скачать книгу бесплатно
На этот раз музыка продолжалась на несколько тактов дольше. Когда Кармини взглянул на ударника, который должен был вступить в следующее мгновение, тот одной рукой вытирал салфеткой поверхность литавры, а у другой облизывал пальцы.
– Buon appetito, – сказал дирижёр вежливо, останавливая оркестр. – Нам подождать, пока вы закончите трапезу, или можно продолжать? – в интонации Кармини не было и намёка на иронию, но его выдавало выражение лица.
– О! Спасибо. Продолжайте, я вас догоню, – ничуть не смутившись, ответил ударник, хватая палочки. – Нет проблем.
– — Простите, как вас зовут? – обратился он к ударнику.
– Можете называть меня Бартоломео, – важно ответил тот.
– Теперь вы готовы, синьор Бартоломео? Давайте-ка, – Кармини заглянул в партитуру, – сразу с 25-го такта.
Взмах палочки, и гром литавр прокатился по залу словно пушечное ядро. Громовое соло продолжалось четыре такта несмотря на то, что уже на втором Кармини опустил руки и с нескрываемым ужасом уставился на ударника. Тот, не обращая внимания на дирижёра, поскольку его глаза были закрыты, продолжал самозабвенно лупить по литаврам, словно пытался проверить на прочность натянутую на них кожу, пока не завершил своё соло картинным взмахом обеих рук, и не открыл глаза. Оркестранты перестали зажимать уши и как ни в чём не бывало снова взяли инструменты.
Возникла пауза, которую нарушил Кармини.
– А вы не обратили внимание, синьор Бартоломео, что там стоит знак «piano»?
– А что, по-вашему, я играл? – снисходительно вопросил ударник.
– Аха, это и было piano!? – уточнил Кармини. – Если бы вы соизволили вдруг узнать моё мнение, то это больше похоже на sforzando. А вы как считаете? – обратился он ко всем музыкантам.
– Синьор Кармини, ну что вы сразу придираетесь? – подняла смычок синьора Гуччо. – Это ведь единственное место во всей увертюре, где Бартоломео может показать себя. Когда мы будем выступать перед публикой, придёт его мама, ей 87 лет, и она почти не слышит, и знаете, что она скажет, когда её сын будет играть piano? Она скажет, что её слуховой аппарат ни на что не годится, и она не может услышать игру собственного сына! А вы знаете сколько стоит новый слуховой аппарат?
Этого Кармини не знал. Однако, имея некоторое представление (впрочем, вполне возможно, ошибочное) о том, что такое игра оркестра, он знал, как он должен звучать вообще и в этом произведении, в частности.
– Синьоры, – начал он немного взволнованно. – Я допускаю, что у нас с вами несколько разный… Оркестр – это единое целое. Это не совокупность отдельных инструментов и музыкантов. То есть… если мы собрались, чтобы исполнить Произведение… целое должно превалировать над частью. Иначе не получится… Не будет правильного звука… не будет магии… ничего…
– Я вас умоляю, синьор Кармини, – взмахнула смычком синьора Гуччо. – Бросьте вы эти теоретические условности! Кто тут из нас целое, а кто часть – это тот ещё вопрос.
– Простите, синьор Кармини, – синьор Дженти снова встал. – Можно вас попросить двигаться дальше, не останавливаясь пока на мелочах? Иначе у вас может так и не сложиться общей картины. Того целого, которое, как вы справедливо заметили, мы должны вместе создать.
Это звучало вполне резонно, и Кармини решил, не обращая внимания на возможные ошибки, пройти всю увертюру целиком.
– Хорошо, синьоры, давайте сыграем с начала и до конца, – и он взмахнул руками.
Музыка вновь наполнила воздух. Местами она звучала сносно, местами ухо маэстро коробили неточности, однако он не останавливал музыкантов, стараясь запомнить как можно больше их ошибок, чтобы потом разобрать каждую из них. Музыканты, как ему казалось, играли формально, если не сказать равнодушно. Так ученики обычно играют скучные гаммы. Они вполне уверенно держали темп, но слаженности в оттенках не было, как не было и однородного полотна звука. Звуковая картинка была похожа больше на заросший сорняками пустырь, чем на мягкие изгибы постриженного на склоне газона, каким, по ощущению маэстро, могло бы выглядеть изображение исполняемой мелодии, сумей он её нарисовать.
