скачать книгу бесплатно
Свиридыч глянул на оболтуса неодобрительно, но ничего не сказал. Вновь перевел взгляд на мертвяка.
Обосновался тот на дне реки давненько… Кожа серая, с густым синеватым отливом и натянута туго, не сморщена, как у свежих утопленников. Счет на недели идет, а точнее сказать трудно: вода в Луге холодная, на дворе июнь, но купаться пока народ отваживается, лишь парясь в бане и хорошенько кирнув… Или просто хорошенько кирнув. Вот еще недельки три тепло продержится, так и купальщиков на берегах полно будет, и мертвяки куда быстрее разлагаться начнут…
Но когда именно этот бедолага нырнул и не вынырнул, дело десятое. Гораздо важнее решить, что с негаданным презентом Нептуна делать.
Пока Свиридыч решал (его право единолично принимать решения никем в небольшом коллективе не оспаривалось), Николка помаленьку оправился и занялся самодеятельностью. Отнюдь не художественной, хотя сам, возможно, считал иначе. Вытащил мобилу и стал прилаживаться сфотографировать мертвеца, а то и вообще заснять на видео.
– Парамоша… – укоризненно протянул Свиридыч.
Парамоша все понял без долгих объяснений: протопал к отпрыску, забрал мобилу. И тут же – хрясь! – заехал по уху. Не так, чтоб с ног долой, хотя руку имел тяжелую. Но вполне чувствительно. Спросил спокойным и ровным тоном:
– Я зачем, Колюсь, тебе эту хреновину покупал?
Николка молчал, обиженно сопел и хлопал ресницами.
Хрясь! – воспитательный процесс продолжился. На сей раз прилетело другому уху, для симметрии.
– Так зачем? – спросил Парамоша так же спокойно и ровно.
– Чтоб звонить… – ответило чадо, хлюпнув носом.
– Верно, чтоб звонить. А не для того, чтоб ты ролики по тырнетам раскладывал.
Парамоша отвернулся, сочтя инцидент исчерпанным. Но мобилу не вернул, убрал в свой карман, от греха. Уточнил деловито:
– Обратно притопим? Или по-людски схороним, могилку выроем?
С властями Парамоша, отмотавший три года в колонии-поселении за злостное браконьерство, никаких дел иметь не желал категорически. Ни по какому поводу.
Но Свиридыч пока не принял решение.
– А не «электрик» ли это часом? – спросил он негромко, словно сам у себя. Затем скомандовал: – Гляньте-ка, может, аккумулятор тут вместо груза?
Парамоша посмотрел на сына – тот стоял надувшийся и обиженный, – не стал ни о чем просить, сам нагнулся к другой зеленой груде, размером поменьше, именно к ней тянулся от шеи трупа не то провод, не то веревка. Может, и в самом деле там аккумулятор…
Дело в том, что «электрик» на реке или озере – это не тот мирный дядька с жэковскими корочками, что по квартирам ходит и проводку починяет. На водоемах «электриками» зовут хапуг с электроудочками. Снасть весьма уловистая и беспощадная: мальков и мелочь рыбную убивает подчистую, а крупняк, если на периферии электроудара окажется, – уйдет, уцелеет, но навсегда способность размножаться потеряет. В местах, где «электрики» хорошенько пошуровали и укатили, несколько лет рыбалка никакая. А им что? Свое взяли – и на другое место, потом на третье…
Хищничают в самых глухих углах, либо ночами, поскольку рыбнадзор с «электриками» не церемонится. Не административное дело на них заводят, а сразу уголовное – и в лучшем случае штраф громадный, на пару нулей побольше, чем за сетки или невод. При отягчающих – за решетку.
Но куда хуже для «электрика» встретиться на реке с браконьерами традиционными и притом местными. С теми, кто из поколения в поколение сетями тут промышляет. Если разжалобить их сумеет – все отберут, догола разденут и за борт – плыви, мол. А затем электро-удочку врубают, чтобы на себе почувствовал, каково рыбе приходится… Приходится несладко: если сердцем слабый, так и утонуть может, а как там у выплывших с размножением – вопрос открытый. Ну а борзых и наглых – тоже за борт, но аккумулятор к шее привязав. И все, пропал без вести человек. Не вернулся с рыбалки, случается.
