скачать книгу бесплатно
Я пока не знала, как поступить. Иногда, когда Человека охватывает Гнев, все кажется ему очевидным и простым. Гнев привносит порядок, позволяет увидеть мир в более сжатой и естественной форме, в Гневе Человек снова обретает дар ЯсноВидения, которого сложно достичь в другом состоянии.
В кухне я опустила Собаку на пол и удивилась, насколько она мала и тщедушна. Судя по голосу, этому мрачному вою, можно было ожидать чего-нибудь размером хотя бы со Спаниеля. А это оказался один из Судетских Уродцев, как именуют здесь подобных Псов, поскольку особой миловидностью те не отличаются. Небольшие, на тоненьких ножках, часто кривоватых, серо-бурой масти, склонные к полноте, да еще и с заметным изъяном прикуса. Что и говорить, красотой эта ночная певица не блистала.
Она беспокоилась и вся дрожала. Выпила пол-литра теплого молока, от чего брюшко стало круглым, как мячик, еще я поделилась с ней хлебом с маслом. Я не ждала Гостей, поэтому мой холодильник был совершенно пуст. Я ласково разговаривала с ней, комментируя все свои действия, а она смотрела на меня вопросительно, явно не понимая причины столь внезапной перемены в жизни. Потом я улеглась на свой диванчик, посоветовав ей тоже подыскать себе место для отдыха. Наконец Собака залезла под батарею и уснула. Мне не хотелось оставлять ее на кухне одну, поэтому я решила переночевать здесь.
Спала я беспокойно, по телу, видимо, все еще перекатывалось возмущение, притягивая одни и те же сны о жарких, раскаленных печах, бесчисленных котельных с красными, горячими стенами. Запертое в печи пламя гудело и рвалось на волю, чтобы, когда это произойдет, с ужасным взрывом выскочить наружу и сжечь все дотла. Думаю, эти сны могли быть проявлением ночной лихорадки, связанной с моими Недугами.
Я проснулась рано утром, когда было еще совершенно темно. От неудобной позы шея совсем затекла. Собака стояла у изголовья и, глядя на меня в упор, жалобно повизгивала. Покряхтывая, я встала, чтобы ее выпустить – ну разумеется, выпитое молоко наверняка просилось обратно. В открытую дверь дохнуло холодным, влажным воздухом, в котором ощущался запах земли и гнили – точно из могилы. Собака вприпрыжку выбежала из дома, помочилась, смешно поднимая заднюю лапу, словно не могла решить, кто же она такая – Мальчик или Девочка. Затем печально посмотрела на меня – могу вас заверить, что она заглянула глубоко в мои глаза, – и помчалась к дому Большой Ступни.
Так Собака вернулась в свою Тюрьму.
Только ее и видели. Я звала Собаку, сердясь, что позволила так легко себя обмануть и бессильна против механизмов рабства. Я уже начала было надевать сапоги, но это страшное серое утро напугало меня. Иногда мне кажется, что мы обитаем в склепе, большом, просторном, многоместном. Я смотрела на мир, окутанный серой Тьмой, холодной и неуютной. Тюрьма не вовне, она внутри каждого из нас. Возможно, мы не умеем без нее жить.
Через несколько дней, еще до сильного снегопада, я видела у дома Большой Ступни полицейскую машину. Признаюсь, эта картина меня порадовала. Да, я испытала удовлетворение оттого, что Полиция наконец заявилась к нему. Разложила два пасьянса, они сошлись. Представляла себе, как его арестуют, выведут в наручниках, конфискуют запасы проволоки, отберут пилу (на это Орудие следовало бы выдавать такое же разрешение, как на оружие, поскольку при помощи его наносится огромный вред миру растений). Однако автомобиль уехал без Большой Ступни, быстро сгустились Сумерки и пошел снег. Собака, которую снова заперли, выла весь вечер. Первое, что я увидела утром на чудесном, безупречно белом снегу, – неровную цепочку следов Большой Ступни и желтые пятна мочи вокруг моей серебряной Ели.
Вот что я вспомнила, когда мы сидели на кухне Матохи. И еще своих Девочек.
Матоха, слушая мой рассказ, сварил яйца всмятку и теперь подал их в фарфоровых рюмках.
– Я не так доверяю органам власти, как ты, – сказал он. – Все приходится делать самому.
Не знаю, что он тогда имел в виду.
3. Вечный Свет
Рожденный Матерью Земной
Опять смешается с Землей.
Когда я вернулась домой, было уже светло, и я совсем утратила ощущение реальности, потому что мне снова казалось, что я слышу топот Девочек по полу в сенях, вижу их вопросительные взгляды, морщинки на лбу, улыбку. И тело уже приготовилось к ритуалу приветствия, к нежности.
