скачать книгу бесплатно
Будто бы чуточку потеплело. Иссяк поток отборного красноречия, прошла досада, и заработала голова. «Бересты бы», – мелькнула мысль и тут же испарилась за ненадобностью, поскольку он помнил, что истратил последний её кусок вечером. «Так, что там в котомке? Запасная одежда, харчи, снасти, патроны… О! Порох!.. Нет, не то. Пых – и нету… Карта, аптечка… Эх, спирта бы… Стоп! Карта, карта… Что там ещё горит? Может, от сапога резины отрезать?.. Зря, выходит, клеил, да и не загорится…»
И тут его озарило: «Клей!»
Он быстро отыскал скрюченный тюбик, негнущимися пальцами выдавил половину «Момента» на кучку подмоченных щепок, поджёг и, затаив дыхание, принялся вскармливать пляшущий огонёк новыми и новыми стружками. Он чувствовал, как ледяная клешня сдавила тело, вытягивая из него остатки тепла, и понимал, что только от аленького цветочка зависел сейчас острый, как нож, вопрос: «Быть или не быть?». В крохотном огоньке билась сейчас его жизнь. И он лелеял его всем своим сознанием и волей, ждущей душой и неуклюжим телом, ограждая от порывов ветра, от потоков хляби, от угасания. Ничего в мире сейчас не существовало, кроме этого язычка пламени.
Через полчаса он, обжигаясь, припадал к дымному костру; потрескивала над огнём двухнедельная щетина, слезились глаза, парила одежда.
– Нашли рыбака! Хрен вам пламенный! – громко ликовал Кирьян в адрес разгулявшихся стихий.
Отступила за край огненных сполохов холодная, тупая смерть. Жизнь, тёплая и весёлая, всё сильнее и неутомимее вливалась в тело, наполняя мозг и сердце неуёмной радостью. В бессильной злобе барабанил по брезенту дождь. Где-то внизу бесилась речка. Правда, теперь уже не утёсы крутили игривой кокеткой, а она, превратившись в разгневанную фурию, терзала их каменные мощи. Сквозь её буйство доносился грохот обвалов и глухой стук сдвигаемых потоком валунов.
Кирьян был доволен, хоть время от времени всё ещё клял себя за неосмотрительный ночлег. Всё-таки сумел он вырваться из страшных объятий, сумел в кромешной тьме на крутом откосе под проливным дождём вытащить себя из безвыходного положения. Он больше не сомневался, что трудности ночи позади, и с нетерпеньем ждал рассвета.
После этой коварной ночи у первых же берез Кирьян напихал в рюкзак бересты, приговаривая: «Будешь оберегать меня от беспросветной глупости…» А в полдень, разомлев от обеда и ласкового солнца, убаюканный шумом реки, он уснул, прикрывшись от комаров куском марли…
Через день скальная теснина кончилась. Отступили горы. Успокоилась речка. Под ногами появилась набитая тропа. Прибавилось комаров и прочих кровопийц, но идти стало веселей, поскольку расстояния между точками-ночлегами, отмеченными на карте, удлинились. По высокому берегу потянулась старая, местами разрушенная, изгородь из жердей. Ещё через день Кирьян заметил среди деревьев пасущихся оленей и вскоре увидел дым костра и стоянку оленеводов. Возле высокой выгоревшей палатки с задранными боковушками копошились двое детей семи-восьми лет, а чуть поодаль, среди столпившихся у дымокуров оленей, укладывали какую-то поклажу пожилой мужчина и двое парней. Залаяли собаки. Все, даже олени, повернулись в сторону незнакомца, неотрывно наблюдая за его приближением. Из палатки вышла круглолицая пожилая женщина.
Как только Кирьян подошёл к табору, женщина сердито крикнула на собак, и те, продолжая ещё взлаивать, приспустили хвосты и убавили служебную прыть. К палатке подошли мужчины. Детишки, задрав головы, с любопытством разглядывали пришельца. Он поздоровался со всеми, сбросил рюкзак.
– Один, что ли? – спросил пожилой оленевод, не скрывая своего удивления.
– Один.
– Откуда идёшь?
– С трассы.
– Далече отсюда… Дуся, – обратился он к женщине, – согрей чаю, – и снова повернулся к Кирьяну. – Давно путешествуешь?