И всё же, когда отзвучал финальный аккорд, Роберто передумал говорить об ошибках. Ему пришла в голову мысль, что это будет бесполезно, может быть, не вообще, но именно сейчас, в первый день знакомства с оркестром. Он осознавал, что ему не достаёт опыта руководства реальным коллективом оркестра, и партитура вряд ли могла тут помочь. Нужно было импровизировать и оставаться дипломатичным, что предполагало, в том числе, и неискренность, которая была неизбежной обратной стороной тактичности. От этого ему было не по себе – он не умел и не любил кривить душой.
– Ну что же, синьоры музыканты…. Это было… Вполне… Я должен сказать… Нет… Могу я вас спросить? Вам самим, насколько это понравилось? Ваше исполнение? Что вы чувствуете? Какие эмоции вызывает у вас это звучание?
Оркестранты переглянулись, что-то бормоча, -казалось, каждый что-то произнёс, но даже по тону невозможно было понять, есть ли общее мнение и какое оно. Единственное, что он разобрал, была чья-то отчетливая фраза: «ну мы же не Берлинский филармонический оркестр, да и вы не фон Караян[13 - Герберт фон Караян – знаменитый дирижёр, много лет руководивший Берлинским филармоническим оркестром.]». И ещё Бартоломео поделился мнением, что пора бы уже прерваться на обед.
– Синьор Кармини! – это опять была синьора Гуччо, – если вам не понравилось, вы так и скажите, и нас это опять-таки не удивит.
– Отчего же? – тут Роберто задумался – что бы он сейчас ни сказал, это могло прозвучать фальшивыми штампами из американских фильмов про «единую команду», «совместные усилия», «общие цели», вперёд и ура.
– Давайте не будем тратить время на разговоры, мы же не политики, – сказал он совершенно другим тоном, удивляясь самому себе. – Сейчас я попрошу сыграть то же самое, но в два раза медленнее и в три раза тише, включая вас, синьор Бартоломео. Только один раз. Покажите мне пиано. Представьте, что вы… мм… решили ограбить банк и крадётесь ночью вдоль высокого забора.
Музыканты заиграли вновь. На последних тактах дверь в зал открылась, и вошёл синьор Мокинелли. Его лицо изображало наигранное недоумение.
– Прошу прощения, синьор Кармини, – сказал он громким шепотом, когда музыка стихла. – Синьоры? Что это было? Создаёте саундтрек для детектива? Или мне это только показалось, будто вы крадётесь по ночной улице? – он встал на цыпочки, вжал голову в плечи и изобразил крадущуюся походку.
Все рассмеялись. Кармини облегченно вздохнул. Мозаика звуковой картинки, пусть и в виде упражнения, но сложилась, хотя с первоначальным замыслом автора её, пожалуй, роднили, разве что те же ноты.
– Если бы Перуджа услышал это, – тихо сказал Мокинелли своему молодому коллеге, слегка притянув его за лацкан пиджака, – он перевернулся бы в гробу.
Кармини не смог определить, шутит маэстро или нет.
После небольшого перерыва репетиция возобновилась. Напряжение, державшее молодого человека с самого начала, несколько спало. Это дало ему возможность расширить фокус своего внимания. Успокоившись, он смог наблюдать не только за игрой, но и за двадцатью шестью оркестрантами, постепенно улавливая некоторые странности в их поведении.
Так, например, он заметил, что синьор Дженти время от времени закрывает один глаз – правый, будто прицеливался своей скрипкой как ружьём. А синьора Гуччо умудрялась помимо игры делать множество «вспомогательных» операций – поправлять прическу, подправлять бретельку, сморкаться в платочек, трогать виски с гримасой, должно быть означающей головную боль, и поглядывать на часы, висящие позади Кармини на стене. На молодого дирижёра она при этом почти не смотрела, что, впрочем, не так волновало молодого человека, как взгляд тубиста – короткостриженого крепыша, сидящего в заднем ряду справа. Казалось, он внимательно следил за дирижёром, однако по презрительному выражению его лица было ясно, что следит он отнюдь не для того, чтобы наиболее точно следовать указаниям маэстро. Скорее он смотрел на дирижёра как на мошенника, случайно занявшего несвойственное ему место. По крайней мере, мнительному Кармини так казалось. Этот откровенно недружелюбный взгляд заставлял молодого человека нервничать. И чтобы не отвлекаться на переживания по этому поводу, он расфокусировал свой взгляд, стараясь смотреть сразу на всех оркестрантов, но ни на кого конкретно. Это было нетрудно хотя бы потому, что ни одного симпатичного лица среди них он пока не обнаружил.