Но дома было совершенно пусто. Холодная белизна втекала в окна мягкими волнами, и огромное открытое пространство Плоскогорья настойчиво просилось внутрь. Я спрятала голову Косули в гараже, где было холодно, подбросила в печь дров. Легла в чем была и заснула мертвым сном.
– Пани Янина.
И через мгновение снова, громче:
– Пани Янина!
Меня разбудил голос в сенях. Низкий, мужской, робкий. Кто-то стоял и звал меня ненавистным Именем. Я была зла вдвойне: потому что мне снова не давали спать и потому что называли по Имени, которое я не люблю и не приемлю. Мне дали его случайно и необдуманно. Так происходит, когда Человек не вникает в значение Слов и тем более Имен, употребляя их как попало. Я не разрешаю обращаться ко мне «пани Янина».
Я встала и отряхнула одежду, которая выглядела не лучшим образом – я спала в ней уже не первую Ночь, – и выглянула из комнаты. В сенях, в луже растаявшего снега, стояли двое деревенских. Оба высокие, плечистые и усатые. Они вошли, потому что я не заперла дверь, и, видимо, ощущали естественную неловкость.
– Мы бы хотели попросить вас прийти туда, – хрипло сказал один.
Мужчины извиняюще улыбнулись, и я увидела, что у них одинаковые зубы. Я узнала их, они работали на вырубке леса. Время от времени мы сталкивались в магазине, в деревне.
– Я только что оттуда, – буркнула я.
Мужчины сказали, что Полиции еще не было, ксендза ждут. Что Ночью замело дороги. Даже по шоссе на Чехию и Вроцлав не проехать, трейлеры стоят в огромных пробках. Но новости быстро разносятся по округе, и пешком пришли кое-какие знакомые Большой Ступни. Приятно было услышать, что у него имелись знакомые. Казалось, капризы погоды поднимают людям настроение. Метель в качестве противника все-таки предпочтительнее смерти.
Я пошла за ними, мы шагали по пушистому белому снежку. Он был свежим и разрумянился от низкого зимнего Солнца. Мужчины прокладывали мне путь. Оба были обуты в прочные резиновые сапоги с войлочными голенищами, зимой это здесь самая модная модель. Широкими подошвами они вытаптывали для меня узкий тоннель.
Перед домом стояли еще мужчины, курили. Отводя глаза, неуверенно поклонились. Смерть знакомого человека лишает нас уверенности в себе. У всех было одинаковое выражение лица – праздничной серьезности и официальной торжественной печали. Они переговаривались приглушенными голосами. Те, кто докурил, заходили в дом.
Все мужчины без исключения были усаты. Они мрачно обступили диван с телом. То и дело открывалась дверь и появлялись новые, внося в комнату снег и металлический запах мороза. Это были главным образом бывшие работники совхоза, которые теперь получали пособие по безработице и время от времени нанимались рубить лес. Кое-кто ездил на заработки в Англию, но вскоре вернулся, испугавшись чужбины. Другие упрямо возделывали свои маленькие участки земли, не дававшие никакой прибыли и державшиеся на плаву только благодаря евросоюзовским дотациям. Одни мужчины. В комнате сделалось душно от их дыхания, теперь уже ощущался легкий запах перегара, табака и сырой одежды. Они поглядывали на покойника, украдкой, поспешно. Было слышно шмыганье носом, но непонятно, от мороза или, может, действительно у этих крепких мужиков наворачивались на глаза слезы и, не находя другого выхода, вытекали из носа. Не было ни Матохи, ни других знакомых.
Один из присутствующих вытащил из кармана несколько плоских свечек в металлических подсвечниках и протянул их мне столь уверенным движением, что я машинально взяла, не слишком понимая, что с ними делать. Прошло некоторое время, прежде чем я сумела оценить его идею. Ну конечно, надо расставить и зажечь эти свечи, тогда получится строго и торжественно. Может, их пламя высвободит слезы, которые скатятся в пышные усы. И это всем принесет облегчение. Поэтому я занялась свечками и подумала, что многие из присутствующих превратно поняли мои действия. Решили, что я – распорядитель церемонии, дирижер погребального действа, потому что, когда загорелись свечи, все вдруг затихли и вперили в меня печальные взоры.
– Начинайте же, – прошептал один, которого я, казалось, откуда-то знала.
Я ничего не поняла.
– Начинайте петь.
– А что петь? – Я не на шутку забеспокоилась. – Я не умею петь.
– Что угодно, – сказал он. – Лучше всего «Вечный покой».
– Но почему я?
Тогда тот, что стоял ближе других, твердо ответил:
– Потому что вы – женщина.
