скачать книгу бесплатно
За очередным поворотом с разгону вылетаем на огромнейший вековой завал – вся вода, глухо урча, исчезала под диким переплетением толстенных деревьев, на которых, отвалив от изумления чушки, ошалело таращились на непонятных и шумно галдящих двуногих три медведя – мамка и пара отпрысков. И только наши Дерсу Узала ухватились за ружья, как ушлые звери мгновенно смылись, оставив нам массу впечатлений от встречи да еще досадный промах от проскочившей мимо нас по правому борту обходной протоки.
Ох, и тяжкая же доля тягать тяжеленные плоты супротив мощного течения, да что делать, работать надо. Дотянули, погрузились и, слава богу, протиснулись впритирочку по протоке в основное русло. В полдень следующего дня вдали возник низкий гул, как от пролетающего на большой высоте ИЛ-18, звук надвигался, а течение все убыстрялось. По совету Стаса чалимся к правому берегу и запускаем вперед разведку, которая через пару часов донесла, что впереди нас ожидает пресловутый водопад. Разгрузив плоты и взвалив на плечи, окромя рюкзаков, еще и тяжеленные греби, бредем зверовой тропой на все усиливающийся гул. Расступившаяся тайга выплюнула всю кодлу на скалистый уступ, ниспадающий круто пятью ступенями к большой поляне на берегу огромного бучила, в которое с тринадцатиметровой высоты тремя поворотами устремлялся белесый, весь в феерической радуге, кипящий поток. Грохот стоял страшенный, даже говорить рядом приходилось, перекрикивая друг дружку. Закрепившись на берегу, вдруг выясняем к своему ужасу, что весь провиант, по халатности оставшегося раззявы, промок под проливным дождем и, несмотря на неоднократную просушку, успел потерять не только товарный вид, но и, пардон, потребительские свойства. Короче, жрать его было нельзя! Отматерив бедолагу, вновь подтягиваем потуже пояса, принимаясь за постройку очередных плотов.
Трофейный таймень
Охота дает пока что крайне скудный приварок, всего-то несколько рябчишек на огромную толпу, поэтому Стас и начал очередной эксперимент над своим спиннингом, забрасывая самодельный «шторлинг» прямиком в центр крутящегося улова. И уже через часок, побросав топоры и пилы, мы с огромнейшим интересом лицезрели занимательно-завораживающий спектакль, актерами коего выступали Стас с круто изогнутым удилищем в дрожащих от напряжения руках, Ригина с ружьем наизготовку, грамотно перебегающая вслед за супругом вдоль берега, и огромаднейший таймень, вытворяющий такие фортеля… Вылетая из воды почти всем туловом, изгибаясь на лету, он резко дергал башкой из стороны в сторону, пытаясь избавиться от впившейся в нижнюю губу блесны, в ореоле брызг шлепался обратно, уходя резким маневром в глубину и вновь повторяя свои пируэты не без оригинальности. Сей концерт был прозаически прерван неожиданно прозвучавшим выстрелом, когда Ригина снайперски влепила заряд дроби прямиком в чудовищную голову этого гиганта, не задев притом леску. Выволоченный на прибрежный песок мастодонт человеческого роста был усмирен милосердным ударом топора по затылку. Красавец в тридцать два килограмма, сияющий золотистыми в черную крапину бочинами, был бесподобен. «Чудо-Юдо», – пробормотал ошарашенный увиденным Кэп. И он был как всегда прав.
Осоловелые от перееда, нахлебавшиеся душистой юшки и слопавшие по паре кусищ необыкновенно вкусного мяса, мы тихохонько сидели вокруг затухающего костерка, время от времени сыто икая и славословя при этом нашего кормильца. Пойманный Эдичкой на следующий день четырнадцатикилограммовый экземпляр был наречен таймешонком, хотя и был сожран с не меньшим энтузиазмом.
Плоты благополучно достроили и опосля двинули снова к людям.
Потопленец-2
То ли я очень не понравился саянскому водяному богу, то ли причиной всему мое хроническое раздолбайство, но купнуться в этом походе мне пришлось еще разок. Маршрут приближался к концу, уже проплыли староверскую деревню, находящуюся всего в восемнадцати километрах от первого населенного пункта на Бий-Хеме, конечного пункта нашего путешествия. Стремительно мчащийся Енисей не представлял особой угрозы, у всех было приподнятое настроение, ведь позади около семисот километров пехом и водой по самым красивым местам Восточного Саяна. Тяжелый деревянный плот, рубленный по типу саянского салика, управлялся на данном этапе только одной кормовой гребью, а передняя, слегка приподнятая над водой, была зажата у меня между колен, чтобы, в случае необходимости, могла быть мгновенно пущена в дело. Поток разделился на два рукава, обтекающих небольшой остров и сливающихся сразу за ним. В месте слияния плот слегка качнуло на встречной волне, и перо передней греби окунулось в соседнюю струю.
Катапультирующий удар, «как корова языком слизнула!» – так позднее объяснил сие явление невозмутимый, как всегда, Кэп, и я, всплывая, ударяюсь головой о бревна. Любое тело, попавшее в стремительный поток горной речки, движется с одинаковой скоростью. Эту истину я познал на собственном горбу, вторично колотясь башкой о плот. На третье всплытие воздуха уже не хватало, и, крепко хлебнув водицы, я был готов к самому худшему, когда неведомая сила, выдернув меня из воды, распластала на плотовом настиле. Выплескивая из себя жижу вперемешку с отчаянным матом, постепенно прихожу в себя благодаря судьбе в виде Аксакала, который, заставив ребят держать его за ноги и окунувшись вниз головой в поток, обнаружил барахтающееся тело всего в одном метре от себя.
«Дуракам везет», – выдавил из себя очередной перл Кэп, и я с ним полностью согласился.
Плывем на саликах
1962—2007.
Шестьдесят второй
Монотонное поскрипывание снега под широкими лыжами «Турист», брезентовые бахилы, натянутые поверх лыжных ботинок, накрепко охваченных полужесткими креплениями, и уже набрякшие от налипшего на них снега, неровное сопенье трех придурков, тропящих лыжню друг за дружкой в сумеречной тайге – предновогодний вечер далекого и уже ускользающего в никуда шестьдесят первого года.
Идея отметить Новый год в потаенной охотничьей избушке, затерянной в таежной глубинке Шалинского района, всплыла спонтанно у нашего неформального лидера Пини нежданно для нас с Аксакалом, была горячо одобрена и материализована в самые кратчайшие сроки. В наших «абалаках» чтой-то заманчиво побулькивало, что подстегивало наш энтузиазм, но, увы, не ускоряло хода, уж больно много снега успело навалить за прошедшие пару месяцев. Уже стемнело окончательно и обалденно вызвездило, на черном небушке перемигивались фантастически огромные звезды, сиреневатый снег на полянках и огромных разлапистых елях, теснящихся по сторонам узкой визирки, создавали сюрреалистически волшебную картину, столь далекую от обыденной городской суетной текучки. Душа пела, но пузо уже потихоньку урчало, предвкушая праздничный ужин и подстегивая, подстегивая наши молодые неуемные организмы к быстрейшему шевелению конечностями. Несмотря на двадцатиградусный морозец от нас вовсю валил пар после шестичасового марш-броска, когда неожиданно раздалось приглушенное потюкивание топора и на небольшой поляне нарисовалась утонувшая в сугробе маленькая избушка с огромной снеговой папахой на затылке, с короткой трубой, из которой стайкой улетали в черное небо золотистые искры. Невзрачный дедок в нательной рубахе с охапкой березовых поленьев в руках вначале изумленно упялился на наши разгоряченные рожи, а затем, коротко матюкнувшись, исчез, поднырнув за низкую дверь. Ошарашенные такой встречей, мы застыли истуканами перед входом, когда дверь резко распахнулась и дедок после короткой, но так понятной каждому русскому тирады прошамкал: « <…> уж, коли приперлися».