Насчет «электрика» Свиридыч ломать голову не стал бы. Пускай тот и дальше рыбу кормит.
Но Парамоша, покопавшись в зеленой груде, доложил:
– Не аккумулятор… Канистра… похоже, песком набитая…
Версия не подтвердилась, а проблема осталась. И Свиридыч решил так: нормальных людей, не «электриков», негоже в воду бросать, что живых, что мертвых… И неплохо, чтобы авторов этого непотребства словили те, кому положено, кому за это деньги платят. Помогать им, теряя время на показания и прочие формальности, резона нет. Но и мешать, вновь прятать концы в воду, незачем. Так что они уедут, а мертвец пусть остается на берегу. Сейчас, по ранью, место пустынное, а днем кто-нибудь на труп наткнется. Не сегодня, так завтра – учитывая, сколько утопленник пролежал на дне, особой разницы нет.
Озвучить свое решение Свиридыч не успел. Николка заорал, и каким-то не своим, тонким детским голосом, словно помолодел мгновенно лет на пяток:
– Папка-а-а! Он шевельнулся!!!
3
Не всякий, кто пришел на похороны в черном, носит траур (продолжение аудиозаписи)
Питер вымершим и безлюдным выглядел, но все же на похороны Кобылы сотни три народу собралось, и затем помаленьку подтягивались. Всех мастей: и феминистки, и «радужные», и активисты от партий каких-то никому не известных, и прочая публика, которую хлебом не корми, лишь дай на митинг или шествие сходить, себя показать, на людей поглазеть. Родственники покойной на фоне всей тусовки как белые вороны смотрелись: ни флагов у них, ни баннеров, ни футболок с надписями…
Хоть и похороны, а поработать пришлось. На кладбище заявились «цитрусовые». Причем прошли не через главный вход, там и ОМОН был, и пара автозаков. С другой стороны притопали, через боковой какой-то вход или служебный. Сплошь парни, все в черном, все, как в ориентировках пишут, «спортивного телосложения»… А вместо цветов-венков с собой дреколье притащили. Натуральные жердинки – метра по полтора длиной, и толщины приличной, и с одного конца заостренные. Причем осиновые колья, не какие-нибудь еще.
А чтобы никто с ольховыми или другими не спутал, с боков затесаны и надписаны маркером, крупными буквами: «ОСИНОВЫЙ КОЛ». Может, только Кобыле в свежую могилку вколотить собирались, а может, заодно и папашке ее, Мерину Лошаковичу, давно уже здесь, на Никольском, обосновавшемуся. Чтобы дважды не ездить.
Но что бы они ни затевали – не выгорело. Мы ж не зря зарплату получаем, и нельзя сказать, что маленькую. Сработали жестко, но аккуратно, причем вдали от камер. И поехали дурачки со своими колышками в райотдел, на оформление. А мы остались…
И я остался, хотя как раз срок моей пересменки подошел, и я мог спокойно хоть в гостиницу, хоть к Люське. Но я договорился с Майком о подмене: мол, я сейчас драгоценное тельце постерегу, а он – после полуночи. Ему хорошо: и днем свободен, и часть ночной смены подрыхнуть можно, и мне: ну что мне сейчас делать у Люськи без Люськи?
Это стало моей ошибкой… Очередной, но не последней.
А траурный митинг тем временем своим чередом шел – рядом с церквушкой, на свежем воздухе. Правда, о том, что он траурный, можно было только по черным лентам на венках догадаться. И с формальной точки зрения митингом он не был – похороны, дело частное и семейное, на митинги и шествия чоповцам со служебными стволами являться закон не велит. А так митинг как митинг, все те же песни о главном. Главный хит сезона: эпидемия как результат секретных экспериментов «кровавой гэбни». Но аранжировки актуальные: совсем недавно власть ругали за то, что ничего не делает; теперь, после объявления РУБ, – за все, что делает…
Рядом со мной Лариосик оказался. Коллега, но из местных, питерских. Мы с ним шапочно знакомы были, наши шефы вечно на одних и тех же мероприятиях отирались, а у него шеф – депутат питерского ЗакСа, из оппозиционных. И даже не просто депутат, а замглавы не то комитета, не то комиссии по какой-то хрени.