Вот оно что. Вот такой, значит, сегодня расклад. Я не понимала, какое отношение имеет к пению мой пол, но не хотела в такую минуту противиться традиции. «Вечный покой». Мелодию я помнила с детства; став взрослой, похороны уже не посещала. Только слова забыла. Но оказалось, что достаточно начать, и охрипший хор мгновенно присоединился к моему слабому голосу, образовав шаткую, фальшивую полифонию, которая крепла с каждым повтором. И я вдруг почувствовала облегчение, мой голос сделался увереннее, и я быстро вспомнила простые слова о Свете Вечном, который, как мы уповали, будет сиять и Большой Ступне.
Так мы пели около часа, все одно и то же, пока слова не перестали что-либо значить, словно это была морская галька, которую непрестанно обтачивают волны, делая камешки круглыми и похожими друг на друга, как песчинки. Вне всяких сомнений, это давало передышку, мертвое тело утрачивало реальность и наконец превратилось в повод для встречи измученных тяжким трудом людей на ветреном Плоскогорье. Мы пели о Свете, который, правда, существует где-то далеко и пока неразличим, но стоит нам умереть, как мы его узрим. Сейчас мы видим его сквозь стекло, в кривом зеркале, однако когда-нибудь предстанем прямо перед ним. И он окутает нас, ведь это наша мать – этот Свет, из него мы появились. И даже носим в себе его частицу, каждый из нас, даже Большая Ступня. Поэтому, в сущности, смерть должна нас радовать. Так я размышляла, пока пела, хотя на самом деле никогда не верила в некое персонализированное распределение Света. Никакой Господь не станет этим заниматься, никакой небесный бухгалтер. Как может столько выстрадать одно существо, тем более всеведущее? – думаю, оно бы рассыпалось под натиском этой боли, разве что заранее обеспечило бы себе какие-то защитные механизмы, подобные человеческим. Только машина в состоянии вынести всю мировую боль. Только механизм – простой, эффективный и справедливый. Однако если бы все происходило механически, к чему тогда наши молитвы?
Когда я вышла во двор, оказалось, что усатые мужчины, пославшие за ксендзом, уже приветствуют того возле дома. Он не смог проехать из-за снежных заносов, где-то застрял, и лишь теперь удалось привезти его на тракторе. Ксендз Шелест (так я его про себя назвала) отряхнул сутану и ловко спрыгнул на землю. Ни на кого не глядя, быстро вошел в дом. Я стояла так близко, что ощутила его запах – одеколона и печного дыма.
Оказалось, что Матоха нашел чем заняться. Одетый в свой рабочий тулуп, он, подобно церемониймейстеру, наливал из большого китайского термоса кофе в пластиковые стаканчики и раздавал присутствующим. Итак, мы стояли перед домом и пили горячий, сладкий кофе.
Вскоре приехала Полиция. То есть не приехала, а пришла, потому что машину они вынуждены были оставить на асфальтированной дороге – за неимением зимних шин.
Это были двое полицейских в форме и один в штатском, в длинном черном пальто. Прежде чем, отдуваясь, они добрались в своих облепленных снегом ботинках до крыльца, мы все вышли на улицу. Продемонстрировав, как мне кажется, любезность и уважение к представителям власти. Те, что в форме, вели себя сухо, подчеркнуто официально, и было заметно, что они едва сдерживают злость на весь этот снег, долгий путь и вообще обстоятельства данного дела. Отряхнули ботинки и молча скрылись в доме. А незнакомец в черном пальто ни с того ни с сего подошел к нам с Матохой.
– Ну здравствуйте. Добрый день. Привет, папа.
Он сказал: «Привет, папа», – и эти слова относились к Матохе.
Я бы никогда не подумала, что у Матохи может быть сын-полицейский, да еще в таком забавном черном пальто.
Матоха довольно неловко представил нас друг другу, он был смущен, но я даже не запомнила официального имени Черного Пальто, поскольку они сразу отошли в сторону и я услышала, как сын распекает отца:
– Ради бога, папа, зачем вы трогали тело? Вы что, кино не смотрите? Всем известно: что бы ни случилось, до приезда Полиции тело трогать нельзя.
Матоха робко оправдывался, точно его угнетал разговор с сыном. Я думала, что будет наоборот, что разговор с собственным ребенком придаст ему сил.
– Он выглядел ужасно, сынок. Ты бы тоже так поступил. Он чем-то подавился, тело было все выкручено, в грязи… Это же наш сосед, мы не хотели оставлять его на полу, как, как… – Матоха подыскивал слово.
– …животное, – уточнила я, подходя ближе; невозможно было слушать, как Черное Пальто выговаривает отцу. – Он подавился костью убитой Косули. Месть браконьеру с того света.
Черное Пальто мельком взглянул на меня и обратился к отцу:
– Папа, тебя могут обвинить в том, что ты запутываешь следствие. И вас тоже.
– Ты, наверное, шутишь! Вот так дела… А ведь у меня сын прокурор…
Тот решил завершить этот неловкий разговор.
– Ну ладно, папа. Позже вам обоим придется дать показания. Возможно, будут делать вскрытие.