Когда время репетиции вышло, Роберто чувствовал себя как выжатый лимон. Он простился с музыкантами, делая вид, что продолжает изучать партитуры, а после того, как последний из них вышел, опустился на стул и закрыл глаза. Мгновенно заснув, он очевидно потерял равновесие и завалился набок. Удар неприветливого дощатого пола пришёлся на правое ухо и щёку, разбудив маэстро. Первое мгновение он не понимал, где находится, растирая ладонью щёку и слушая зуммер си третьей октавы, которым звенело ухо. Вот именно в этом состоянии сидящий на полу и потирающий ухо стажёр предстал перед маэстро Мокинелли, который в этот момент зашёл в зал.
– Я всегда говорил, синьор Кармини, что хорошая увертюра способна буквально сбить с ног, – пошутил он своим театральным баритоном. – Если вам там не очень комфортно сидеть, то предлагаю переместиться в более мягкую обстановку – отметим ваш первый день в оркестре. Разумеется, я угощаю.
– Спасибо, – Роберто поднялся с пола и отряхнул брюки и рукав пиджака. – Сочту за честь.
«Da Clementina» на Виа Санта Лючия действительно оказался очень уютным ресторанчиком, в котором синьор Мокинелли, похоже, был завсегдатаем – столик на двоих быстро «нашёлся», несмотря на полную загруженность.
– Синьор Мокинелли, – обратился к собеседнику Роберто, когда они сделали заказ, – можно вас попросить поделиться впечатлением от сегодняшней репетиции?
– Друг мой, это же первая репетиция, так сказать, пристрелка. Ещё рано делать какие-либо выводы.
– И всё же. Мне важно ваше мнение. Понимаете, я не почувствовал такого контакта с музыкантами, на который внутренне рассчитывал. Хотя от первой встречи трудно ожидать…
– Ну, разумеется, разумеется. Вы же не ожидаете от первой встречи с девушкой интимной близости? Впрочем, это неудачный пример. Если говорить о впечатлении… То, что музыканты, которые впервые видят вас, вам не доверяют – совершенно естественно, да? Но вот почему вы не доверяете им? Это было заметно.
– У меня не было недоверия априори. Лишь когда я услышал небрежность в игре и попытался её себе объяснить…
– Небрежность? Это не то, что вы могли услышать. Это уже ярлык – ваша оценка. Услышать вы могли неточность – гармонические гуляния, кашицу, тембровый расползон – все, что угодно. Но с чего вы взяли, что причиной этих неточностей является именно небрежность? Даже очень старательный и прилежный ученик может допустить ошибку, не так ли? Небрежностью её можно объяснить только в том случае, если вы точно знаете, что он, умея делать безошибочно, витает мыслями где-то вовне или не старается, или ему что-то не нравится, например.
Роберто задумался над словами маэстро. Потом сказал:
– Не могу не согласиться, вы безусловно правы. В целом. Но вот если в частности… Когда музыкант вовремя не вступает, потому что в этот момент, извините, жр… принимает пищу, это, по-вашему, неточность, небрежность или… вызов?
– Вы конечно же о Бартоломео Стоцци, – улыбнулся Мокинелли. – Взгляните на это под другим углом, для дирижёра это бывает полезно.
Роберто хотел в ответ сказать что-то едкое, но сдержался.
– У него в партитуре всего несколько тактов. Естественно, свою партию он знает наизусть, и лично ему нет нужды репетировать. Так что он приходит на репетиции исключительно ради всех остальных, чтобы оркестр звучал так, как он должен звучать – с литаврами. Большую часть репетиционного времени он просто ничего не делает, слушает повторы игры других. А разве вы по себе не замечали, что когда делать особенно нечего, то всё время хочется перекусить, пожевать, полакомиться чем-то?
– Нет, не замечал. Наверное, потому что у меня никогда под рукой не было такого количества съестных припасов.
В этот момент официант принёс блюда.
– Ну вот теперь они у вас появились! – рассмеялся Мокинелли. – Buon appetito. Хороший аппетит – это всегда признак хорошего здоровья, – Мокинелли приподнял бокал, – Alla vostra[14 - Ваше здоровье! (итал.)]! В прошлом году мы разучивали Первую симфонию Брамса – наверное, помните – там на литаврах не заскучаешь. Так Бартоломео успевал за репетицию так проголодаться, что становился злым как собака. Впрочем, это неудачное сравнение. После этого я стал искать произведения, где у него было бы время подкрепиться.
– Между прочим, знаете, как они меня называют за глаза? – спросил Мокинелли.
– Нет, – соврал Роберто, краснея и выдавая себя.
– Бросьте, вы же слышали сегодня. Метрономом. Как вы думаете, это комплимент или оскорбление для дирижёра?
– Не берусь судить, – уклонился от ответа Роберто, – по крайней мере, это относится к музыке, а не к письму.
– К письму?
– Да, дама-виолончель сравнила меня с восклицательным знаком наоборот. Вслух. Не стал выяснять, что она имела в виду.
– Антуанетта Гуччо, – кивнул Мокинелли, – дама с тяжелым прошлым. Не обращайте внимания.
– А что у неё за странная аллергия на ре мажор, которой вы, по её словам, благоволите?
– Иногда приходится уступать в мелочах, чтобы настоять на своём в чём-то существенном. Она может прекрасно играть, несмотря на своеобразный характер.
– Тональность – это разве мелочи?
– Когда я был в вашем возрасте, Роберто, я понимал принцип как абсолют. Но с годами и принципы становятся относительной величиной. Да и кто имеет право на единственно верный ответ? Если мы транспонируем арию под конкретного вокалиста, почему нельзя сделать это и в других случаях? Играй мы, скажем, симфонию Моцарта соль минор, разумеется, никто бы не покусился. А увертюра к опере, о которой мало кто знает…
– Да, – снова вынужден был согласиться Роберто, – я чувствую, что мне ещё учиться и учиться.
– Боже мой, какие ваши годы! Вы позволите мне обратить ваше внимание ещё на один аспект? Скажите, что сегодня было для вас наиболее сложным? Притирка? Психология, так? Не музыка и не её исполнение, я имею в виду.
Роберто задумался. Сложным ему казалось буквально всё.
– Сначала я не мог понять, почему в таком небольшом оркестре такая большая группа медных духовых. Они диссонируют…
– Это не имеет отношения к музыке, – отмахнулся Мокинелли.
– Как это?
– Вопрос финансов. Камерный струнный ансамбль и городской духовой оркестр власти решили объединить, просто чтобы сократить расходы на аренду помещения. А когда театр предложил нам одну из своих комнат для репетиций за спасибо, экономия бюджета получилась и вовсе заметной. Кстати, о медной группе. Вы уже успели заметить во второй партитуре моё маленькое преступление против великих композиторов?
– Нет. К сожалению, у меня было мало времени.
Напустив на себя вид заговорщика, за которым следят, Мокинелли осторожно посмотрел налево и направо, потом наклонился над столом и сказал:
– Благодаря мне, Чайковский вступил в интимную связь с Брамсом, которого он ненавидел.
– Я понимаю, что вы шутите, синьор Мокинелли, но не понимаю о чём.
– Какие могут быть шутки, – произнёс маэстро понизив голос, – я не мог допустить, чтобы мой духовой оркестр скучал, иначе бы они стали резаться в карты прямо во время игры. Поэтому я взял интермедию из Четвертой симфонии Чайковского, где сплошные фанфары, и совокупил её с адажио до мажор Брамса в четвертой части.
– Но… простите, насколько я помню, у Чайковского же фа минор!
– Именно! Получается совершенно умопомрачительная каденция. И главное, все вовлечены в процесс соития… Впрочем, это, наверное, не очень подходящая аллегория, – добавил он лукаво. – А вы чью-нибудь игру отметили?
– Не могу выделить кого-то одного, – осторожно высказался Роберто. – Впрочем, нет. Наверное, синьор Дженти. Я услышал в нём большого профессионала.
– Да, это так, – подтвердил Мокинелли. – Но я бы хотел обратить ваше внимание на основной язык, на котором вам придётся говорить с музыкантами во время исполнения – о движениях.