Обычно Лариосик похохмить любил, всегда пара свежих анекдотов наготове. Причем юмор у него чернушный, как раз для кладбища. А тогда стоял с таким видом мрачным, словно Кобыла ему пяток миллионов задолжала без расписки, под честное слово, да так и не отдала, копыта откинула.
Но, похоже, и Кобыла, и ее похороны Лариосику абсолютно до лампочки были. Он все больше на тот мостик поглядывал через речку Монастырку, где вход на Никольское.
Спросил я у него: еще, дескать, гости незваные ожидаются, кроме «цитрусовых»? А он как-то невпопад отвечает: лучше бы, мол, Кобылу где-нибудь подальше отсюда зарыли. На Южном, например. Место не из престижных, но лучше бы там.
Я не понял. Он растолковал: мы сейчас на острове, на небольшом – с одной стороны Нева, с другой – Обводный, еще с двух – Монастырка. И островок этот самая настоящая ловушка. Мостики узкие, и мало их, и далеко друг от друга находятся. А там, где два больших моста – Обуховский и Монастырский, там как раз два выхода из метро совсем рядом, для полного счастья. Я снова не понял: при чем тут метро-то? Объявили ведь вчера по ящику, что эвакуация проведена успешно, что разблокируют через три дня самое позднее.
Он странно на меня посмотрел и говорит: ну да, ну да, разблокируют. Может, и сегодня. Да только не те, кто обещал… И начал объяснять, что они с шефом вчера в метро побывали, вместе с прочей городской верхушкой – аккуратненько под землю сунулись, с самого краю, в Купчино, где ветка заканчивается, на поверхность выходит…
Тут Лариосик, который и до того не кричал, совсем голос понизил и в сторонку меня потянул. Но не сложилось самое интересное услышать… Как раз мой Распутин на трибуну взгромоздился, речь держать. А это момент ответственный. Если найдется в толпе придурок с банкой краски или с чем-то похожим – самое время той банкой в оратора запузырить. Под камерами и при полном пиаре. В общем, я поближе притерся, бдю, подозрительные движения в своем секторе отслеживаю… Все спокойно, не видать провокаторов.
Но беда пришла, откуда не ждали. Приплелась. Пришаркала в самом прямом смысле, под ручки поддерживаемая. Проще говоря, наша морщинистая Тортилла приползла. Выглядела она, как мумия черепахи, скончавшейся от голода в конце юрского периода. То есть как всегда. Но мумии уже ничем не болеют, а над Тортиллой всю дорогу два медика хлопотали, врач и медсестра. И на кладбище она только сейчас очутилась – может, ее с вокзала в клинику возили, может, в гостинице отлеживалась, не знаю…
В общем, пришаркала. И прямиком к трибуне. Народ перед ней расступается – в лицо знают, прабабушка российской оппозиции. Или прапрабабушка.
А трибуна-то одно название, возвышение по колено высотой. И к ней целенаправленно так Тортилла толпу рассекает. Вот тогда я нехорошее заподозрил… Мы же, как псы сторожевые, на все неправильное натасканы. Потому что если человек пушку вытащил и на спуск давить начал – это наш прокол и недоработка. Мы клиента должны в идеале винтить, едва лишь он к карману или подплечной кобуре потянулся. Или к банке с краской. И зачастую получается на упреждение сыграть, потому что у людей в последние перед акцией секунды поведение сильно меняется. Пластика другая, моторика, а еще…
Ладно, не буду грузить, а то на эту тему долго распинаться можно. Короче, шаркает Тортилла так, словно на ней пояс шахида и видит она перед собой не трибуну с Борюсиком Распутиным, а рай с гуриями. Совсем другая походка, и взгляд другой.
Разумеется, не один я такой проницательный там был. Но никто ничего не предпринял… Ситуация непонятная. И мне, и другим ребятам неясно, что тут можно сделать. С любым другим все понятно – плечи сомкнуть, от трибуны оттеснить, а чуть рыпнется – упаковать.