Он похлопал Матоху по плечу, и в этом ласковом жесте ощущалось чувство превосходства, как будто сын говорил: ладно, старик, теперь я этим займусь.
После чего он исчез в доме покойного, а я, не дожидаясь вердикта Полиции, отправилась домой, замерзшая, с охрипшим горлом. С меня хватит.
Из моих окон было видно, как со стороны деревни приближается снегоочистительная машина, которую все здесь называли Белоруской. Благодаря ей вечером к дому смог подъехать катафалк – длинный, приземистый, темный автомобиль с черными занавесками на окнах. Но только подъехать. Когда около четырех, перед самым наступлением темноты, я вышла на террасу, то заметила вдалеке движущееся по дороге черное пятно – это усатые мужчины самоотверженно толкали катафалк с телом товарища в гору, к вечному покою в сиянии Вечного Света.
* * *
Обычно телевизор включен целый день начиная с завтрака. Это меня успокаивает. Когда за окном царит зимняя мгла или рассвет уже через несколько часов незаметно обращается во Тьму, возникает ощущение, будто там ничего нет. Выглядываешь наружу, а стекла отражают лишь то, что внутри, – кухню, маленький, захламленный центр Вселенной.
Затем и телевизор.
У меня большой выбор программ; антенну, похожую на эмалированный таз, привез однажды Дэн. Она ловит несколько десятков каналов, но это слишком много. И десяти было бы много. И двух. Собственно, я смотрю только прогноз погоды. Разыскала этот канал и счастлива, что могу получить все, в чем нуждаюсь, поэтому даже пульт куда-то задевала.
Так что меня с самого утра сопровождает картина атмосферных фронтов, идеальные абстрактные линии на картах, синие и красные, неумолимо приближающиеся с запада, с чешского и немецкого неба. Они несут воздух, которым только что дышала Прага, а может и Берлин. Который пришел с Атлантики, пронесся над всей Европой – можно сказать, что воздух у нас здесь, в горах, морской. Особенно я люблю, когда показывают карты атмосферного давления, которые объясняют внезапное нежелание встать с постели, боль в коленях или что-то еще – необъяснимую печаль, которая очевидно сродни тропосферному фронту, капризной змеевидной линии в земной атмосфере.
Меня трогают спутниковые фотографии и кривизна Земли. Значит, это правда, что мы живем на поверхности шара, открытые всем планетам, заброшенные в огромную пустоту, где рассеялся, собравшись после Падения в мелкие крошки, свет? Правда. Следует ежедневно напоминать нам об этом, потому что мы забываем. Нам кажется, будто мы свободны, а Бог нам простит. Лично я так не считаю. Любой поступок, превратившись в едва ощутимое колебание фотонов, в конце концов устремится в Космос, словно фильм, который планетам предстоит смотреть вечно.
Когда я завариваю себе кофе, обычно передают прогноз погоды для лыжников. Демонстрируют шероховатый мир гор, спусков и долин и прихотливый снежный покров – на шершавой коже Земли лишь кое-где белеют лоскуты снега. Весной на место лыжников приходят аллергики, и картина становится более красочной. Плавные линии обозначают опасную территорию. Где красное, там природа атакует яростнее всего. Целую зиму она ждала в дреме, чтобы теперь наброситься на хрупкую иммунную систему Человека. Однажды она окончательно от нас избавится. Перед выходными показывают прогноз погоды для водителей, но их мир сводится к нескольким линиям немногочисленных отечественных автострад. Такое разделение людей на три группы – лыжники, аллергики и водители – представляется мне весьма убедительным. Классификация продуктивная и нехитрая. Лыжники – гедонисты. Они мчатся по горным склонам. Водители предпочитают держать судьбу в собственных руках, хотя от этого часто страдает спина; оно и понятно, жизнь – бремя нелегкое. Зато аллергики – постоянно на линии фронта. Я, вне всяких сомнений, аллергик.
Мне бы еще хотелось канал о звездах и планетах. «ТВ Космические воздействия». Собственно, он бы тоже сплошь состоял из карт, показывал линии воздействий, поля планетарного поражения. «Уважаемые телезрители, над эклиптикой начинает свое восхождение Марс, вечером он пересечет пояс воздействия Плутона. Просьба оставить автомобили в гаражах и на крытых стоянках, а также спрятать ножи, осторожно спуститься в погреб, кроме того, пока эта планета будет проходить через знак Рака, рекомендуем избегать купания и ловко уклоняться от семейных ссор», – так говорила бы стройная, изящная телеведущая. Мы бы узнали, отчего сегодня опаздывали поезда, а почтальон увяз в сугробах вместе со своим «Фиатом», почему не удался майонез, а головная боль внезапно утихла сама, без таблетки, так же неожиданно, как и началась. Знали бы, когда точно можно начинать красить волосы и на какой день планировать свадьбу.
Вечером я наблюдаю за Венерой, тщательно слежу за изменениями, происходящими с этой прекрасной Девой. Я предпочитаю ее в роли Вечерней Звезды, когда она появляется словно бы ниоткуда, по волшебству, и опускается вслед за Солнцем. Искра извечного света. Именно в Сумерках происходят самые интересные вещи, потому что тогда исчезают несущественные различия. Я могла бы жить в вечных Сумерках.
4. 999 смертей
Солнце, знай оно сомненья,
Грело б дьявола в геенне.
Голову Косули я похоронила на следующий день на своем кладбище возле дома. Опустила в землю почти все, что взяла из дома Большой Ступни. Пакет, на котором остались пятна крови, повесила на ветку сливы, как дань памяти. Туда сразу нападал снег, который ночной мороз превратил в лед. Мне пришлось потрудиться, чтобы выкопать в мерзлой каменистой почве эту яму. Слезы застывали на моих щеках.
На могилу я, как обычно, положила камень. На моем кладбище уже немало подобных надгробий. Здесь покоились некий старый Кот, чей истлевший труп я нашла в погребе, когда купила этот дом, и Кошка, полудикая, которая умерла после родов вместе со своими Малышами; Лис, которого убили лесорубы, утверждая, что он был бешеный, несколько Кротов и Косуля, которую прошлой зимой загрызли Псы. Это лишь некоторые Животные. Найденных в лесу, в силках Большой Ступни, мертвыми я просто переносила на другое место, чтобы они, по крайней мере, пошли кому-нибудь в пищу.
С этого маленького кладбища, расположенного в красивом месте, на пологом склоне над прудом, было видно, наверное, все Плоскогорье. Я бы тоже хотела здесь лежать и отсюда заботиться обо всем – всегда.
Я старалась дважды в день обходить свои владения. Нужно постоянно следить за Люфцигом, раз уж взялась за это дело. Я навещала по очереди каждый из домов, за которые отвечала, а потом поднималась на горку, чтобы окинуть взглядом все наше Плоскогорье разом.
Оттуда было видно то, чего не увидишь с близкого расстояния: зимой следы на снегу фиксируют здесь каждое движение, все должно быть учтено, снег, будто летописец, старательно записывает шаги Животных и людей, увековечивает немногочисленные отпечатки автомобильных шин. Я внимательно осматривала наши крыши – не нависает ли где снег, который может оборвать водосточный желоб или – не дай бог – скопиться возле дымохода или где-нибудь еще, а потом начнет медленно таять, и вода потечет под черепицу. Разглядывала окна – целы ли стекла, не пропустила ли я чего-нибудь во время предыдущего визита, вдруг, например, остался гореть свет; всматривалась в дворы, двери, ворота, сараи, поленницы.
Я была хранителем имущества моих соседей, пока сами они в городе предавались зимним занятиям и развлечениям – проводила здесь вместо них зиму, берегла их дома от холода и влаги и следила за их бренными пожитками. И, следовательно, сотрудничала от их имени с Теменью.
К сожалению, опять напомнили о себе мои Недуги. Обычно они усиливаются из-за стресса или других чрезвычайных событий. Иногда достаточно одной бессонной Ночи, чтобы все начало меня беспокоить. Дрожат руки, и кажется, что по телу пробегает ток, словно его окутывает невидимая электрическая сеть, и меня настигает чья-то Кара – по мелочи, наугад. Тогда плечи или ноги сводит внезапной неприятной судорогой. Сейчас я чувствовала, что у меня полностью онемела и затекла ступня, ее покалывало иголками. При каждом шаге я подволакивала ее, хромала. И еще одно: уже несколько месяцев у меня постоянно мокрые глаза; слезы начинают течь внезапно и без причины.
Я решила, что сегодня, несмотря на боль, поднимусь на склон и огляжу Плоскогорье сверху. Наверняка в мире всё на своих местах. Может, это меня успокоит, снимет спазм в горле, и я почувствую себя лучше. Я нисколько не жалела Большую Ступню. Но, увидев вдалеке его дом, вспомнила мертвое тело тролля в бежевом костюме и подумала о телах всех знакомых, счастливо живущих в своих домах. И я сама, моя ступня и худое, жилистое тело Матохи – все это показалось мне исполненным невероятной, невыносимой печали. Я смотрела на черно-белый пейзаж Плоскогорья и поняла, что печаль – важное слово в дефиниции мира. Она лежит в основе всего, это пятая стихия, квинтэссенция сущего.
Открывшийся передо мной ландшафт состоял из оттенков черного и белого, сплетенных между собой линиями деревьев на межах. Там, где травы остались нескошенными, снег не сумел накрыть поля однородной белой гладью. Стебли пробивались сквозь ее покров, и издалека это выглядело так, будто огромная рука принялась вычерчивать некий абстрактный узор, упражняться в коротких штрихах, тонких, едва заметных. Я видела четкие геометрические фигуры полей, полосы и прямоугольники, каждый из которых отличался по структуре, имел собственный оттенок, по-своему отражал торопливые зимние Сумерки. И наши дома, все семь, были расставлены таким образом, словно являлись частью окружающей среды, словно выросли здесь вместе с межами, в том числе ручей и мостик через него; всё, казалось, было старательно спроектировано и возведено, возможно, той же рукой, что упражнялась в эскизах.
Я бы тоже могла набросать карту по памяти. Наше Плоскогорье имело бы на ней форму толстого полумесяца, окруженного с одной стороны Серебряными горами, небольшой и невысокой горной грядой, которую мы делим с чехами, а с другой, польской – Белыми холмами. На нем всего одно поселение – наше. Деревня и городок расположены внизу, к северо-востоку, как и все прочее. Разница уровней между Плоскогорьем и остальной Клодзкой котловиной незначительная, но довольно ощутимая, чтобы чувствовать себя несколько превознесенным и смотреть на все свысока. Дорога поднимается с трудом, с северной стороны достаточно полого, но спуск с Плоскогорья по восточному краю в конце довольно крут, и зимой это бывает опасно. В суровые зимы Дорожное управление, или как там оно называется, закрывает движение по этой трассе. Тогда мы ездим по ней незаконно, на собственный страх и риск. У кого, конечно, хорошая машина. Собственно говоря, я имею в виду себя. У Матохи только мопед, а у Большой Ступни были собственные ноги. Этот крутой отрезок мы называем Перевалом. Там неподалеку есть еще каменистый обрыв, но если кто сочтет его природным, то ошибется. Это остатки прежней каменоломни, которая когда-то вгрызалась в Плоскогорье и, наверное, совсем поглотила бы его пастями бульдозеров. Кажется, ее планируют открыть вновь, и тогда мы исчезнем с поверхности Земли, съеденные Машинами.
Через Перевал в деревню ведет грунтовая дорога, по которой можно проехать только летом. На западе она переходит в другую, более широкую, но еще не главную. На ней расположена деревня, которую я называю Трансильвания из-за тамошней атмосферы. Здесь имеются костел, магазин, заброшенные подъемники для лыжников и клуб. Линия горизонта высоко, поэтому постоянно царят Сумерки. Так мне кажется. На краю деревни есть еще небольшая дорога, которая ведет к Лисьей ферме, но я редко хожу в ту сторону.
За Трансильванией, перед самым выездом на международную трассу, есть крутой поворот, на котором часто происходят несчастные случаи. Дэн назвал его Поворотом Воловьего Сердца, потому что однажды видел, как из грузовика, ехавшего с бойни, которая принадлежит одному местному толстосуму, выпал ящик с ливером, и коровьи сердца рассыпались по проезжей части; по крайней мере так он утверждает. Мне эта картина кажется чудовищной, и вообще-то я не уверена, не привиделось ли ему. Дэн иногда слишком эмоционально реагирует на некоторые вещи. Города в Котловине связаны асфальтовым шоссе. В погожий день с нашего Плоскогорья можно увидеть и само шоссе, и нанизанные на него Кудову, Левин, а далеко-далеко на севере даже Новую Руду, Клодзко и Зомбковице – довоенный Франкенштайн.
Это уже дальние края. Я на своем Самурае обычно ездила в город через Перевал. После него можно свернуть налево и подъехать к границе, которая причудливо извивается, и не составляет труда незаметно перейти ее во время любой длительной прогулки. Со мной по невнимательности это частенько случалось, если в процессе своих обходов я забиралась так далеко. Но иногда мне нравилось переходить ее специально, целенаправленно, туда-сюда. Десять, двадцать, тридцать раз. Я забавлялась так с полчаса – притворялась, что нарушаю границу. Это доставляло мне удовольствие, поскольку я помнила времена, когда такое было невозможно. Я люблю преодолевать границы.
Первым я обычно проверяла дом Профессора и его жены, мой любимый. Он невелик и незамысловат. Молчаливый и одинокий домик с белыми стенами. Сами хозяева приезжали редко, чаще их дети с друзьями, тогда ветер доносил оттуда звонкие голоса. С открытыми ставнями, освещенный и наполненный громкой музыкой, дом казался слегка ошеломленным и оглушенным. Можно сказать, что с этими раскрытыми оконными проемами он напоминал увальня. Когда молодежь уезжала, дом приходил в себя. Его слабым местом была островерхая крыша. Снег сползал оттуда и до мая лежал у северной стены, через которую влага проникала внутрь. Приходилось браться за лопату, а это обычно работа тяжелая и неблагодарная. Весной моей задачей было позаботиться о садике – посадить цветы и ухаживать за теми, что уже росли на каменистом клочке земли перед домом. Это я делала с радостью. Случалось, требовался мелкий ремонт, тогда я звонила Профессору или его жене во Вроцлав, они переводили мне деньги. А я уж сама находила мастеров и следила за их работой.
Этой зимой я заметила, что в погребе поселились Летучие мыши, довольно внушительное семейство. Как-то раз мне пришлось туда спуститься, потому что почудилось, будто внизу течет вода. Вот была бы история, лопни какая-нибудь труба. Я увидела их – спящих, сбившихся в кучу под каменным сводом; мыши висели неподвижно, однако мне казалось, что сквозь сон они наблюдают за мной, что свет лампочки отражается в их открытых глазах. Я шепотом попрощалась с ними до весны и, не обнаружив аварии, на цыпочках вернулась наверх.
А в доме Писательницы расположились Куницы. Я не стала давать им имена, поскольку не могла ни сосчитать, ни отличить друг от друга. То, что этих зверьков нелегко увидеть, является их Свойством – они подобны духам. Появляются и исчезают так стремительно, что не верится, будто в самом деле их видел. Куницы – хорошие Животные. Они могли бы быть изображены на моем гербе, если бы таковой мне понадобился. Куницы выглядят нежными и беззащитными, но это иллюзия. На самом деле это опасные и коварные Существа. Они ведут свои местные войны с Котами, Мышами и Птицами. Воюют между собой. В доме Писательницы Куницы пробрались в зазор между черепицей и теплоизоляцией чердака и, подозреваю, занимаются там всякого рода разрушительной деятельностью – уничтожают минеральную вату и прогрызают дыры в деревянных плитах.
Писательница обычно приезжала в мае, на машине, доверху набитой книгами и экзотическими продуктами. Я помогала ей выгружать вещи, потому что у нее больной позвоночник. Она носила ортопедический воротник – кажется, когда-то попала в аварию. А может, позвоночник не выдержал постоянного сидения за столом. Писательница напоминала человека, пережившего гибель Помпеи, – вся словно присыпана пеплом; лицо пепельное, и цвет губ, и серые глаза, и длинные волосы, туго стянутые резинкой и собранные на макушке в небольшой пучок. Знай я ее немного похуже, наверняка прочитала бы написанные ею книги. Но я знала ее достаточно хорошо и поэтому боялась их открывать. Вдруг обнаружу там себя, описанную каким-то непонятным для меня образом. Или любимые места, которые для нее значили бы нечто совсем другое, чем для меня. В определенном смысле люди, подобные ей, те, что владеют пером, бывают опасны. Сразу начинаешь подозревать неискренность – что такой человек не является собой, что это глаз, который непрестанно наблюдает, а увиденное превращает во фразы; и таким образом, лишает действительность самого в ней главного – невыразимости.
Она оставалась здесь до конца сентября. Обычно не выходила из дому; лишь изредка, когда жара, несмотря на наши ветры, становилась невыносимой и липкой, укладывала свое пепельное тело в шезлонг и неподвижно лежала на солнце, старея еще больше. Если бы я могла увидеть ее ступни, может, оказалось бы, что она тоже является не Человеческим Существом, а какой-то иной формой существования. Русалкой логоса, сильфидой. Иногда к ней приезжала подруга, крепкая темноволосая женщина с ярко накрашенными губами. На лице у нее была коричневая родинка, что, по моему мнению, указывает на присутствие Венеры в первом доме в момент Рождения. Тогда они вместе готовили, будто воскрешая архаические ритуалы родства. Прошлым летом я несколько раз пробовала их стряпню: пряный суп с кокосовым молоком, драники с лисичками. Готовили они хорошо, вкусно. Подруга относилась к Пепельной очень нежно и заботилась о ней, как о ребенке. Она наверняка знала, что делает.
Самый маленький домик, у сырой рощицы, недавно купила шумная семья из Вроцлава. У них двое толстых, избалованных детей-подростков и продуктовый магазин в районе Кшики. Дом они собирались перестроить и превратить в польское шляхетское имение – сделают колонны и крыльцо, а сзади будет бассейн. Так рассказывал мне отец семейства. Но начали они с того, что возвели вокруг бетонный забор. Они платили щедро и просили ежедневно заглядывать внутрь – проверять, не взломана ли дверь. Дом был старым, запущенным и, казалось, хотел, чтобы его оставили в покое, позволили дряхлеть, потихоньку продвигаясь в будущее. Но в этом году его ждала революция, уже привезены и выгружены перед воротами кучи песка. Ветер все время сдувал пленку, которой их накрыли, и мне стоило немалых усилий снова ее натянуть. На участке имелся маленький родник, хозяева собирались сделать там рыбные пруды, установить гриль. Звались они Колодяжные. Я долго раздумывала, не дать ли им какое-нибудь другое, свое имя, однако потом пришла к выводу, что это один из двух известных мне случаев, когда фамилия Человеку подходит. Это действительно были люди из колодца – такие, которые упали в него давным-давно и теперь обустраиваются на дне, полагая, что колодец и есть мир.
Последний дом, у самой дороги, сдавался. Чаще всего там жили молодые супруги с детьми, которым хотелось провести выходные на природе. Иногда любовники. Случались и подозрительные субъекты, напивавшиеся вечером и всю Ночь оравшие пьяными голосами, а потом спавшие до полудня. Все они проскальзывали через наш Люфциг, словно тени. Люди на выходной. Однодневки. Маленький, безлико отремонтированный домик принадлежал самому богатому человеку в округе, имевшему недвижимость в каждой долине и на каждом плоскогорье. Фамилия этого типа была Нутряк – это как раз и был тот самый второй случай соответствия имени владельцу. Говорят, он приобрел этот дом ради участка земли, на котором тот стоит. Говорят, купил землю, чтобы потом устроить здесь каменоломню. Говорят, все Плоскогорье может превратиться в одну большую каменоломню. Говорят, мы живем на золотой жиле под названием гранит.
Мне приходилось прилагать немало усилий, чтобы ничего не упустить. А ведь еще мостик – стои?т ли, не подмыло ли водой опоры, достроенные после последнего наводнения. И не прохудился ли он. Заканчивая обход, я еще раз оглядывала окрестности и, пожалуй, должна была бы чувствовать себя счастливой, что все это существует. Ведь этого могло бы просто не быть. Могла быть только трава – длинные пряди степной травы, исхлестанные ветром, и соцветия девясила. Такая картинка. Или вообще ничего – пустое место в космическом пространстве. Может, так оно было бы и лучше для всех.
Шагая во время своих обходов по полям и пустошам, я любила представлять себе, как все это будет выглядеть через миллионы лет. Сохранятся ли те же растения? А цвет неба, останется ли он таким же? Не сдвинутся ли тектонические плиты, не вспучится ли высокая горная гряда? А может, здесь образуется море, и под ленивое перекатывание волн исчезнет сам повод употреблять слово «место»? Несомненно одно – этих домов здесь не будет, мои усилия слишком скудны, малы, точно булавочная головка, собственно, как и моя жизнь. Вот о чем следовало бы помнить.
Дальше, если выйти за околицу, пейзаж менялся. Повсюду торчали восклицательные знаки, вонзенные в него острые иглы. Когда взгляд натыкался на них, у меня начинали дрожать веки; эти деревянные конструкции, установленные на полях, на межах, на опушке леса, царапали глаза. На Плоскогорье их было восемь, я это точно знала, потому что воевала с ними, словно Дон Кихот с ветряными мельницами. Их сбивали из бревен, крест-накрест, они сплошь состояли из крестов. Эти уродливые постройки стояли на четырех ногах, а сверху торчала деревянная будка с бойницами. Амвоны. Это название всегда меня удивляло и раздражало. Что проповедовали с этих амвонов? Какую весть провозглашали? Разве это не верх гордыни, не дьявольский замысел – назвать амвоном место, с которого убивают?
Я еще различаю их силуэты. Прищуриваюсь, и очертания размываются, исчезают. Я поступаю так только потому, что не в силах выдержать их присутствия рядом. Однако это правда, что кто желает, но не действует, – разводит Чуму. Так утверждал наш Блейк.
Стоя так и глядя на амвоны, я могла в любой момент обернуться, чтобы аккуратно, словно волосок, подхватить потрепанную, шероховатую линию горизонта. Заглянуть за нее. Там лежит Чехия. Туда убегает Солнце, когда вдоволь насмотрится на все эти ужасы. Туда опускается на Ночь моя Дева. О да, Венера ночует в Чехии.
Вечера я проводила так: садилась на кухне за большой стол и занималась тем, что люблю больше всего. Вот мой большой кухонный стол, на нем компьютер, который привез мне Дэн и в котором я использую одну-единственную программу. Вот «Эфемериды», бумага для записей, несколько книг. Мюсли, которыми я лакомлюсь всухомятку во время работы, и чайник с черным чаем; другого я не пью.
Собственно говоря, я могла бы все вычислять вручную и, может, даже немного жалею, что не делаю этого. Но кто сейчас пользуется логарифмической линейкой?
Однако если бы когда-нибудь в будущем мне пришлось составлять Гороскоп, находясь в пустыне, без компьютера, без электричества и без всяких Орудий труда, я бы справилась. Мне бы потребовались только мои «Эфемериды», так что, спроси вдруг меня кто-нибудь (но, к сожалению, никто не спросит), какую книгу я взяла бы с собой на необитаемый остров, я бы ответила, что эту. «Эфемериды планет. 1920–2020».