Ввалившись в жаркое и тесноватое пространство, освещенное тусклой карбидкой и огненными всполохами из-за неплотно прикрытой печной дверцы, мы как-то потерянно топтались на месте, толкаясь локтями и наступая друг дружке на ноги. Дедуля, помешивая деревянной ложкой какое-то варево в котелке, стоящем на печке, буркнул, не глядя на нас: «Хера ли мельтяшить-то, разбалакайтеся да на гвоздочки-то цепляйте свои хламиды. Ходют тута всякие!» Смущенные донельзя, обескураженные таким приемом, потихоньку стягиваем с себя промокшие брезентовые штормовки и пропотевшие насквозь шмотки, переодеваемся в сухое и начинаем распаковывать влажные рюкзаки. Места действительно маловато, и, расстелив в углу брезентуху, разложив на ней ватные спальники, умащиваясь на скрипучей скамейке, начинаем выкладывать на колченогий стол свои припасы. Дедуля, насупив седые брови, презрительно швыркал свою похлебку, закусывая хлебной горбухой, демонстративно повернувшись к нам спиной. Испросив разрешения на приготовление чая и не получив ответа, осторожненько ставим на край плиты набитый снегом котелок, режем колбаску, селедочку, красную рыбку, соленые огурчики, открываем баночку красной икорки, готовим бутерброды, дырявим пару банок сгущенки – уж больно быстро набегает время, скоро, ох, как скоро грянет новый, тысяча девятьсот шестьдесят второй год. Чай аж плюется кипятком и крепко заварен, в кружки набулькан чистейший медицинский, а наш дедуля, отвернувшись к бревенчатой стенке, уж больно старательно изображает спящего. Сконфуженно удерживая в руке алюминиевую кружку, Аксакал, осторожненько подталкивая деда в плечо, предлагает присоединиться к начинающемуся застолью.
Несколько раз брыкнувшись на своих нарах, дедуля все-таки соблаговолил повернуть обросшую клочковатой бороденкой изморщиненную физиономию к столу. Маленькие хитроватые глазки, глубоко утонувшие в темных глазницах, изумленно упялились на натюрморт из деликатесов, мохнатые ноздри завздрагивали от несвойственных в сих апартаментах запахов, а рука, рефлекторно ухватившая кружку, совершив молниеносное движение, шустро выплеснула содержимое в широко открывшийся щербатый рот… Бог ты мой!!! Мы в ужасе наблюдали за случившимся: дед, глухо захрипев, судорожно присел и, бешено вращая зенками, хватаясь скрюченными паклями за шею, медленно-медленно завалился на тряпье, служившее ему постелью. Оцепененье наше было снято прерывистым рыком: « <…> твою мать! Закусить-то дай, сука!!!» Судорожно запихивая в рот подвернувшуюся под руку снедь, уливаясь слезами и под конец окончательно поперхнувшись, дед, оглушительно икнув, глухо изрек: «Ну, <…> уважили старика-то!» Счастью нашему не было предела, фляжка заново радостно булькнула, чеканувшись кружками, мы опрокинули еще разок, а тем временем и куранты по радио известили о свершившемся!
Толкаясь и радостно поматериваясь, мы в одном исподнем выкатились из избы и замерли в благоговенье… Луна, залившая поляну и мохнатые ели фосфоресцирующим неземным светом, свершила чудо – снежинки, медленно парящие в стылом воздухе, белоснежные хлопья, лежащие на деревьях, и вся, вся снеговая поляна медленно плыли вокруг нас вне времени и пространства. Необъяснимое чувство единства с этой чистой русской природой перехватило сладостным спазмом горло, слезы радости от причастности к этому таинству нежданно затуманили наши глаза, а непопорченные еще сучьей жизнью души защемило в неописуемом восторге от увиденного. Вот в такие-то моменты жизни и начинаешь понимать, что ты являешься частичкой Великой и Могучей России, чувство, которое, к великому сожалению, испытываешь крайне редко, а иногда и теряешь его навсегда, погруженный в суетню повседневной работы, всяческих разборок, никчемных удовольствий и сиюминутных радостей. А жаль…
Оцепенение прошло, притулившаяся подле избы кучерявая елочка украсилась развешанными на ветвях портянками, рукавичками и кальсонами, дружно громыхнул троекратный ружейный салют, эхом прокатившись по безмолвному лесу, и, слегка подзакоченев, мы дружно протиснулись в теплую и радостно принявшую нас в свои объятия избу, прямиком в раскоряченные грабли раскрасневшегося старикана. Ну а далее, как в любой русской компании – понеслось! Дедуля, как выяснилось, Митрич, оказался просто чудом: не избалованный вниманием, колоритнейший, исконно русский трудяга, охотник-промысловик, привыкший тяжким трудом зарабатывать себе на жизнь, он уморил нас своими рассказами и хохмами. И только под утро мы все забылись коротким и каким-то светлым сном.
Пробуждение было легким, в избенке пахло свежесваренной картошкой, на столе был идеальный порядок, даже Митрич напялил какую-то чудную рубаху. Позавтракав чем бог послал, еще пару часов провели в дружеской беседе, многое узнав о хитростях зимней уральской охоты, полюбовавшись на шелковистые шкурки куничек и белок, добытых старым охотником. Оставив деду оставшееся от застолья и кой-что из барахла, обнялись, расцеловались, пообещав не забывать старика, и двинули в обратный путь, сохранив в душе светлую память о том незабываемом и, увы, не повторившемся больше никогда чудесном Новом годе…
1945—2008. Детские зарисовки
Час зачатья я помню не точно,
Видно, память моя однобока…
В. Высоцкий
Детская память избирательна. И иногда, уже в зрелые годы, неожиданно, как током, шваркнет яркое воспоминание твоего непростого военного детства, заставив вздрогнуть задубевшую от повседневности душу, вернув на время абсолютную детскую раскованность и бесхитростность.
День Победы
Через месяц мне будет пять. Последнее время вокруг как-то все поменялось, мои бабушки и деда, да и мамочка, приходящая с работы уже затемно, ходят с какими-то просветленными лицами. Никогда до этого я не получал столько ласки и маленьких, но таких вкусных подарков, а однажды мама, собрав в кучу всю родню, облачила меня в настоящую военную форму, даже крохотные сапожки пришлись впору! И, взявшись с ней за руки, мы вышли на нашу центральную улицу, по которой, под звуки духовых оркестров и гармошек, катились толпы очумело радостных людей. Вопли, крики, слезы, незнакомые люди обнимаются, целуются, какие-то дядьки подкидывают меня в воздух, дарят конфеты, и все кричат, кричат одно только слово: «Победа! Победа! Победа!»
Так мы добираемся сквозь столпотворение до штаба УралВО. Цепко уцепившись вспотевшей ладошкой за теплую и крепкую мамкину руку, свободной правой пятерней отдаю честь каждому встречному военному. Те очень серьезно отвечают мне, прикладывая руку к козырьку фуражки, а затем, схватив на руки, тискают, целуют, суют в карман всякую вкуснятину.
А после был ВЕЧЕР! Незнакомые дяди и тети, набившиеся в нашу небольшую комнату, обнявшись, пели и плясали, взвизгивая и приседая. Где-то за полночь все угомонились и потихонечку куда-то рассосались, остались только двое дядек в кителях с кучей блестящих орденов и медалей на груди, сидевших, обнявшись, за бесхитростным столом с остатками еды и пустыми бутылками, и один из них (помню, что майор Колмогоров), колотя здоровенным кулачищем по столешнице, так что все на ней подпрыгивало, вытирая тыльной стороной ладони раскрасневшееся лицо, повторял, как в бреду, одну только одну фразу: «Сука Жуков! Сучара!»
После я долго пытал маму, кто такой Жуков и почему он собака, но мать, отшлепав меня по попе, строго-настрого запретила вспоминать об этом. И только прочитав уже в зрелом, а скорее преклонном возрасте книгу Виктора Суворова «Тень победы», осознал, почему же майор так «сучил» Великого Маршала Победы.
Выселение
Прошло-то всего пара месяцев, и вдруг днем неожиданно нашу комнату заполонили деловые такие парни в солдатской форме и, несмотря на отчаянные вопли обеих бабушек (мама и дед были на работе), стали быстро-быстро вытаскивать весь наш нехитрый скарб во двор, сваливая его в кучу. Оказывается, всю войну мы жили на «уплотнении» в трехкомнатной квартире майора интендантской службы по фамилии Серебро. Вечно хитро улыбчивый, упитанный такой дядька, с пузом, выпирающим из-под «диагоналевой» гимнастерки, лебезящим голоском расспрашивающий о нашем здоровье и изводящий всю нашу вечно полуголодную семью обалденными запахами какой-то еды, приносимой им с «работы» и исчезающей затем бесследно на ихней «половине», после войны вдруг сразу резко изменился. Невесть откуда вдруг прорезался командирский такой рык, обрушивающийся на нас при каждом удобном случае, естественно, когда мама была на работе, и, как финал, неожиданное «законное» выселение «уплотненцев». Примчавшаяся с работы мама, обнаружившая плачущих стариков над грудой немудреного хлама, своего сына, гордо охранявшего это барахло с кобурой из-под ее именного «Вальтера», крепко зажатого промеж двух вспотевших ладошек, рванула на поиски вмиг исчезнувшего майора, увы, безрезультатно, а то вот была бы потеха. Моя мамуля, чемпионка Управления милиции по лыжным гонкам и рукопашному бою, наверняка бы начистила «свистульку» этому вояке. Вскорости подошла «полуторка», и мы очутились уже в коммуналке «Городка милиции» на Чапаева, 14.
Начался очередной виток нашей непростой жизни.
Золото
Прямиком под нашими окнами по улице Большакова протекала узенькая вихлявая речка, нареченная «говнотечкой». Сразу же за речушкой, на крылечке своего старого деревянного дома частенько сиживал бородатый дедок – известный уральский сказочник, писатель, добрыми сказами которого зачитывалась вся наша детвора, Павел Петрович Бажов[15 - Уже будучи взрослым, прочел как-то в периодической печати, что за подписью доброго дедушки Бажова, когда он был председателем какого-то там комитета по архитектуре, были разрушены и напрочь уничтожены многие уникальные уральские памятники старинного зодчества.] и, попыхивая неизменной трубочкой, созерцал вместе с любопытной голопузой пацанвой, как у самого мостика деловито колупает речную грязь, промывая затем в ситах и лотках, бригада вольных «старателей». Самое же интересное было опосля, когда ребятня, высунув от любопытства языки и швыркая сопливыми носами, с восторгом отслеживала выжигание ртути в чугунной сковородке и последующий сбор темного ноздреватого готового продукта – золота – в цельную столовую ложку с горбом! Каждый вечер. А потом дедушка Бажов помер, речку закатали в асфальт, понатыкали высокие каменные дома вокруг, социализм лопнул, и мы оказались там, где мы и оказались. В речке. В нашей речке, где, как завсегда повелось на Руси великой, поверх светлого золотого дна зачастую катится мутный поток с переваливающимися на течении ошметками говна.
ТТ
Мое спальное место было устроено в проходной комнате коммуналки на три семьи, а напротив, на узкой раскладушке, прозябал проводник служебной собаки дядя Сеня Казакевич. Вечно поддатый, неряшливый и небритый, он, когда не был на дежурстве, донимал меня, маленького огольца, какими-то глупыми россказнями, развлекая только иногда процессом чистки своего табельного ТТ, который он собирал и разбирал несчетное число раз за день. И вот однажды, размахивая пистолетом и неся какую-то околесицу, он повернулся ко мне и… Вдруг черное дуло оглушительно бабахнуло, полыхнув огнем, и мимо моей щеки шустро шмыгануло что-то очень горячее, странно чмокнув в прикроватную стенку. Сеня, выронив дымящийся пистолет, с воплем рванул ко мне, ощупывая со всех сторон, причитая и рабски заглядывая в глаза, а затем, очень уж грубо руганувшись, схватив свои нехитрые шмотки и оружие, в диком темпе вылетел наружу. Пришедшая неожиданно рано с работы мама обнаружила свое чадо сосредоточенно колупающим аккуратную круглую дырку в обоях над своим изголовьем. Ну, что потом было! Всем досталось, а виновника торжества она изловила попозжее и уж оттянулась на нем на всю катушку. Но черная дырка пистолета, хищно глянувшая однажды мне в лицо, нет-нет да и всплывет в памяти.
Патрон
На коммунальной кухне теснотища. Потрескивающая сыроватыми дровишками печка загромождена кастрюлями и сковородками, в которых чтой-то там аппетитно шкворчит и булькает, рефлекторно вынуждая сглатывать набежавшую слюнку маленького сорванца, притулившегося в самом углу и вожделенно пялившегося на всю эту вкуснятину. Достался же ему только самый краешек раскаленной плиты, на котором он жарит нарезанную кружочками и посыпанную крупной солью картошечку. Картошка коробится, румянится и, постреливая коричневатой корочкой, так и просится в рот. Раскрасневшаяся от жара тетка Нина, жена дяди Пети, бывшего разведчика и балагура, все время теснит своим пышным боком то меня, а то и мою бабулю, добродушно ворча и что-то приговаривая. Сам же дядя Петя, умостившись на хилой табуреточке, курит одну за другой вонючие папироски типа «гвоздик» и что-то благодушно бурчит, с любовью поглядывая на свою половину. А в кармане коротких штанишек у меня уже долгонько обосновался выменянный на «колоб»[16 - Колоб – круглый подсолнуховый жмых, мечта всех огольцов послевоенного времени.] драгоценный винтовочный патрон от трехлинейки. Желтенький и крутобокий, с хищной острой мордочкой и круглым аккуратненьким медным капсюлем, он давно не давал мне покоя, и я все тискал и ласкал его своей ладошкой, подспудно ощущая ту страшную силу, что была в нем так безобидно запрятана.
И что меня дернуло вдруг, распахнув на момент дверцу плиты, зашвырнуть его подалее в топку на самые раскаленные уголья. Прошло несколько секунд… Оглушительный взрыв заставил подпрыгнуть потерявшие вмиг крышки кастрюли, по всей кухне полетели горящие головешки, лапша длинными соплями повисла на потолке, женщины дружно взвыли, а герой-орденоносец дядя Петя, мгновенно растянувшийся на полу, грамотно закрыл свой затылок сцепленными ладонями. Не отвлекаясь на созерцание всей этой потехи, я шустро дунул на выход. Но цепкая хватка бывалого разведчика настигла меня прямиком у спасительной двери, и тут-то моя закаленная частейшими порками задница ощутила весь энтузиазм сконфуженного защитника родины. Мама, обнаружившая хнычущее под одеялом от боли собственное ненаглядное чадо, по первости добавила от себя чуток офицерской портупеей, а уж потом полетела разбираться с воином-освободителем. Судя по шуму и крику, доносящемуся через стенку, тому мало не показалось. А задница саднела еще несколько дней. А потом прошла…
Косалка[17 - Косалка – ребячья драка один на один.]
Старая двухэтажная и наполовину деревянная начальная школа гудит на переменке, как взбунтовавшийся улей, по коридорам и хлипкой лестнице носятся оголтелые стаи очумевшей от учебы детворы, сшибая все на своем пути, дико завывая и раздавая во все стороны тумаки и оплеухи. Но больше всех достается мне, и даже самые хилые норовят ткнуть или ущипнуть этого засранного отличника, «маменького сыночка», прекрасно зная, что сдачи-то не получат.
Вот и на сей раз, придя из школы с хорошим фингалом под глазом и хлюпающим от обиды носом, нарвался я на своего двоюродного брата, гостившего у нас по случаю внеочередного, заслуженного на срочной службе отпуска. Внимательно обследовав мою побитую морду, ощупав мускулы и внимательно выслушав мой горький рассказ, он преподал мне двухчасовой курс «молодого бойца», благо что у него за плечами был первый разряд по боксу. Кроме того, я получил еще и заряд психологической подготовки и, вооруженный новыми знаниями, решительно почапал поутру в «альма-матер». Первый же налетевший на меня здоровенный второгодник Леха схлопотал «прямой» прямо по сопатке и, брызнув кровью из разбитого носа, обалдев от боли, звонко шлепнулся задницей на пол. Взвыв от обиды, он, вскочив на ноги, бросился было на обидчика, но был перехвачен на полпути нашими огольцами. Дело в том, что любая мальчишеская драка по неписаным законам велась до «первой краски», а оная была налицо, вернее, на лице. Леха, вырываясь из дружеских объятий и сморкаясь сукровицей, тут же всенародно объявил мне, что после уроков он вызывает меня на «косалку»!
На заднем темном и заросшем травкой дворике собралась нехилая толпа зрителей, хихикая предвкушавших забавное и завлекательное зрелище. По углам импровизированного «ринга» уже лежали потертые портфели и отцовские полевые сумки, когда в центре сошлись два «гладиатора». Дрожа от охватившего меня озноба, вспомнив наставления братана, я упялился взглядом в переносицу рослого противника, неожиданно уловив в его глазах какую-то внезапно мелькнувшую робость и капельку страха, и, резво нырнув под налетающий на меня кулак, быстро двинул хуком в его бедный распухший нос. Дикий рев восторженной толпы, схваченный за обе руки, визжащий от бессилия Леха, дружеское похлопывание вмиг зауважавших меня пацанов и, как следствие, переход на другой, более высокий уровень общения. С тех пор никогда и никому не позволяю «наезжать» на меня или моих близких без последствий для решившихся. На всю оставшуюся жизнь…
Кадетство
Весна. Что на душе у десятилетнего огольца? Снова ссылка в Ревду, лазанье по чужим огородам, пиратские набеги на скрапбазу[18 - Скрапбаза – склад металлолома (после войны).], где грудами громоздилась битая немецкая военная техника, предназначенная для переплавки в мартене старого уральского завода, полыхающего по ночам в полнебушка красными зарницами по окончании очередной плавки, под заунывные всхлипывания вездесущих «кукушек»[19 - «Кукушка» – паровоз серии Ку (К усиленный), выпускавшийся с 1911-го по 1914 г.]. А там, на базе, надыбать, таясь от сонных «вохровских» охранников, можно было многое: и клапана от самолетных двигателей, продырявив которые можно было запендюрить их из-за забора прямиком в огромную лужу перед тормозящим с крутой горки грузовиком, под радостное ржанье разбегающихся в темноту по огородам шалопаев, когда натрий вспыхивал ярким белым клубом пламени под ядреные матерки испуганного шоферюги; а ежели везло, то можно было нарваться и на затыренное в башнях танков и грузовиков оружие, от хреновенького ножичка до всамделишного боевого пистолета, который все равно отбирали старшие пацаны, чтобы потом, в урочище под Волчихой, показывать нам, как они палят по консервным банкам. Да че говорить-то, завлекательное это дело было.
Ан нет! Судьба уготовила новый поворот в моей короткой пока жизни. В мамкино Управление пришла разнарядка на одно место в Ленинградское суворовское училище войск МВД. И начались нудные конкурсные экзамены в клубе Дзержинского. Поначалу набежало под две сотни гавриков, потом, после отсева, осталось только два десятка, а после особо жестких испытаний осталось всего четверо пацанов, поставленных на государственный кошт и отправленных с сопровождающими на заключительный экзамен в само училище. А мама исхитрилась попасть в их число, и я впервые в жизни ощутил, вернее, осязал всю прелесть поездки в послевоенном плацкартном вагоне с непременно кипящим черным чаем и хрустящими, рассыпающимися во рту сушками, которые разносили по вагону проводники в форме со смешными погонами.
Уже по приезде в Питер выяснилось, что училище находится в Старом Петергофе, в трех чудом уцелевших от бомбежек и артобстрелов кирпичных зданиях, одиноко торчащих среди руин за двумя рядами колючки и спиралью Бруно. Супротив же окон столовки, на нейтральной полосе, между заграждением и вечно взвизгивающими электричками, на бетонных надолбах[20 - Надолбы – бетонные противотанковые заграждения.] висел раскорякой разбитый прямым попаданием под башню немецкий танк с крестами на бочине, а все пространство вокруг было утыкано фанерками с надписями «Осторожно! Мины!» и «Ахтунг! Минен!». Все это было внове, и мы, развесив уши, слушали сказки бывалых воспитанников в черной форме с синими лампасами, эмвэдэшных фуражках и с надписями на синих же погонах «ЛГ», которую старые кадеты помогли тупым салагам правильно расшифровать – «Легавый городовой!», о нашем будущем житье-бытье.
Повергла поначалу в шок сытная еда в столовке, где все сидели за столиками по четверо, «добавка», которую приносили столько раз, сколько захочешь, улыбчивые тетеньки в белых фартучках, вот только огромные краснобокие яблоки давали лишь по одному разу, а очень жаль. А вечерами мы подглядывали в окошко, как, пропустив наряд всамделишных часовых, с ППШ на груди, «старики», поддев рогульками колючку, сматывались в самоволку в город.
Экзамены же тем временем отсеивали одного за другим, и остались только двое – Петька, сын уборщицы из Управления, и я, причем на последнем экзамене я его перещеголял. Радости моей не было предела, мысленно я примерял уже новенькую форму с блестящими кожаными ботинками, но недолго музыка играла, недолго фраер танцевал! Маман, по натуре очень въедливый товарищ, недаром ведь десяток лет прошел на «улице», то бишь на оперативной работе, надыбала друзей из числа воспитателей и, наслушавшись их, поняла, для какой работы будут готовить исходный материал, рухнула на колени перед генералом, командиром училища, и упросила поменять нас с Петькой местами, напридумывав всякой всячины.
Вопли мои, по-видимому, были слышны и на исторической Родине и были прерваны только посредством пресловутой и очень действенной портупеи. Вконец смирившись с горькой судьбой, я был вознагражден походом на только что восстановленный Петергофский каскад, где золоченые фигуры извергали потоки слепящей на весеннем солнце воды, и все это на фоне руин раздолбанного кронштадтскими дальнобойками старинного дворца. А Самсон, распяливший огромному льву глотку, фонтан «Дождик» и уходящий прямиком в Маркизову лужу, то бишь в Финский залив хоровод фонтанов и последующая морская поездка до Ленинграда окончательно усыпили мою пораненную несправедливостью душу. Полдня бродили по Эрмитажу, среди умопомрачительного великолепия когда-то давно живших царей, о которых и читывал-то только в русских сказках, изумленно пялясь на огромные картины, на которых, как в бане, голые тетьки и дядьки совсем уж бессовестно плясали, пили, ели и рубили друг дружке головы. Занятно жили, оказывается, эти древние, в школу не ходили, и халявной жратвы-то у них было навалом. Разгоревшийся от этого аппетит утолили в буфете под огромной мраморной лестницей с толстозадыми каменными бабами, где, окромя «Бархатного» пива и железобетонных коржиков, ничего не было, зато впервые в жизни легально удалось хлебнуть пивка.
Ну а потом заново в поезд и домой, к крикливой коммуналке, пацанам, дико завидовавшим будущему суворовцу, прохудившимся ботинкам, драным штанам и очередной ссылке то ли в Ревду, а то ли в деревню. Кончилась лафа, да и ладно. Знать, не судьба али Бог отвел.
Дядя Петя
И сослали все-таки меня опять на все лето в старинный уральский городок Ревду, где на берегу испоганенной промышленными стоками речки стоял старый дом старшей сестры моей мамы – тетки Зины, затюканной беспросветной возней по хозяйству, всему этому огромному огороду, постоянно жующим что-то козам и овечкам и разбегающимся из-под ног дурам курам. Да еще трое детей, постоянно хотевших жрать, и сам глава семейства дядя Петя, невысокого росточка колченогий мастер на все руки, лучший печник в округе и беспросветный пьяница. Почему-то лег я ему на душу, и вечерами, когда неожиданно он бывал трезвехонек, сиживали с ним на крылечке, ведя мудрые философические беседы в клубах вонючего табачного дыма от самокрутки «козья ножка», снаряженной ядреным самосадом, которую он практически не выпускал изо рта. А официально трудился он путеобходчиком и все это лето брал меня на работу, благо что от сего он имел огромный гешефт.
Значится, так, нацепив на себя свою рабочую сбрую и отойдя от будки пару сотен метров, он вытаскивал из сумки алюминиевую миску, выливал в нее пол-литра красноголовой водочки и любовно крошил туда же мелкие кусочки старого черного хлеба, торопливо швыркал столовой ложкой всю эту баланду и заваливался дрыхнуть в близлежащие кустики. Натянув на уши железнодорожную фуражку, опоясавшись рабочим поясом с флажками и петардами, ухватив здоровенный гаечный ключ и специальный узкорылый молоток на длиннющей рукоятке, начинал я за него «обход» почти до самого туннеля под горой Волчихой, подколачивая выпяченные костыли, подкручивая ослабевшие гайки и определяя на звук отсутствие трещин у рельсов. А когда появлялся пыхтящий паром локомотив, шустро вытаскивал из чехла свернутый желтый флажок и гордо выпячивал его перед собой, заставляя очумело таращить зенки высунувшегося из окна паровозной будки машиниста, с отпавшей челюстью разглядывающего постепенно уменьшающуюся фигурку новоявленного труженика шпал и рельсов.
В конце рабочего дня чудненько отоспавшийся дядя, лихо опростав заныканную чекушку, отправлялся класть очередную печку, так как завсегда отбоя от заказчиков у него не было. Особливо удавались ему «голландки», хотя и в других печах был он большой дока и вполне мог уж больно жмотистому хозяину запендюрить такую «подлянку», что тот опосля на коленках ползал, чтобы упросить мастера укротить невесть откуда появляющийся в самый неподходящий момент едкий густой дым. А по окончании работ хозяин должон был накрыть поляну и обязательно проводить на волю вконец надрызгавшегося мастера, но только через широко распахнутые ворота, миновав которые тот и шастал до ближайшей канавы, куда и заваливался спать, даже не подозревая, что в соседней уже долгонько томились в засаде мы с братом Рудяшкой, с полученным от тетки Зины указом – любой ценой сохранить доставшиеся за работу деньги. Ведь не единожды она с ужасом и отчаянными воплями выволакивала изо рта облезлой козы Машки заныканные супругом и попрятанные в укромистых щелях «стайки»[21 - Стайка – пристрой для живности (сарайка).], свернутые в тугой комок разномастные купюры.
Но уж когда он был трезвехонек… Не было дела, которое он не умел бы делать, особливо по столярному, а уж как он рассказывал про лес! От него узнал я все о грибах, всяких там моховичках, чесночниках, грибе «баране» и «бабьем ухе»; о ягодах всяческих, полезных и ядовитых, как то глаз вороний и волчье лыко; а про травы, так это отдельная песня, знавал он их все – и как пользовать, заваривать, куда прикладывать и подкладывать кому и для чего, когда их собирать и как хранить. А ежели разговор заходил о рыбе! Рыбак он был отменный и меня сблатовал на это дело сразу же. Хаживали с ним на его хитрые «лабазы»[22 - Лабазы – мостки, уходящие метра на четыре от берега.] под гору Маслиху на Волчихинском водохранилище лещей «выворачивать», а попадались иногда «лапти» килограмма на четыре! Вот уж тащить-то их надобно было с умом – дать хлебануть ему воздуху и, пока он не очухался, валить на бок и так, плашмя, и тягать к берегу. Но самое забавное было по зиме, когда я попадал к нему на зимние каникулы. Снаряжались мы с ним с вечера: пешня, шабалки да самодельные самотрясы, а поутру, еще в темень, таща за собой рыбацкий ящик на полозках, уходили в заветное место, там, где «ходовая»[23 - Ходовая – старое русло реки.] была у Чусовой речки до затопления. Уже на льду, оглядевшись вокруг и сориентировавшись, командовал он: «Коли лунку тута!» – и очень редко мазал. И ежели поклевка была с ходу, бил я, пыхтя от тяжести пешни, рядышком вторую, присаживался на корточки и, достав из-под щеки теплого мормыша, осторожненько опускал леску в черную дырку с болтающимися в ней льдинками. Окунь же шел ровнячком, грамм по триста архаровцы, все как на подбор, уже горбатенькие, с расшарашенными плавниками, дюже упорные при таскании, и замерзали-то они в таких шкодных позах! Ящичек наш обычно где-то за пару часов до верху набивался, килограммов под пять набегало, и, тщательно заровняв лунки и подсыпав снега, шастали мы развесело ходом до дому, к теплой печке и картошке в мундире.
Только потом узнал я, что в былые времена затащил туда дядя сруб три на три и затопил по весне, запустив опосля в него то ли мормыша, а то ли малинку, так что окунек там завсегда табунком держался. Ныряя лет через двадцать в этих местах с аквалангом, не смог отыскать сие заветное место, а жаль. А еще более было жалко дядю Петю, сгинул он по-глупому – по пьяни потащился к своей полюбовнице в деревню Барановку, что подле Ревды, да и не уступил по лихости дорогу паровозу. Господь ему судья…
Пятьдесят третий
Сталин умер. Как гром среди ясного неба. Почему-то все мы считали, что он вечен, – так его славословили и обожествляли, что вся наша ребятня представляла его какой-то огромной стальной и непоколебимой глыбищей. Рыдали училки и пацаны, размазывая по лицу слезы и сопли, никто не мог представить себе, как же можно далее жить без Отца Всех Народов. Однако жилось. И не просто, а круто. Грохнули Берию. И началось… По Городку прокатилась волна самоубийств, в каждом корпусе кто-нибудь да стрелялся.
Вот и у нас, прямо в соседях, дверь в дверь, застрелился капитан Микишев, веселый такой дядька, с девчонками-погодками которого мы обычно хороводились. Но получилось у него как-то неудачно, сразу не помер и, лишившись голоса и подвижности, медленно помирал у себя дома, что-то нечленораздельно мыча и с трудом вращая глазами. Потихонечку от взрослых, его дочери водили нас, вмиг как-то сразу утихомирившихся, к себе домой, и мы со страхом и любопытством разглядывали запрокинутое белое лицо бедолаги, так глупо не рассчитавшего «директрису». Маялся он пару недель, а потом тоже помер.
Опосля в стране началась какая-то чехарда наверху, отголоски ее докатывались и до Городка, да плевать нам уже было по большому счету на всю эту возню. Отсохло все как-то сразу. Свои пацанские заботы одолели. Вон Витек из третьего подъезда засандалил себе такую рогатку из стибренной где-то сталистой проволоки. Закачаешься…
Мама
1920-й. Голод. Мрут селами крестьяне Поволжья, да и здесь, на Урале, деревня перешла на лебеду да крапиву. Угораздило же мою маму уродиться в эту страшенную пору, через три месяца после жуткой погибели своего отца Никифора, пришибленного насмерть на лесоповале хряпнувшейся нежданно огромной лесиной.
И осталась моя бабка Агафья Васильевна с пятью деточками одна-одинешенька. Старшенькие-то, Димка и Зинка, еще как-то перебивались, шкуляя кой-какую жратву по таким же горемычным соседям, да и лес еще кое-как подкармливал, а уж как накатила зима, совсем худо стало, отошли, царство им небесное, один за другим средненькие братец с сестричкой, а сама Агафья, доселя отстаивавшая все заутренние и истово бившая земные поклоны за здравие малолеток в старенькой сельской церквухе перед старинной иконой, как-то в порыве отчаянья взвыла, слезно умоляя Господа Бога сохранить дитя малое, которое медленно угасало, завернутое в тряпье, по причине кончины засохшего где-то в тощих грудях молока. А когда уж стало совсем невмоготу, моя бабка прилюдно, глядя в светлые спокойные очи Пресвятой Богородицы, последний раз в своей жизни перекрестилась и, запрокинув голову, упялившись обезумевшими глазами в небеса, послала боженьку на три буквы… Несколько минут, упав ниц, ждала неминуемой божьей кары и, так и не дождавшись, шмякнула слабо попискивающий сверток на зашарканный стол председателя сельсовета со словами: «Ить твою мать, Степаныч! Пущай теперя твоя партия девку титькой кормит, а я топиться пошла». И уже через несколько минут она была взята на службу сельсоветской уборщицей, получив «аванец» в полмешка проса, на котором и протянули они кое-как до весны.
В красной косынке, немного окрепшая и помолодевшая, ринулась она крикливой активисткой в кипящую страстями непростую деревенскую житуху. И в партию-то не попала только потому, что вступилась грудью за многодетную семью соседа своего, трудяги с двумя грыжами, надсажавшегося на тяжких работах по прокорму своей ненасытной оравы, когда местная голытьба, окромя пьянства и мордобоя в своей кретинской жизни ничего не делавшая, вздумала его раскулачить. Отбить-то отбила, ором да кулаками, да и вылетела за то со своей государственной службы.
А потом все как-то утряслось, и хотя жили по-нищенски, худо-бедно перемогаясь с хлеба на квас, благо что Дмитрий, ставший в семье за «хозяина», в свои четырнадцать вкалывал за троих мужиков, все-таки выжили и даже подросшую младшенькую, Наталью, мою будущую мамку, спровадили ходить в сельскую школу. Зинка же, рукодельница и швеиха, обшивала полдеревни, получая за труды свои натурой то картошечку, а то, иногда, и мучицу.
Шастая же год за годом по утрам в школу, что стояла за селом, по старой демидовской плотине, превращалась постепенно малолетка в стройную красивую девушку, на которую уже стали зариться местные разбитные парни.
И однажды Васька с соседской улицы, укараулив ее как-то вечерком на этой плотине, попытался ухватить своими паклями под телогрейкой. Ухватить-то не ухватил, а вот с набитыми жгучим снегом под завязку штанами, получив добрый поджопник подшитыми катанками, укатился по косогору прямиком до замерзшего пруда. C той поры женишки как-то приутихли и старались особливо не задираться, уж больно не хотелось прилюдно получить полновесную плюху по харе.
А природа одарила ее еще и сильным, чистым и красивым голосом, услыхав который на районном смотре художественной самодеятельности приехавшая из Ленинграда профессорша консерватории буквально вцепилась в перспективную девушку, уговаривая за казенный счет уехать в Питер для поступления и дальнейшей учебы в ее заведении. Однако Дмитрий, выслушав все это, взял своей заскорузлой лапищей за ухо и, приподняв, изрек: «Все энтие певички – б…и, а в нашей родне Железниковых испокон веков таковское не водилось, блажь все энто, сиди тута и не чирикай!» – поставив последнюю точку в неудавшейся вокальной карьере.
Закончив на пятерки сельскую школу, подалась она в районное педучилище и вдруг, на одной комсомольской конференции в самом городе, случайно встретила и отчаянно влюбилась во властного и красивого комсомольского вожака. И она пала тому на душу, долго ли, коротко ли, а сыграли вскорости свадьбу, и очутилась она в старом жэковском доме по Якова Свердлова, рядышком с вокзалом, да и работа подвернулась интересная в Свердловском дворце пионеров. И через год, в первые числа лета, когда нежданно выпавший снег поломал уже опушившиеся молодой листвой деревья, родовая палата районного роддома огласилась отчаянным воплем первенца, красного и крикливого, вечно в мокрых пеленках, любимого сынули, которого тетенькали, холили и любили до безумства всей семьей.
А еще через год вся страна содрогнулась от страшного известия – ВОЙНА! Ввели карточки, затемнение, поголовную жесткую проверку документов и расстрел на месте за мародерство и грабежи. Ровно два месяца отец обивал пороги военкоматов и парткомов – безудержно рвался на фронт, хотя ему, секретарю Сталинского райкома комсомола, была обеспечена номенклатурная «бронь» и безбедная жизнь аж до конца войны. Ан нет, достал он всех, и, махнув на него рукой, дали добро. А вслед за мужем, через месяц, обманув военкома, ушла вместе с медсанбатом на войну и моя мама, оставив на попеченье стариков свое годовалое дите. Провоевав на переднем крае пару месяцев и вытащив с поля боя с десяток тяжело раненных, словила шальную пулю в правое плечо. Валяясь в госпитале, неосмотрительно показала соседке по койке письмо из дома, та капнула начальству, и быстрехонько долечив, отправили маму восвояси, ведь даже в то ужасное время действовало положение, по которому матерей малолеток в действующую армию не брали. (Медаль же «За боевые заслуги» догнала ее аж после войны.)
А в конце года пришла страшная бумага… До мозга костей искренне преданный делу партии, коммунист в самом светлом понимании этого слова, старший политрук-десантник пропал без вести в октябре сорок первого. И только после войны добрался до нас его вестовой, молодой парниша, которого выбрасывали вместе с ним и еще несколькими десятками десантников во вражеский тыл. Но, как бывало во всей этой сумятице первых месяцев войны, штурман головного самолета ошибся в расчетах и высыпал всю группу в наступающие порядки немецкой дивизии. А наш Васютка, со страху намертво вцепившийся в дюральку люка, был с кровью оторван от нее выпускающим только через минуту и, приземлившись где-то в стороне, петляя как заяц, уходя от погони, проблудив по лесам с полмесяца, вышел случайно к партизанам, где и провоевал до прихода наших.
Лишившись продовольственного аттестата офицера-фронтовика, с тремя стариками и маленьким ребенком на руках, заручившись ходатайством старых друзей отца и воинской характеристикой, по комсомольской путевке попала мама на работу в Управление милиции на оперативную работу в уголовном розыске. Кто в то время работал «на земле», хорошо знает, почем фунт лиха была эта самая розыскная работа. В критические времена испокон веков наряду с массовым героизмом и полной самоотдачей всплывала на поверхность вся эта накипь: бандиты, мародеры, спекулянты и предатели… Работы было навалом, уходила из дома рано, а возвращалась уже затемно и однажды, уже около дома, нарвалась на тройку ушлых парней, грамотно загнавших ее в угол и, поигрывая финками, потребовавших сдать все добро. Демонстративно открыв дамскую сумку, как бы отдавая деньги, внезапно выхватив из ридикюля безотказный «Вальтер», влепила пулю промеж глаз самому длинному и, отклонившись от ножа в сторону, отстрелив второму яйца, засандалила рукояткой пистолета взвизгнувшему от страха последнему, сдав всех скопом набежавшему военному патрулю.
В тяжком сорок третьем донесли информаторы, что где-то в дремучих лесах Шалинского района, куда и сейчас не всяк охотник в одиночку отправится, появилась банда, время от времени налетавшая на сельпо и склады с продовольствием, что дало повод аналитикам предположить, что дело имеют, скорее всего, с дезертирами, коих, и о чем как-то сквозь зубы упоминают военные историки, было в те времена предостаточно. Посылать наобум в эту тьмутаракань особистов было бесполезно, и решило высокое начальство отобрать надежных деревенских девчат из числа сотрудниц и, нарядив их сельчанками, отправить в те места под видом грибников и ягодников. Естественно, и моя мама попала в их число, день за днем прочесывая поквадратно тайгу с лукошком в руках, совершенно безоружная.
Однажды, уже под вечер, выходя на нужную визирку, окликнута была статным красавцем в военной форме с медалями на гимнастерке. Слово за слово, разговорил он ее, выпытывая, чья да откель, перепроверяя по нескольку раз грамотно поставленными вопросами. Пытливый же ум выросшей в глухой деревне и прекрасно ориентирующейся в лесу маме подсказал, как разглядеть тайные засечки на деревьях и незаметную тропинку, то исчезающую в ручейке, а то и выныривавшую из него.
Договорившись назавтра встретиться опять же на этом месте, уже ввечеру докладывала обстоятельно диспозицию и ориентировочное расположение бандитской базы своему непосредственному начальнику. Захват разбойников наскоком не удался: нарвавшись на плотный автоматный огонь и понеся потери, милицейская группа захвата спешно ретировалась, вызвав подмогу. Подоспевшая воинская часть, методично подавив минометным обстрелом основные огневые точки, мелкими группами прорвавшись через вырубленное и пристреленное по вешкам пространство, выколупывала паршивцев несколько часов из-под раскуроченного минами настоящего укрепрайона.
Через пару деньков, проходя по коридору Управления в своей лейтенантской форме, нос к носу столкнулась со своим неудавшимся ухажером, конвоированным на допрос. Он, увидев свою визави, изначально судорожно дернулся, а затем, покачав головой и криво улыбнувшись, сгорбленно проковылял мимо, припадая на раненую ногу, подталкиваемый в спину дюжим конвоиром. Медаль же «За отвагу» на сей раз была получена вовремя.
Так мы и жили: мама безвылазно пропадала на работе, дед, потомственный часовщик, не выползал из своей крохотной часовой мастерской, заваленной старинными часами, будильниками и прочей хлабудой, а я, как вольный ветер, потихонечку рос, обихаживаемый своей старой доброй бабушкой. И как-то в голову не приходило, что у мамы возможна какая-то личная жизнь, когда, в мои пятнадцать лет, она познакомила меня с человеком, который вошел органично в нашу семью и стал мне вторым отцом, враз изменив всю мою дальнейшую судьбу. Вышел он, как принято было говорить в те года, из рабоче-крестьянской семьи и уже в свои восемнадцать лет гонял во главе летучего отряда красных конников банды басмачей по Средней Азии. Затем комсомольская путевка на учебу в Промышленной академии, научная работа, своя школа, свои ученики, Сталинская премия за автоматизацию доменных процессов, профессура и… ссылка на Урал, а вернее, спасение от возможных репрессий за слишком уж принципиальный и прямой характер, что по тем ужасным временам было чревато… (Его друг, директор института имени Кржижановского, просто-напросто спрятал его в Свердловске, что в сумятице и не сумели отследить лоханувшиеся поначалу спецслужбы.) Без оставшейся в столице и как-то отошедшей от него семьи, весь по уши в любимой работе, встретился он случайно в поезде и влюбился безоглядно в мою лихую мамулю. Намыкавшись поодиночке, они полностью растворились друг в друге, а счастью-то моему не было предела. Охотник, жизнелюб, строгий, а порой и суровый в оценках любых жизненных проявлений, будь то политика, работа или семейные отношения, скупо любящий меня и народившегося вскорости брата, он на всю мою оставшуюся жизнь остался эталоном мужской силы, глубокой порядочности и абсолютной честности. Пятнадцать лет счастливой жизни и нелепейшая кончина на пике творческой карьеры от непростительной врачебной ошибки.
Враз постаревшая, но не потерявшая силы духа, мама вновь полностью окунулась в работу, общественную и партийную жизнь. Братец вырос, обзавелся своей семьей, нечасты стали наши встречи, и как-то незаметно, буднично так, старела и теряла жизненные силы любимая мама. Но хорохорилась, старалась держать себя в форме, встречалась со своими боевыми подругами, продолжала, уже теряя зрение, участвовать в самодеятельности общества слепых, заботе о котором посвятила свои последние годы. Ужасно переживала, глядя, как рушится все вокруг, ради чего жила и чему отдавала все свои силы, здоровье и саму жизнь. Не понимала, как же можно было так гнобить свой народ, низводя его до нищенского уровня. А когда уж совсем стала слаба, забрали мы с супругой ее к себе, обихаживая и ухаживая за ней.
Чувство щемящей тоски и безнадежности охватывает тебя, когда начинаешь понимать свою беспомощность, неспособность сохранить остатки сил у впадающего в детство любимого человека. И до сих пор, когда вспоминаю маму, ее потрясающее жизнелюбие, целеустремленность и несгибаемую волю, глубокое чувство вины, хотя и винить-то вроде не за что, не покидает меня, и дай Господь в ТОЙ жизни припасть к материнской груди и выплакать горючими слезами всю ту накопившуюся за годы боль, тоску и безысходность, захлебнувшись в сыновней любви к единственному человеку на земле, подарившему тебе эту жизнь…
Мама. Наталья Никифоровна Тимофеева
P.S. А память о родном отце сохраняется в кожаном брючном ремне образца 1935 года, который я ношу, не снимая, до сих пор.
1957—2006. Завод
Как глупо… Да еще и по любимому предмету! Еще вчера, проанализировав в голове все возможные варианты решения сложной математической задачки, выбрал самое оригинальное и, оченно гордясь этим, стал ожидать отличного результата на вступительных экзаменах в Горный институт. Тю-тю камули![24 - Тю-тю камули – в то время ходовое выражение из комедийного фильма; означало «конец мечтаниям».] Пара! И за что? За глупейшую арифметическую ошибку! Грустно получив в приемной комиссии документы, два бедолаги, товарищи по несчастью, Боря и я, печально побрели до ближайшей рюмочной. Протолкавшись в толпе опоек пару кругов по этому богоугодному заведению, трясясь затем в побрякивающем всеми старыми суставами допотопном трамвае пятого маршрута, тупо пялились в запыленные окна и вдруг на остановке «Техническое училище» глаза резанул огромный щит: «Объявляется прием…». Пулей вылетев из вагона, через пять минут уже парили мозги двум прелестным дивам из приемной комиссии, а еще через пять, в состоянии эйфории от происходящего, слепо сдали свои документы на фрезерное отделение и, жутко гордые, удалились дообмывать сие деяние.
Поутру, потряся похмельной головушкой и обнаружив пропажу документов, прокрутив обратно все содеянное вчерась, уже ползали в коленях перед вмиг оказавшимися железобетонными красавицами, умоляя повернуть историю вспять, но, как вежливо объяснили те: «Аллес! Капут! Учитесь, господа, фрезерному ремеслу!» И пошли мы учиться…
Десять месяцев пролетели мухой, и вот у меня на руках красные коры «Свидетельства с отличием», пятый разряд фрезеровщика-универсала по старой тарифной сетке и направление в самый секретный экспериментальный цех машиностроительного завода имени всенародного старосты дедушки Калинина. Полупустой цех, охраняемый сурьезными девицами из ВОХРа с допотопными наганами на крепких попках, суетня монтажников, устанавливающих новехонькое, еще в масле, оборудование, старые работяги, с интересом разглядывающие «пятиразрядного» сопляка, да еще и профессорского сынка, что по тем временам, не говоря уже о нынешних, было нонсенсом – все это внезапно обрушилось на мою бедную головушку. А тут еще эта подписка о неразглашении «государственной тайны»! Было от чего крыше съехать. Но мой первый сменный мастер, а впоследствии лучший друг Володя Чудинов, приобняв за плечи, провел по цеху, все показал и объяснил, с кем надо познакомил и, остановив у сияющего свежей краской красавца «Чепеля»[25 - «Чепель» – импортный универсальный фрезерный станок.], одного из двух во всем цехе, пожелав мне удачи, отдал его в мое распоряжение. А через полчаса, разобравшись со всеми этими рычагами, кнопками и рукоятками, я, поставив в универсальные тисы свою первую заготовку, превратил оную через пару часов в готовую деталь. Скрупулезно обмерив все причитающиеся по чертежу размеры, старый мастер ОТК, чтой-то хитро хрюкнув себе в усы, расписался в «сопроводилке» и шлепанул туда свое личное клеймо. И началась моя рабочая жизнь!