Но тут не хухры-мухры – прабабушка всей оппозиции… Дошаркала до трибуны беспрепятственно. Борюсик паузу сделал, к ней наклонился – может, думал, она сказать что-то ему хочет или слова попросить вне очереди, видно же, что совсем плоха старушенция.
Он наклонился, но Тортилла ничего не сказала. Она без слов в лицо его укусила. В подбородок.
Как он заорал! А микрофон под носом, и динамики нехилые, – вопль наверняка на другом берегу Невы услышали.
Борюсик орет, а Тортилла зубы не разжимает. Он отдернулся, разогнулся, но она висит на нем, как бультерьер, ножки в воздухе болтаются… Ну раз такие дела, тут уж нечего глядеть, бабушка или прабабушка. И приложил ей Борюсик от души, со всей молодецкой мочи.
Тортилла метра на три отлетела, веса-то в ней, как в сухой вобле. Отлетела, но зубы не разжала. Торчат из распутинского подбородка, модной недельной щетиной заросшего, две вставные челюсти. И кровь хлещет. Сюрреализм.
А там духовой оркестр в сторонке выстроился – и не то капельмейстер самодеятельность проявил, не то им распорядитель церемонии отмашку дал, чтобы как-то конфуз замять… И урезали музыканты от души Шопена в качестве саунд-трека. Вообще полный сюр.
Распутин кое-как челюсти с окровавленной рожи смахнул. И, надо ему отдать должное, обстановку прокачал мгновенно. Гаркнул в микрофон:
– Камеры!!! Записи изымайте!
Для операторов, понятное дело, сплошные именины сердца выдались. Редкий эксклюзивчик. Можно даже на свой канал не отдавать, в Сеть выложить, неплохую денежку на просмотрах срубить…
А ведь там не только тэвэшники были, нынче каждый сам себе оператор. Многие из толпы похоронные речи на бытовые камеры снимали, ну а когда окровавленная физия Борюсика на трибуне нарисовалась, тогда народ и за мобильники схватился, запечатлеть. Все записи изъять – задача практически нереальная: операторов – штатных и самодеятельных – куда больше, чем охранников с полицейскими.
Но команду выполнить попытались. Щелк! Щелк! Щелк! Черные здоровенные зонты уже и Распутина прикрыли, и старушенцию нокаутированную. Одновременно камерами занялись… Так ведь телевизионщики народ ушлый и наглый, они не просто в таких случаях в голос орут, на свободу прессы напирая, но и лягаться норовят, и даже кусаться…
Вопли, сутолока, полный дурдом.
В свалку я не полез. Заприметил одного паренька, он не с ТВ, среди публики стоял, но рядом с трибуной. На неплохую камеру снимал, «соньку» полупрофессиональную. И весь конфуз у него буквально перед объективом случился.
А теперь, гляжу, этот папарацци бочком, бочком из толпы – и наутек. Вместе с камерой. Я за ним. Шустрый оказался, несется, как молодой олень, между оградками петляет, которые пониже – перепрыгивает, натуральный бег с барьерами.
Пришлось хорошенько выложиться, и все равно этот олимпиец изрядно от церквушки отмахал, пока я его достал. Завалил, по почкам выдал для острастки – аккуратно, чтобы следов не осталось. Он лежит, не трепыхается, я камерой занимаюсь. Гляжу, а карты памяти нет… Карманы у гаденыша проверил – нет! Только сменные фильтры в футляре.
Едва ли он ее на бегу вытащил и выбросил, скорее не один в толпе был, напарнику своему и отдал, а сам внимание отвлек… И пробежался я, получается, исключительно для моциона.
От такого расстройства пальцы у меня разжались, камера выскользнула… И шмякнулась натурально о камень надгробный, метрах в трех от нас стоявший. Вдребезги – прощайте, четыре штуки зелени, или сколько она там стоила… Экий я неловкий.
Крысеныш мой к тому времени на ноги поднялся и даже права качать начал. Как увидел, что с «сонькой» его стряслось, – заверещал, словно поросенок при кастрации.