– Вторую неделю. А вы тут оленей пасёте? – задал риторический вопрос Кирьян.
– Беда с ними. Разбегаются по тайге, не соберёшь. Грибы ищут. Завтра будем кочевать отсюда в верховья…
Через час Кирьяну казалось, что этих людей он знает давно. Общение с ними получалось непринуждённым, и после многодневного одиночества покидать табор не хотелось. Приятно было даже просто видеть рядом людей, а не пустынный речной берег. Он задержался у эвенков сначала до вечера, а затем остался и ночевать. Впрочем, он не стал бы задерживаться, если б не шальная мысль. Путь его лежал через те же верховья, о которых упомянул Виктор (глава оленеводческой семьи). Желание хоть на время избавиться от опостылевшего рюкзака и пройтись налегке, всецело завладело им. Но он чувствовал, что заговаривать на эту тему в спешке – против правил, и поэтому отложил разговор на вечер. Когда же, опасаясь отказа, всё же задал свой животрепещущий вопрос, то услышал:
– Мешок отвезти нетрудно. А сам-то как?
– Пойду следом, – обрадовался он.
– Олени быстро ходят, не догонишь.
– Ну и что, по следам дойду. И карта у меня есть.
– До темноты не успеешь, потом следы не увидишь. Да и днём сбиться можешь. Олени кругом натоптали.
Не зная, что ответить на этот довод, но ещё не желая отказываться от рухнувшей задумки, Кирьян растерянно замолчал.
– Эх, жаль у вас не лошади, – наконец обречённо сдался он, – на оленях верхом не умею.
Виктор посмотрел на непроницаемое лицо жены, ища в нём только ему известные признаки, выражающие отношение к разговору. Не увидев протеста, попросил одного из молодых пастухов глянуть старую седлушку и вновь заговорил с Кирьяном.
– Завтра попробуешь. Оседлаю тебе смирного оленя. Ты худой, весишь мало, выдержит. Если усидишь, считай, повезло.
Неожиданный поворот в разговоре стёр с лица Кирьяна степенность. На нём вспыхнули одновременно удивление и радость, надежда на счастливую попытку и опасение неудачи…
Утром Кирьян под руководством Виктора взгромоздился на оленя и тут же едва не свалился. Оленья шкура так лихо елозила по туловищу с одной стороны на другую, что казалось намыленной и не прикреплённой к своему парнокопытному хозяину. И всё-таки попытка удалась: новоиспеченный всадник двинулся в путь верхом. Хотя первый час езды оказался мучением. От постоянного напряжения ныла спина, болели колени. Это была не езда, а непрерывное балансирование неопытного канатоходца. Несколько раз он намеревался слезть с оленя и перейти на привычный способ передвижения. Особенно после того, как вывалился из седла. Олень перескакивал через узкую глубокую канаву и, не достав передними ногами до тверди, ухнул в воду по самую шею. Кирьян кубарем перелетел через ветвистые рога, обвешанные лохмотьями линьки, и больно о них ударился. Весь мокрый, кривясь от боли и крепко выражаясь, он рассчитывал услышать сочувствие в свой адрес. Но неожиданно услышал громкий хохот. Эвенки, не слезая с оленей, буквально покатывались. Молодой пастух, не удержавшись, даже сполз на землю, чем вызвал новую волну безудержного смеха.
– Что тут смешного? – обидчиво спросил Кирьян. И снова услышал взрыв веселья.
«Как так можно? Ни грамма сочувствия. Дикость какая-то», – кое-как опять умостившись на оленя, думал мокрый пострадавший.
Однако к концу дня всё наладилось. Тело Кирьяна расслабилось и синхронно оленьим шагам равновесно покачивалось в связке «олень – наездник». Но что особо его радовало: за несколько часов пройдено расстояние двухдневного пешего пути. И никакой усталости. Разве только седалище с непривычки побаливало.
Караван остановился ночевать, когда Солнце ещё возвышалось над лесом, и оленеводы сразу принялись за обустройство стоянки. Кирьян, прекрасно знающий ночлежные хлопоты, но не знакомый с заботами оленеводов, взялся за топор.
– Пойду, дров натаскаю для печки! – крикнул он Виктору.
– Для дымокуров сырых или гнилух притащи. Олени попасутся и прибегут, – попросил тот.
До темноты никто, кроме детей и собак, ни разу не присел отдохнуть. Развьючивание оленей, распаковка вещей, установка палатки, заготовка дров, костёр, дымокуры, приготовление ужина, и ещё десятки разных забот помельче – казалось, что и спать будет некогда. Но вот дела наконец переделаны, и перед сном, сидя в палатке у воткнутой в землю лучины с горящей свечкой, Кирьян посочувствовал:
– Хлопотно с таким хозяйством.
– Без него никак. Это и транспорт, и еда, и постель. Вся жизнь на олене держится. Ты вон один, и то к нему потянулся, а семье без оленя совсем никак…
– Да, я бы пешком и половины не прошёл. Эх, мне б одного в качестве носильщика.
– Один плохо. Убежит – где искать? След не увидишь. Стадо ходит – видно хорошо. – Виктор помолчал и переменил тему. – Ты чего не говоришь, куда идёшь? Секрет, что ли?
– Да какой секрет! Хочу посмотреть на места, где знаменитый Улукиткан, проводник Федосеева, обитал. Очень он человек хороший. Человека ведь воспитывает среда. Вот и хочу на неё глянуть.
Виктор внимательно посмотрел на Кирьяна.
– Он из нашего рода был. Я его не помню, но старики говорили, обыкновенный был, как все. А места – вот они. Здесь испокон веку пас оленей наш род. По верховьям Зеи, Учура, Алгамы. Места обыкновенные. Правда, много испортили артельщики. Золото моют, рыбы не стало в реках. Скоро, говорят, через хребет железную дорогу проложат, уголь будут добывать. Зверя не станет. Как жить будем?.. Не станет скоро среды, в которой Улукиткан жил.
В голосе Виктора не было злости на печальное настоящее и мрачное будущее. Годы научили его говорить без страстей. Однако по неторопливым жестам, по их едва заметной медлительности видно было, что будущее это не даёт ему покоя, мучает своей неотвратимостью. Не зная, что сказать, Кирьян молчал.
– На притоке Алгамы живёт охотник. Ему лет 70 уже. Раз в году его видят, когда пушнину сдаёт, припасы покупает. Остальное время живёт один. Много знает. Если повстречаешь, может, расскажет тебе чего… Ну, давай спать…
На второй день Кирьян уже ничем не отличался от остальных наездников. Он всё меньше следил за дорогой и равновесием, и всё больше успевал разглядывать окрестности. Управлять оленем не было необходимости. Привыкший во всём доверять вожаку, тот, словно привязанный, следовал за впереди идущими собратьями по натоптанной тропе. Бездельничая, Кирьян млел. Даже ликовал. Неожиданная оказия сэкономила ему силы, дала отдых, сократила расстояние. В благодарность он пытался даже отгонять от своего олешки назойливых оводов. Он восседал на спине безропотного животного, ощущая себя путешествующим князьком из далёкого прошлого, и думал о том, что ещё два дня назад его посещали чувства, схожие с чувствами бурлака.
Но хорошее всегда быстро кончается. Настало время прощания с оленеводами.
Перед второй и последней в стойбище ночевкой, сидя возле установленной на улице печки в окружении отдыхающих собак, они чаевали со свежеиспечённым хлебом, замешанном на соде, и Кирьяну казалось, что вкуснее этого хлеба ничего испечь невозможно. На северо-западе гранатово отсвечивал закат, обещая на завтра ветреный, безкомарный день. Неспешно прихлёбывая из эмалированных кружек, они обменивались короткими фразами.
– За день перевалишь, а там надуешь лодку, и опять верхом.
– Как получится. Вдруг вода малая.
– Мяса возьмёшь?
– Благодарю. И так помогли. Без вас бы тащился ещё чёрт-те где. Да и ноша легче будет.
– На олене мешок свой отвези, – неожиданно предложил Виктор. – По тропе за полдня обернёшься.
– А что? – с усмешкой подхватил Кирьян, – я уже заправский каюр.
– Тогда бросай свои путешествия, и давай к нам в общину, – в свою очередь усмехнулся Виктор. – Сидишь ты на олене безвредно. Холка у него не сбита, я посмотрел.
– Может, когда-нибудь так и сделаю… Так ты серьёзно насчёт оленя?
Виктор минуту помолчал, прихлёбывая из кружки.
– Раньше думал – покалечишь олешку… – Он снова примолк и потом, пропустив объяснения, досказал. – Мешок привяжем на вьючного, а на своём верхом езжай.
Не зная, как благодарить за предложение, и всё ещё сомневаясь в нём, Кирьян забалагурил:
– На оленях – это хорошо. Но с другой стороны, почует их медведь, нападёт. Собаки нет, чтоб облаять. А тут я под горячую лапу…
– Днём не нападёт, побоится. Разве только дурной какой, – засмеялся Виктор. – Но нынче тайга не горит, и дураков нету.
– А часто здесь пожары бывают?
– Беда, как часто. Каждый год. И откуда берутся?! Как специально кто зажигает. Прошлым летом стояли, всё нормально было, а ночью неподалёку загорелось. И людей кругом не было, и молний. Будто прилетело откуда.
Молчавшая до сих пор Дуся, хлопотавшая у печки, вдруг степенно заметила:
– Олень жалко.
Кирьян с любопытством повернулся к женщине.
– Медведь задавит, жалко, – пояснила она.
– А меня? – спросил он, догадавшись, что Дуся слышала его балагурство.
– Русский не жалко.
– Почему? – опешил Кирьян.
– Русский много.
Не зная, как реагировать на такую бестактность, Кирьян опять задал вопрос. И поскольку разговор проходил в тайге Якутии, он произнёс первое, что пришло в голову.
– А якутов, значит, жалко?
– Якут много, зачем жалеть.
Кирьян растерялся ещё больше.
– Кого же тогда жалко?
– Эвенк мало.
– Ладно, – согласился Кирьян. – Я вообще один. Меня очень мало. Если медведь задавит меня, то меня совсем не останется.
– Хитрый, – обезоружила его умудрённая женщина.
– Нет, ну чем всё-таки эвенк лучше русского?
Стряпуха перевернула в сковороде содовую лепёшку и равнодушно подвела черту:
– Пришёл, ушёл. Какая польза?..
Утверждение таёжной жительницы, направленное в самую суть, расстроило Кирьяна. Да и что можно возразить, если государство создаёт такие условия, при которых русские люди вынуждены покидать Север?..
Ранним утром Виктор привёл к палатке двух оленей, и Кирьян, навьючив на одного перемётные сумы, в которые разложил содержимое рюкзака, отправился через перевал. Правда, в полдня он не уложился. Жалея оленей, ехал медленно, часто слезал и вёл их на поводу. Поэтому, когда вернулся с ними в лагерь оленеводов, идти назад было поздно. И он переночевал в их палатке ещё раз.
Расставшись с оленеводами, Кирьян после трёх дней сплава перевалил через очередной невысокий водораздел на соседнюю реку с мутно-бурой водой, петляющую между невысокими сопками. Где-то вверху, километрах в двухстах, люди бились за благородный металл, отчего вода в реке походила на кисель и воняла илом. Чтобы сварить на такой воде ужин, нужно отстаивать её несколько часов. А ухи и вовсе не сварить, потому что не поймать в загубленной реке рыбу.
К вечеру тени прибрежных деревьев накрыли реку, стало прохладно. Кирьян занервничал. Смешно сказать: плыть по таёжной реке и высматривать по берегам воду для того, чтобы сварить ужин.
Лодка ткнулась в песчано-галечную отмель неподалёку от небольшого притока. Кирьян разгрузил поклажу, вытащил лодку на берег и пошёл за водой к береговым зарослям, обозначающим устье впадающего в реку ручья. Не дойдя десятка метров, он остановился. На подсохшей песчано-илистой проплешине, чётко отпечатались медвежьи лапы. На взрыхлённых длинными когтями краях вмятин лежали мокрые комочки песка. Свежесть следа не оставляла сомнений, и Кирьян невольно оглянулся вокруг, прислушался, хотя и знал, что медведь может быть бесшумной тенью.
– Чёрт бы его побрал, – пробормотал он, прикладывая подошву сапога сорок второго размера к отпечатку задней лапы, – точь-в-точь. Ночью, гад, может сапоги стащить…
Однако сплавляться дальше было поздно. Выбрав небольшую площадку под обрывистым берегом, Кирьян устроился на ночлег, отгородившись костром от открытого пространства.
А глубокой ночью ему приснилось, как идёт он по хрустящему снегу, удивляясь, отчего вдруг в августе наступила зима. И почему это снег не скрипит, как положено, а хрустит? Странное это явление натолкнуло на соображение о том, что вообще-то он плыл в лодке… «Стоп! Где лодка? Как же без неё?» Кирьян испугался этого соображения и проснулся.
Странный хруст снега не прекратился. Более того, он превратился в явственный хруст галечника, приблизившийся к его биваку и замерший всего в двух-трёх метрах за спиной. Кирьян оцепенел, а под накинутым на голову капюшоном энцефалитки шевельнулись волосы, мелькнула дурацкая мысль: «За сапогами пожаловал». Спиной он чувствовал слабое тепло углей, но на обрыве не виднелось ни единого, даже слабого отблеска огня. Костёр прогорел. Ни единым движением Кирьян не выдал своей осведомленности о пришельце. После нескольких секунд напряжённого затишья хруст гальки возобновился и стал ритмично удаляться. Словно гора свалилась с Кирьяна, ему стало жарко. Навалилась усталость, и он, так и не шевельнувшись, неожиданно уснул. Потом он снова просыпался, подкладывал дрова в костёр, прислушивался, но хруста галечника более не слышал. «Наверно, приснилось», – решил он. Но утром, пройдя по берегу, увидел следы, которых раньше не было и понял, что сон все-таки был явью.
2
Таёжные просторы при взгляде со стороны великолепны, будят в душе человека много прекрасных чувств, взгляд же изнутри превращает их в однообразный утомительный путь, которому нет конца. После двух-трёх сотен километров наступает момент, когда для путника самой желанной панорамой становится не безбрежная ширь или нагромождение живописных скал, а вид обыкновенной палатки с дымом костра возле неё.
Минули три недели, как Кирьян свернул с трассы на таёжную тропу, остались за спиной сотни километров, и кроме встречи с семьёй оленеводов он не встретил более никого. Он ни разу не заметил не только палатки, но и свежих человеческих следов. Встречались, конечно, охотничьи зимовья, но они обитаемы лишь во время зимнего промысла пушнины, а летом пусты. И всё равно зимовья эти радовали Кирьяна. Прежде всего тем, что являли собой, хоть и косвенно, присутствие человека. Увидев какою-нибудь крохотную избушку, приткнувшуюся возле ручья, он словно чувствовал рядом душу другого человека, вроде бы исчезало даже надоевшее безлюдье. Со слов Виктора он знал, что где-то тут, в верховье Алгамы, может встретиться жильё старого охотника и, опасаясь проглядеть его, внимательно осматривал распадки. Но всё равно встреча оказалась неожиданной.
– Эй, прохожий, почему мимо идёшь, не смотришь? – услышал Кирьян укоризненный голос.
Он отвык от человеческого голоса, и прежде чем оглянуться, сделал ещё несколько шагов по инерции, словно заново привыкая к давно не слышанным звукам. А когда оглянулся, то увидел старого лесовика с белой бородой, оттенявшей загорелое морщинистое лицо, с лёгким ружьём через плечо. Он стоял неподвижно, и от этого казался высоким замшелым пеньком. Одеяние его так притёрлось к окружающей местности, что непонятно было, какого оно цвета и из какого материала выкроено: то ли из сукна, то ли из шкуры, то ли из куска выделанной каким-то особым способом древесной коры. Кирьян поднял руку, приветствуя старика.
– Да вот, сказали, что здесь обязательно человека встречу, – пояснил он, подходя к старику и здороваясь.
Старик оживился. В глазах его спокойных, как лесное озеро, словно пробежала рябь от лёгкого ветерка.
– Человек – это я, дед Митяй. Других нет. Раз так, тогда айда в гости чай пить, знакомиться. Тут рядом, час ходу.
Пока они шли к обители старика, тот поведал, что узнал о его приближении ещё вчера вечером, и сегодня вышел поглядеть, кто пожаловал. Кирьян остановился и изумлённо спросил:
