нравится, говорит «нарський» – от «нарвский», что ли? Не понравится, пихнет локтем, обзовет психовной, а?то потребует «Ответь за галстук». На это надо говорить:
Не тронь мою селедку,
Не то получишь в?глотку.
Не тронь рабочий класс,
Не то получишь в?глаз.
Это Микину женскую-среднюю слили с?хулиганской мужской. Раньше в?женской на переменках набегали друг на друга классы, стенка на стенку, пели: «А?мы просо сеяли, сеяли» – «А?мы просо вытопчем, вытопчем», но теперь запретили некультурные игры, теперь в?коридорах драки до крови, девчонок дергают за все места и?ругаются непонятными словами.
Классный руководитель оставила после уроков одних девочек и?говорит: «Безобразие! У?девочек видны штаны!» А?потом созвала общее собрание и?говорит: «Безобразие! Класс резко делится на мальчиков и?девочек!» – и?посадила самых липучих подлиз с?самыми нахальными хулиганами. Теперь подлизы все время дают отпор: «Нехорошо тебе, Иванов!», а?хулиганам все равно хоть бы хны, их могила исправит, у?них чуб, оскал, прищур. У?них на все один ответ: «Отзынь на пол-лаптя!»
Страшно идти: могут побить. То ли дело раньше в?женской: максимум проблема кос, косы обязательно, стрижка – вроде позора. Лиза Калитина по женской школе скучает.
А?Мику настигло, как мешком по голове тюкнуло. Почему-то она заобожала училку – их классную. Училка распределяла справедливость, хотелось быть к?этому поближе, и?Мика лезла выслужиться наперебой с?другими. Позже она поняла, что справедливость тут ни при чем. Потому что в?той школе был один – всего один, но был – справедливый учитель, математик, который все и?вся видел насквозь. Это был бывший штурман авиации, контуженный на войне. Но он-то как раз и?не возбуждал никакого обожания, поскольку был ясен, краток, строг и?снисходителен. А?училка, крашеная блондинка с?толстыми щеками кувшинчиком, практиковала с?учениками непредсказуемость и?загадочность: надо думать, что это была власть в?чистом виде, и?эта власть ей нравилась, поэтому так и?действовало. У?Мики скоро прошло, а?многие целый год ходили как зачарованные.
Тут было много нового.
Например, ужасные мальчики. Лбы у?них низкие, учиться они не могут, неизвестно, знают ли буквы. Дерутся неукротимо, ходят в?синяках и?царапинах, такие комки злобы, их все время ругают. Есть еще жуткий второгодник, мерзкий и?жирный, он самый большой и?бьет остальных. Всем им светит тюрьма, как твердит училка, хотя это четвертый только класс.
А?есть уютные фамилии – Подойницын, Гречишникова. Эти дети все тихие, белесые, толстоватые, с?маленькими глазками. Такие же, впрочем, и?дети с?немецкими фамилиями Хох и?Брум. И?те и?другие небогатые и?неважно учатся. Зато они безмятежные. С?ними ничего не случится, это тоже известно наперед. Поэтому они какие-то прочные.
Хорошо учатся только две девочки-отличницы, Берг и?Вайсберг, сидят они за передней партой, едят учительницу глазами, клеят переводные картинки в?тетрадки, ябедничают, ужасные дуры.
А?вот дети поумнее – те учатся на четверку, ни в?чем не участвуют, держатся в?сторонке, с?одним-двумя друзьями. У?них чистые руки и?воротнички, высокие лбы, хорошая речь. Ничего лишнего – полная замкнутость и?незаметность. У?них уже решено – этот будет математиком, а?та – кораблестроителем.
Еще в?классе была большая еврейская фракция. Важнее всех – Володя Гордон, лохматый еврейский крохотный мужчина, с?горячим низким голосом, весь – сплошной горбатый профиль. Он один в?классе умеет отличить добро от зла, его слово сильнее учительского, так что, если учитель потребует выдать виновного, никто не выдаст, даже толстый мальчик Боря, который от трусости заикается и?у?него дрожат губы (он потом станет актером). Но есть и?худенькая, ощетиненная Шварц, заранее негодующая в?ожидании, что ее будут дразнить, – и?конечно, дразнят, куда денешься. Интересно – Гордона обожали, притом антисемитизм был. Он, антисемитизм, был узконаправленный – а?именно на Шварц. Она как бы сама его порождала, как один полюс должен притягивать другой. А?вот остальных евреев антисемитизм совершенно не касался. Например, обеих отличниц, любящих начальство, или рыжего Казовского, туповатого по части наук, но интригана с?воображением, и?воображением гадким (он-то потом действительно сядет). Или еще двоих ребят – те ни в?чем не замечены, учатся никак, в?чем-то похожи: взгляд у?обоих совсем взрослый, и?ничего о?них не известно. Как бы они не здесь.
Узелковатые вопросы
Лиза куда-то переехала, теперь у?Мики были две другие подружки. Они играли так: написать фразу, потом наобум всем играющим накидать прилагательных и?вставлять их по очереди в?фразу. Получается смешно.
Веселый союз вороватых республик сплотила навек лошадиная Русь. Стоит ли нам, пористым, жить так ватно, болтать о?синей женской доле, об узелковатом еврейском вопросе?
С?тех пор так и?прилипло – еврейский вопрос, действительно, он узелковатый…
У?одной из них троих замешалась четверть татаро-монгольской крови – на этом основании она была записана и?воспитана русской. Другая была стопроцентной еврейкой. Мика считалась, да и?была чистой русской. Правда, полностью был вытеснен из памяти не столь давний визит в?психлечебницу в?Удельное, где их с?братиком – правнуков – представили родоначальнице с?карикатурно-антисемитским экстерьером. Впоследствии по кусочкам удалось установить, что прабабкиного отца в?детстве конфисковали у?родителей и?крестили, чтоб определить в?церковные певчие. Отпев свое, он открыл в?Воронеже музыкальную школу, но дочерей выдал все же за богатых старообрядцев, а?не за православных. Одна такая дочь, а?именно Микина бедная пра, когда в?конце двадцатых у?них с?прадедом отобрали дом и?пустили их по миру, чего прадед не пережил, понимать происходящее в?стране наотрез отказалась и?от греха сдана была детьми в?дурку, где спокойно дожила до девяноста с?гаком. Несмотря на черные мешки под глазами и?лиловый нос, норовивший заклевать подбородок. Ее же дочь, Микина бабушка, мамина мама, давно забыла первого мужа-фабриканта, Микина деда – его посадили еще в?конце двадцатых.
Замужем она давно уже была за Соломоном Шапиро. С?его женской родней она состояла в?сложных соревновательных отношениях, в?основном по кулинарной части. Запомнились знойные баклажанные рецепты и?неимоверная рыба. А?масляное печенье, подобного которому нигде и?никогда? Только много лет спустя Мика нашла его в?Амстердаме, где оно так и?называется – «еврейское печенье», joodenkoeken! О?Мокум! (Так амстердамцы называют Амстердам – по-еврейски город, буквально – место, място…). Ах!
Эта часть жизни была как-то в?тени. Но – была! Когда Микин братик пошел в?школу, няня устроилась домработницей к?адвокатам – Анне Израилевне и?Марку Израилевичу. И?они ее там навещали. Запомнилось братское отчество бездетной адвокатской пары, нечеловеческая чистота квартиры на Невском (а?во дворе кинотеатр, где они с?братиком, да и?мы с?вами смотрели трофейный фильм «Королевские пираты») и?два фотогеничных портрета – он и?она – необычайной, напрасной красоты.