Я на тот камень смотрю, глазам не верю. Потому что надпись на нем сообщает, что лежит тут аж с 1904 года надворный советник Франкенштейн… Франкенштейн, прикиньте? Дурдом…
А в дурдоме и у нормальных крыша съезжает. У меня по крайней мере съехала… Потому что в какой-то момент я сообразил, что слышу выстрелы, и уже довольно давно. Слышал и раньше, но как-то мимо сознания шли. Ну выстрелы, ну и что, вполне нормальное звуковое сопровождение для того, что вокруг творится.
Но теперь как торкнуло: бой ведь идет самый натуральный, неподалеку, где-то в районе Староневского… И очередями лупят, и одиночными, и взорвалось что-то пару раз.
Только задумался: да кто ж там и с кем воюет? Новые выстрелы, совсем рядом, у лавры. Повернулся туда и увидел их. Много, сотни полторы или две. Мне тогда показалось, что много, кто ж знал, что это всего лишь передовые самой первой волны… Что на подходе многие тысячи, десятки тысяч.
Примерно на полпути между Лаврой и тем местом, где с парнишкой возился, – группа экскурсантов. На склепы и некрополи любуются, снимают, экскурсовода слушают… Не знаю уж, каким извращенцем, в смерть влюбленным, надо быть, чтобы вместо Эрмитажа и прочих музеев по погостам шляться… Но за что эти некрофилы боролись, на то и напоролись. Первыми оказались на пути у толпы зомби.
Вернее, термин «зомби» тогда под негласным запретом был… Политкорректно их называли инфицированными.
Однако, как их ни называй, экскурсанты при виде оравы мокрых тварей с окровавленными мордами тут же врассыпную дернули. Да только почти никто не ушел… Мне вот кажется, что Голливуд дурную шутку со всеми нами сыграл – своими стереотипами о зомби: медлительные, дескать, тормознутые и вообще тупее дерева… Но они не медлительнее живых оказались. А интеллект мертвым без надобности, они философские диспуты с нами затевать не собирались. Комар тоже тварь небольшого ума, но пищу свою – человека и его кровушку – за несколько километров почует и с прямого пути не собьется.
Стоял я, смотрел, как мертвые за живыми между могил гоняются, – а сам словно оцепенел, к месту прирос… Про службу позабыл, про Распутина, про все…
Но тут зомбяк девку-экскурсантку ухватил, она заорала, и меня отпустило. Понесся обратным маршрутом, к церкви. Не то чтобы так уж рвался служебный долг в отношении Борюсика исполнить, но ситуация именно туда гнала – к своим поближе, от мертвяков подальше.
Куда делся парнишка, камеры лишившийся, не знаю. Со мной не побежал. Зря мы с ним, получается, в догонялки сыграли: никого бы его ролик не шокировал и миллионы просмотров не собрал бы. Я думаю, в тот день похожие ролики в Интернет десятками сыпались, пока Сеть не накрылась и свет во всем городе не обрубился… Но не буду забегать вперед.
К церкви вернулся и вижу: все не так плохо. Все значительно хуже. Потому что с другой стороны, от автомобильных мостов, через Монастырку перекинутых, тоже толпа мертвяков катит, и счет уже на тысячи идет. О том, чтобы их всех из нашего служебного оружия уложить, не задумался бы даже самый отъявленный оптимист.
Вот тогда-то я понял до конца слова Лариосика насчет острова-западни…
Удивила реакция на мертвяков наших работодателей, поильцев и кормильцев. Проще всего, конечно, сказать, что оказались они, кормильцы, все поголовно тупыми идиотами. Однако не стану клеветать на погибших: встречались среди них очень даже умные люди. Но они сами себя… как бы поточнее… в общем, загипнотизировали сами себя.
Столько твердили про мерзкую авторитарную власть, злостно нарушающую права ни в чем не повинных инфицированных граждан, – что сами в свои мантры поверили. Так уж у них мозги были устроены: если власть кого-то щемит, то власть неправа всегда, по определению, потому только, что она власть. А ущемляемые все белые и пушистые… И, получается, потенциальные союзники в деле свержения фашиствующей камарильи.