– О! Можете не продолжать! Я прекрасно понимаю и чувствую свою деревянную ограниченность в этом.
– Ну-ка поподробнее. Ничего, если я буду в это время жевать?
Роберто бы и сам насладился вкусом еды, тем более что за целый день он изрядно проголодался, но рассуждать о высоких материях с набитым ртом он не мог себе позволить. Поэтому он лишь отпил немного воды из стакана.
– Нас учили, что язык движений дирижёра – это не такие естественные для человека движения, как походка, работа рук или ног при занятии спортом или даже в танцах. Поэтому и не сложилось единого языка. Это раз. Но если каждый будет выражать музыкальную мысль своим собственным невербальным набором, то как же его поймут оркестранты, особенно в случае с приглашённым дирижёром?
– Вы не упомянули, что у каждого оркестранта тоже имеется свой собственный опыт восприятия дирижёров и выражения эмоций. И соответственно свои ожидания.
– Значит, музыканты и дирижёр уже до первой встречи должны иметь какое-то базовое общее понимание произведения, на основе которого можно уже далее спорить и договариваться о вариантах в интерпретации, если таковая вообще возможна – ведь композитор мог быть настолько однозначным, что исполнять его произведение по-другому – значит оскорбить его… или его память… Это два. Что остаётся? Остаётся лишь эмоция, которую я должен передать языком тела. А если у нас разный темперамент? Для исполнителя-холерика поднятая бровь всё равно, что окрик. А для флегматика хоть ты подпрыгни с поднятыми руками и сломай в воздухе палочку – он лишь чуть добавит громкости. Разве не так?
– Вы действительно пробовали так прыгать? – сыронизировал Мокинелли.
– Нет, это… метафора.
– Я уверен, что от меня они точно не ожидают пируэта в воздухе. Поэтому если я себе такое позволю, их реакция будет самой непредсказуемой. Я, правда, не собираюсь… На самом деле, магия, если и существует, то вовсе не в движениях дирижёра, а в его авторитете на репетиции, потому что для хорошего звучания оркестра нужно всего лишь репетировать, репетировать и репетировать. А всё, что вы хотите получить от музыкантов, нужно говорить словами. В конце концов, даже собаки понимают язык людей, чего уж говорить об оркестрантах. Впрочем, это неудачный пример.
У Роберто оставалось ещё много вопросов к синьору Мокинелли, но понимая, что ужин заканчивается, он в ускоренном темпе работал челюстями, иногда кивая головой, в знак согласия. «Пусть я представляю сейчас жалкое зрелище, – думал он, – но хотя бы не лягу спать голодным».
Глава III. Pink panther theme[15 -
Тема розовой пантеры. Композиция композитора Генри Манчини (1963).]
Майор Крюков (в миру – ТТ) шёл по широкому тротуару прогулочным шагом сытого леопарда, старательно разглядывая каждую встречную кошечку. Этот процесс был инстинктивным и практически не затрагивал его сознания. Сначала его зрительные детекторы дальнего привода выявляли из толпы прохожих женскую фигуру, фильтруя основные параметры – рост, объем, наличие талии, стиль одежды. Затем, если объект проходил первую степень фильтрации, взгляд сканировал приближающуюся особу снизу-вверх на предмет наиболее привлекательных женских черт – бедра, бюст и общая грациозность движений. Попутно, в фоновом режиме, периферическое зрение оценивало помехи – например, наличие рядом с прохожей сопровождающего мужского пола и степень его маскулинности – так, на всякий случай, тут ТТ не особо волновался – его спортивное тело в сочетании с удостоверением майора милиции могло быстро поставить (или уложить!) на место любого ревнивца.
Наконец, когда женская особь подходила ещё ближе, включались детекторы ближнего привода, которые быстро оценивали возраст, черты лица, выражение глаз и запах, интегрируя всю полученную информацию в цельный образ. Заодно происходило дешифрирование того, был ли он сам аналогичным образом замечен и проанализирован и произвёл ли какой-либо эффект. А точнее удостовериться, что эффект этот по-прежнему ожидаемый и соответствующий.
Нет, конечно же, никто из дам не поворачивал головы и тем более не оглядывался. Но за жалюзи напускного равнодушия, обычно прикрывающими женские молниеносные взгляды, ТТ умел безошибочно считывать нечто большее. В автоматическом режиме распознавая нюансы мимики, его мозг со скоростью ЭВМ выдавал результат, причём – как и ЭВМ – в двоичной системе. Только вместо единицы и нуля анализатор ТТ использовал пару «даст» или «не даст». Женщины из второй категории ТТ практически не попадались. Возможно, они выпадали из его поля зрения ещё на дальних подступах. Или же незамысловатая программа, управляющая поведением ТТ, выдавала желаемое за действительное. Впрочем, внушительная коллекция трофеев позволяла ТТ полагать, что он был просто неотразимым.
Задание полковника его совершенно не вдохновило. Какое ещё кресло? Что за хрень!? Что он, ОБХССник что ли, ворованную мебель искать? Совсем, старый пень, уже свихнулся. Нашёл старьёвщика по комкам[16 - «Комок» – в народе так называли комиссионные магазины.] ходить. Хотя… Хотя в комиссионку можно было бы и заглянуть. Туда изредка морячки японские двухкассетные «Шарпы» сдают на продажу – такие монстры! ТТ мечтал купить такой многоцелевой комбайн. Во-первых, это – вещь! Признак особого статуса владельца. (Конечно, японский цветной телевизор в этом плане ещё лучше, но и цена…). Во-вторых, на двухкассетнике можно быстро модную песню у кого-нибудь переписать. А самое главное! На него можно тайно записывать сладостные стоны своих одноразовых или многоразовых подружек. Поставил на подоконник за занавеской, кнопку нажал и вперёд. Зачем? А затем, что потом эту коллекцию вздохов и повизгиваний можно на музыку наложить. Должно получиться не хуже, чем у того парняги, который записал звуки китов, как они под водой гудят. (ТТ прочёл об этом в журнале «Ровесник»). Тот добавил к китам музыкальный фон и стал продавать пластинки. Диск, помнится, так и назывался «Песни китов». А у него будет называться ещё лучше – «Песни сирен» (даром что ли мент?!).
ТТ улыбнулся своей остроумной находке, глядя на очередную прохожую. Та, решив, что улыбка адресована ей, неожиданно улыбнулась в ответ, но шага не замедлила. ТТ коротко оглянулся, оценив размеры, формы и амплитуду колебания «кормы», и тут вдруг вспомнил о чёртовом кресле и о задании. Тьфу ты! Музыка, что называется, навеяла.
Майское солнце всё это время пригревало на совесть. Поэтому, когда после пересечения с Ново-Садовой слева показалось приземистое здание популярного пивного ресторана «Золотой колос», ТТ решил, что, пожалуй, можно совместить приятное с полезным, а именно хлебнуть пивка и заодно послушать, о чём судачит городское народонаселение.
Рабочий день ещё не кончился, поэтому очередь на улице была небольшая – всего человек в тридцать, но в пивной все столики были уже заняты трудящимися, словно это и были их рабочие места. Войдя без очереди по служебному удостоверению, майор приблизился к стойке, над которой висел огромный плакат: «ВЫШЕ культуру обслуживания!», а под ним господствовала мощная фигура тёти Клавы. Любой промышленный робот будущего сгорел бы от зависти, если бы увидел, как в проворных руках тети Клавы одновременно передвигалось, ополаскивалось и вновь наполнялось пенным напитком пять-шесть пивных кружек.
В отличие от других пивных, «Золотой колос» носил гордый статус ресторана, поэтому пивных кружек в нём всегда хватало, вода для их ополаскивания не иссякала, а со своими банками и бидонами посетители внутрь не допускались – пиво можно было пить только внутри.
ТТ расположился с кружкой «Ячменного колоса» в гуще любителей культурного отдыха и стал слушать, напустив на себя самый равнодушный вид. В общем шумном фоне слух его различал отдельные обрывки реплик, то и дело выскакивающих с разных сторон, словно шарики пинг-понга.
– …ну какой он нападающий, он же пешком ходит, а не бегает! Ты мне лучше скажи, сколько…
– … ей, я считаю, довольно вежливо! А она мне такая: «Знаешь как пошёл на хер по-итальянски?» Я грю: «Не знаю!». А она мне такая: «Пошёл на хер Антонио!»