А работать приходилось с «листа», то есть конструктор, весь в мыле, прибегал к тебе с «белком»[26 - Белок – белый лист ватмана с вычерченной карандашом деталью.] только что вычерченной детали и безо всякой технологической операционной разбивки, объясняя на пальцах, умолял побыстрее «отваять» ее в металле. Зачастую в процессе выползали конструкторские «ляпы», и на одном из них я и познакомился, как потом оказалось, на всю оставшуюся жизнь с талантливым и очень шустрым конструктором Стасом Дерябиным. Размахивая руками, тиская и вырывая друг у дружки чертеж, мы гоняли размерные цепочки и спорили, с какой же базы выгоднее начинать обработку. А материалы были по тем временам дюже дефицитные: тут тебе и нержавейка, и титан, и магний, не говоря уж о специальных конструкционных сталях с качественной термообработкой.
Завод. Мне 20
Все бы хорошо, но стал замечать я, что мой сосед, старый экстрафрезеровщик Степан Гаврилович частенько, притулившись за моей спиной, с усмешкой наблюдает за моими манипуляциями, а однажды, махнув рукой и возвращаясь к своему «Чепелю», в сердцах бросил: «Через жопу работаешь!» Крайне этим заинтригованный, подкатился я к нему с ехидным вопросом: «А почему?» – «А потому, – изрек он. – Башку-то тебе всякими формулами забили, а вот научить-то нормально работать забыли. Хошь – научу, но только месяца два ни хрена зарабатывать не будешь!» Как же я благодарен ему за ту, не отмеченную ни в каких учебниках науку! Повторив всю его хитрую оснастку, едва уместившуюся в двух металлических рабочих шкафах, подобрав уникальный режущий инструмент, мы образовали с ним крепкий тандем, принимая в работу и разбивая по операциям (одну делает он, а следующую я и так далее) сложнейшие детали. Пространственное представление, и до того врожденно заложенное в мою башку природой, отлично отшлифовалось, и затем, уже в институте, благодаря ему щелкал я, как семечки, все эти мудреные задачки по «начерталке». А с третьего курса института, когда пошли специальные предметы, школа старика Седунина дала о себе знать – учился я играючи, защитившись в конце на «отлично».
Но все это было потом, а пока… Однажды, пыхтя над очередной, крайне каверзной деталюхой, я вдруг ощутил какое-то похлопывание по плечу. Недовольно дернувшись, продолжаю ответственную операцию, когда похлопывание повторилось. Отключив станок, с ожесточением громко послав нахала, резко оборачиваюсь и обмираю, чуть не напустив со страху в штаны. Передо мной, в окружении подобострастной свиты, с приседающим от ужаса на заднем плане начальником цеха стоит с ехидной улыбочкой сухощавый черноволосый красавец – начальник всего нашего экспериментального корпуса! «Ну и лаешься же ты, сокол, – произнес он в гробовой тишине. – А еще новый четвертый разряд тебе дали. Зайди-ка через полчасика в кабинет к начальнику цеха», – и величаво удалился, волоча за собой шлейф сопровождения. И уже в кабинете, как ни в чем не бывало, расспрашивая о проблемах и трудностях в работе, бросил, что, мол, пора бы и дальше грызть гранит науки. Узнав же, что я уже, да еще и на заочном Казанского авиационного института, изрек: «Будешь после каждой сессии ко мне с зачеткой приходить и упаси господь, ежели тройки притащишь, премии лишу». Классный мужик, так и патронировал меня все время, что я посвятил родному заводу.
А тут и пришел конец отсрочки, настал призыв военных лет, пацанов стало не хватать, и загремели в армию все ребята из вечерних и заочных институтов. Началась солдатская жизнь, но это была уже другая песня.
1960—1970. Подлянки
Уже только в почтенном возрасте и начинаешь осознавать, какой же ты все-таки придурок был в молодые годы. Энтузиазм в то время кипел в тебе бурно и, распирая изнутри все еще растущий организм, требовал реализации в каких-либо хохмах и проделках, зачастую имевших довольно-таки сомнительный запашок.
Дядя Вася
А работал в то незабвенное время за соседним, но, увы, горизонтальным фрезерным станком, как казалось мне тогда, шибко старый, аж полтинник, какой-то заторможенный и малость туповатый дядя Вася. Доверяли ему только предварительные обдирочные работы, и пахал он упорно, осоловело пялясь, сидючи на табуретке, на огромадную цилиндрическую фрезу, обильно поливаемую охлаждающей эмульсией, коя медленно срезала толстенную стружку с очередной заготовки.
Зуб на меня он имел страшенный, так как при аттестации энтот сопляк-выскочка отхватил аж четвертый разряд, а он, ветеран, черт побери, едва-едва вытянул на третий. И задолбал он меня своим нытьем до не могу. Однажды, уж совсем обозлясь, я рассказал ему анекдот про нашего летчика, сбитого во вьетнамском небе. Попал тот, бедолага, в плен к янкерсам. Мучили его там, колбасили, пытались выудить секретные технические данные наших МИГов, но молчал он, как партизан. Плюнули на него в конце концов, да и обменяли на пленного американца. Попал он заново в родную эскадрилью, поддали ребята на радостях и спрашивают, мол, как там? «Одно скажу я вам, други, – ответствовал он. – Учите крепко, мужики, матчасть!»
Не въехал дядя Вася, не дошло, пришлось обращать его в разум наглядно. Задремав в очередной раз на своем боевом посту и внезапно очнувшись, вдруг с ужасом обнаружил он, что фреза уже давненько елозит на одном месте, хотя «самоход» был включен. И не знал он, что я, воспользовавшись его отключкой, переставил «клювик» переключателя в положение «управление от кулачков». Перещупав поочередно все органы управления и не получив результата, хватается за свою башку и мчится за дежурным электриком, копающимся в это время в кишках проблемного карусельного гиганта.
С трудом, мольбами и стенаньями отрывает того от столь увлекательного занятия и буквально за руку тащит к своему взбунтовавшемуся агрегату, еще не зная о том, что зловредный поганец, то бишь я, совершив мгновенный рывок, вновь перещелкнул переключателем. Вскрыв коробку управления, электрик прощупал контрольной лампочкой все соединения, включил станок и, обложив бедолагу трехэтажным матом, двинул доделывать прерванную работу. А вослед ему неслись Васины не менее сочные и идущие от всего сердца комментарии, сплошь касающиеся его родни и профессионализма. И не знал он… (смотри выше). Умостившись удобнее на табурете, включает он «самоход» и пару минут тупо пялится на вращающуюся на одном месте фрезу! Судорожно оглянувшись на колупающегося в отдалении в осьминожье проводов электрика, он, вновь перетрогав все ручки и кнопки и отчаявшись решить возникшую на ровном месте проблему, с нутряным вздохом вставил вместо рычага в штурвал горизонтальной подачи длинную трубу и, поднатужившись, заменил собой ходовой винт.
Вдоволь налюбовавшись экзотической картиной, я, приняв загодя стартовую стойку, у него на глазах проделал уже наработанную манипуляцию и, увернувшись от просвистевшей рядышком трубы, практически доказав превосходство физкультурной подготовки перед высоким интеллектуальным началом, стремительно улепетнул от намечавшейся кары по центральному цеховому пролету.