Толпа к тому времени, когда я вернулся, поредела. Одни вместе с мобильниками и камерами смылись, эксклюзив свой поскорее выкладывать. Кое-кто, услышав близкую стрельбу, поспешил ноги унести. Недалеко унесли, я думаю… Но многие остались.
И вот ситуация: на трибуне Сумчатый, речь держит, хорошо поставленным голосом из динамиков громыхает. Борюсика уже не видно, и Тортиллы тоже, да и тэвэшников вдвое меньше стало. А за спиной у слушателей – толпа зомбяков приближающихся.
Но Сумчатый не крикнул людям, чтобы бежали, спасались… Руку вперед выбросил, точь-в-точь как Ленин с броневичка, и вещает что-то о том, что свершилось, дескать, что лопнуло терпение у оскорбленных и униженных инфицированных граждан, что восстали они против режима и его свинцовых мерзостей, что начался обратный отсчет последних часов диктатуры…
Наверное, сам себе верил. Наверное, думал, зомби его сейчас вождем выдвинут, и с Сумчатым во главе – на Смольный. А потом, колоннами со всех концов России, – на Кремль. В чем-то прав был: чтобы Сумчатого в вожди, надо или обкуриться-обколоться, или умереть, или еще как-нибудь мозгов лишиться…
Люди стоят и слушают. Не оборачиваются. Что у них за спинами, не видят. Люди думают, что про восстание инфицированных – фигура речи…
А вот Матрасник все сообразил. Он рядом стоял, в очереди к микрофону. Как увидел, что за подмога к гражданским активистам подходит, тут же юркнул куда-то в сторону, как крыса напуганная.
Следом за ним и Сумчатый с трибуны слетел. Кубарем – кто-то ему пинка отвесил, я не разглядел толком кто.
Микрофоном Лариосик завладел, личность до той поры абсолютно не публичная. И гаркнул в него по-простому, без словесных красивостей. Нецензурно, но доходчиво: «У…бывайте, козлы, бегите!»
Команду к исполнению мало кто принял, но хотя бы обернулись… Да только было уже поздно. Одни заорали, другие побежали, третьи то и другое разом… Некоторые на месте застыли, как кролики перед удавом.
Я свой ИЖ выдернул, с предохранителя снял и решил, насколько сумею, поближе к Лариосику держаться… Он местный, лучше меня тут все щелки-лазейки знает и свистопляску нашу загодя предвидел, мог какой-то план спасения обмозговать…
Про все это я вспоминаю и рассказываю долго. А на самом деле события очень быстро мелькали, как слайды во взбесившемся диапроекторе… Когда я за ствол схватился, мертвяки уже до дальнего края скорбящей толпы добрались.
И сразу начали убивать.
4
Не всякий мертвец теряет аппетит
– Молодой ты еще… – сказал Свиридыч без осуждения. – Непривыкший… С наше на реке поночуешь, среди бела дня не будут всякие страхи мерещиться.
Николка попытался что-то возразить, но отец показал кулак, и парень осекся, успев издать лишь невнятный звук.
– Рыбешка какая-то, – пояснил Парамоша. – Или рак… Любят раки утопленников… А уж корюха… Помнишь корюху, Свиридыч?
– Где ж такое позабыть… Как-то по весне, Николаша, во время хода корюшки, тоже течением в «парашют» мертвяка занесло… Нынешний-то в сравнении с тем – свежачок, а тот уже протух порядком. Так корюшки на нем настоящий пир устроили. Прямо в брюхе копошились, среди кишок гнилых, кусочки отрывая-откусывая. У них пасти с зубами мелкими, но остренькими, мясо грызут не хуже пираний… Я с того дня по сию пору корюшку в рот не беру. Не лезет и все тут.
Он говорил, с интересом поглядывая на Николку: сблюет или нет? Но не врал и не преувеличивал: история такая и вправду случилась.
Тот не сблевал. Вообще не проявил интереса к давней страшилке. Стоял молча, опустив взгляд на утопленника, затем произнес без всякого выражения, без малейшей интонации:
