banner banner banner
Атанасы
Атанасы
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Атанасы

скачать книгу бесплатно

Атанасы
Тим. А.А.

О тех инопланетянах, что стали однажды забытыми богами. О тех богах, что в силу знаний и самоконтроля, стали Великими Чародеями и Магами. И о трепете малодушных…

Тим. А.А.

Атанасы

КНИГА ПЕРВАЯ

МАГНУС

Даже в самом жутком сердце абсолютного Зла сохраняется какой ни есть кусочек добра к своим созданиям, поколениям и поклонникам. В противном случае Оно уничтожило бы всё и осталось бы одно в хаосе без всяких смыслов, стремлений и интересов. Оно перестало бы что-то значить и для себя самого внутри. И этот кусочек добра к своим, своему, к себе упорядочивает хаос, определяет внешнее и внутреннее значение особого добра и особого зла, особого доброго зла и особого злого добра.

Мы, смертные, всюду видим некоторое безразличие Природы ко всякому человеку и как можем властвуем над ней. Вместе с тем, в особые времена приходили разные боги, которые оставили свои заветы и Имена, которые желают, чтобы им поклонялись. Каждый из них, сказав своё Имя, покровительствует избранному народу через конкретно избранного посредника с тем, чтобы эти избранные служили и славили Того только, Кто избрал. Потому же каждый такой бог ждёт от своего народа избранного соответствующих почестей и славословий, а также, что очень важно, почитания по индивидуальной инициативе, по личному откровенному желанию и разумению.

Каждый человек знает хотя бы два Имени своего бога, которого почитает, или двух разных богов, где второй как бы соседский. Довольно часто мы все призываем своего бога-покровителя в помощь и на помощь независимо от ситуации или дела: война то или борьба какая-либо, сон то грядущий или огород насущный. Никто из людей не может сказать, что его чтимый бог призывает убить или разорить собрата по вере, то есть соверующего так, что, враждующие христиане или мусульмане не есть оба христианина или мусульманина, но только один, и почитают разных богов, даже если и Имя одно. И такое противоборство между богами происходит ежечасно, ибо и Зло содержит в себе добро и может сообразоваться с Добром. А также каждый из богов желает, чтобы именно его учение, его слово, его смысл распространились по всей Вселенной, и Имя его.

Боги играют с нами, награждают за подвиги и возвышают, наказывают за ослушание и снижают, прощают и мстят. Много путей, как и богов, но ещё больше всяких искушений во всех путях. Мало тех смертных, которые не заплутают в каком-либо пути и не сойдут на другой. Мало или ещё меньше тех, которые сознают то, что не сами боги или не САМ БОГ являются человеку, но лишь их или Его вестники, Ангелы, с одной стороны, а с другой стороны, бывший человек, ставший богом для одного, полубогом для другого, ангелом для третьего и полуангелом для четвертого. Последние же более других устраивают различные поединки, битвы и состязания, растянутые на многие дни и тысячелетия*. Но ни один из богов не знает кто победит; но каждый, и даже многие смертные сознают, что истинно Единосущный Ахмуэрот одолеет всех, и никто и ничто не сможет Его одолеть. Однако, Его Любовь и Милосердие превыше всяких вмешательств во всю Вселенную, во все божественные дела, но скажет лишь один раз.

Когда же какой-то бог или сонм богов проигрывает битву, тогда, как правило, его народ перестаёт существовать как цивилизация, становясь этнической группой в истории для смертных и бессмертных, но с реальным возрождением…

Нет такого, чтобы кому-то небыло никогда шанса…

«Мёртвый»

__________________

* Например: Олимпийские боги, Один и его «команда», индоиранские Дэвы и Асуры.

__________________

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ИНЫЕ

ПРОЛОГ

ЗНОЙ

Ещё в полдень появилось первое облачко на горизонте. Оно очень медленно приближалось и увеличивалось, постепенно затягивая небо. Мальчик, терпя дневное мучение, был рад этому, ибо оно должно было скрыть солнце и сулило дождь с некоторой прохладой. Но тучка не спешила окутать свод неба, принеся ожидаемое.

Шестнадцатилетнему юноше всегда было трудно при дневном свете, вызывающего буквально физическую боль и, прежде всего, глазам, потом внутренностям, до потери сознания, которое практически не возвращалось ввиду дня и света, тепла и жары – зноя. Посему он жил как во сне, почти ничего не видя перед собой и не воспринимающий окружающее из-за не проходящей боли во всём теле, во всём существе. Лишь в ночи недуг отступал, но обычно он засыпал ещё до ужина. Иногда же Финштернис не засыпал, в изнеможении валясь с ног, но, дождавшись ночи, выходил на улицу, где испытывал весомое облегчение во всём существе, а также прилив сил. Сознание же наступающего дня никак не омрачало отрадного состояния, даже напротив, придавало мистическую силу к тайной надежде на лучшее нечто. Зимой он себя чувствовал много лучше, нежели летом, а яркость дня компенсировалось морозом так, что боль не проникала внутрь мальчишеского существа, оставаясь в глазах. Но нынешний день не был зимним. Шли последние дни весны, весьма нелюбимые молодым Финшем из-за работ в поле. Конец весны и начало осени были самыми болючими да изнуряющими, ибо нужно было сеять и жать. Не менее болючим было также середина лета, хотя провести границу между каждодневной болью было довольно трудно в любой день лета, поскольку лучи и свет солнца, тепло, жара и зной, подобно кровопийцам, истощали силы, жаля и кусая тело и душу. Лишь прохлада и темнота придавали силы, питали его, о чём никогда никому не говорил. Впрочем, он не думал об этом.

Ожидая дождя, Финштернис опасался грозы, так как её молнии сильно пронзали через глаза все внутренности, а гром давил и ударял по всему телу. Куда более ему нравилась холодная, зябкая погода, когда тучи обволакивали всё небо, не давая свету свободного проникновения, когда моросил мелкий дождик, и всё окутывалось туманом. Если же такая погода наступала в ночное время, то Гайстлих Финштернис просто блаженствовал, всё его существо наполнялось невыразимой негой. В такие ночные часы он при всём желании не мог оставаться в ветхом домишке, ибо это желание должно было быть обратным желанием его естеству, его тёмной природе мрака и холода. А начать бороться против истинного желания, чтобы не выйти в пасмурную ночь, небыло ни сил, ни желания. Он не мог эти силы, ведущие желанием на улицу, обернуть против желания, или же само желание обернуть против этих сил. Но, чтобы идти против своего существа, нужны силы и желания не своего существа, но иного, могущие восстать на естество, что ведёт к убийству самого себя, своей сути и своего существа. Но никогда он и никто другой не пойдёт против самого себя, своего естества. И понимая это, Гайстлих не противился зову своего мрачного существа.

Однако, сейчас иная погода. Близость дождя и медленность его наступления почему-то раздражало. Казалось, это будет продолжаться вечно и никогда ожидаемое не наступит. Всё же, ближе к вечеру, туча, наконец, полностью затянула небо. Работающие в поле люди поспешили в свои отдалённые дома, чтобы не промокнуть. Только одна семья не спешила покинуть поле, так как знала о беде молчаливого Финштерниса. Знала, что в темноте, в ночи, в холоде он чувствовал себя лучше, что не скажешь о ясных солнечных днях. Эта семья отправила самых младших домой. Вскоре после, до слуха донёсся далёкий раскат грома, предвещавший скорую грозу. Они тут же отправились домой.

Гроза приближалась теперь быстро. С каждым моментом её приближения Гайстлиху становилось всё хуже и хуже. Он чувствовал, как с каждым шагом ноги становятся ватными и менее послушными, от чего недоумевал, ибо ранее такого небыло, насколько себя помнил. Помнил же себя достаточно смутно из-за непрекращающейся вечной боли, нередко проникающей в самые недра, с чем ничего не мог поделать. Собственно, боль – это единственное, что он помнил более всего, более яснее. Помнил также много смутных лиц, которые кормили и одевали его, чем-то поили, задавали вопросы о родителях и о чём-то ещё, но ни на один из всех вопросов не смог ответить, кроме своего имени, неизвестно кем данное и когда, так как помнил, что его так называли потому, что сам себя так назвал, отвечая на вопрос.

Семья, в которой сейчас Гайстлих находился, была не первой, приютившей его. Но даже смутно не помнил те причины, по которым покидал их, и сколько таких было. Только одну помнил, последнюю, да и то её гибель по неизвестным причинам. Там было с дюжину мужчин, дерущихся со смертным исходом, и кто-то один кричал ему, чтобы бежал. И Финштернис бежал. Бежал буквально в никуда, не разбирая дороги, поля и леса, дня и ночи. Шёл, мучимый жаждой и голодом, до тех пор, пока не упал у дома нынешней семьи ранним зимним утром. Ему тогда было без малого двенадцать лет. Собственно, мальчик и последнюю семью не помнил. Эта же семья внесла его в дом свой, где едва не убила отрока при попытке отогреть голодное дитя, но всё обошлось благополучно. Финштернис почти год пролежал не вставая, а встав с постели, часто падал в обморок. Добрая семья очень жалела несчастного, неведомо чем больного мальчика. Они, несмотря на то, что заметили неблагоприятное влияние жары, духоты и света, не могли всё же позволить отроку вести ночную жизнь из-за многообразных суеверий и из-за властвующих Белых. Сам же Гайстлих, видя заботу, не мог не помочь им в их труде и ослушаться, терпя и превозмогая всякую боль до последнего. А на вопросы о самочувствии отвечал, что чувствует себя нормально. Он не мог, сам не зная почему, не пойти прохладным утром в поле и не работать до вечера сквозь боль и муку, ставших почти привычными. Но с грозой дело всегда было плохо, ибо практически ничто не спасало от её бликов, и тем более от грома, проникающих глубоко в недра. Сейчас же было гораздо хуже.

Раскаты грома оглушали Финштерниса. Ему казалось, будто очередной раскат грома просто разорвёт голову на множество частей. Гроза, как некое живое Зло, неумолимо, казалось, слишком быстро приближалась. Ноги уже совершенно не чувствовались, но некто подхватил его, став опорой, помогая идти. Молнии ослепляли глаза тут же, как только они начинали видеть. Стихия вскоре полностью сотрясала все внутренности, вплоть до костей, рассекая и уничтожая всё его существо. Стало очень больно. И боль эта возрастала, становясь всё больше и больше, сильнее и сильнее, всё менее терпимой. Но не мог закричать от этой боли.

Вскоре, вечно полутёмное сознание вообще перестало всё воспринимать, кроме зловещий стихии. Гром, подобно гигантскому молоту, обрушивался на всё существо мальчика всё снова и снова, ударяя его после того, как, словно мечом, пронзающая молния, два-три раза рассекала бессмертную душу, вызывая дикую боль. И дождь, воплотившийся в шипящий и язвительный смех дня, растворяющий израненную громом и молнией плоть, оголяя тем самым недра его, Финша, жизни, чтобы гроза пронзала, а гром бил и ударял точнее, больнее по центру бессмертной сущности, в само бессмертие.

Отчим, отец семьи, не мог удержать извивающееся тело, поэтому тащил мальчика то так, то эдак домой. Он видел смываемую дождём кровь, сочащуюся из носа, рта, ушей и глаз, и понял: отрок скоро умрёт. Последнее было понятно давно, но медленно наступающая смерть вселяла надежду на лучшее. Все приглашённые знахари и кудесники в один голос вторили об обречённости, поскольку ничем не могли помочь мальчику за все четыре года, которые Гайстлих находился у них.

В пяти метрах от дома Финштерниса удержать не представлялось возможным. Он корчился и извивался так, что всякие пресмыкающиеся твари, а также всевозможные йоги очень позавидовали бы мальчишке, ибо им небыло дано ни физическими способностями, ни материальными вариациями, ни богами и ни их учениями. Гайстлих, помимо естественных человеческих извиваний, также невообразимым образом, в массе нечеловеческой муки, сгибал тело и члены тела там, где просто небыло никаких суставов. Иногда он буквально превращался в бесформенную массу, по которой змейками проползали сине-голубые и других цветов разряды. Немного после, вокруг агонизирующего тела стали образовываться шаровые молнии причудливых форм и оттенков, тут же устремляющихся в мальчишку или в то, что некогда им было, ибо всё его тело стало абсолютно чёрным, всепоглощающей тьмою. Всех свидетелей обуял великий ужас, отняв волю движений и дыхания. Одна за другой три смертоносные молнии ударили в Финштерниса и ещё одновременно две вонзились в чёрное тело, в голову и грудь, но не погасли, как предыдущие, а застыли. В то же миг падение дождя замедлилось и стих ветер. Застывшие молнии стали чернеть, становясь такими же, каким стал Финш. Когда же они совершенно почернели, из них выплеснулись мириады таких же лучей, погасая последние лучики света, поглощая и заглушая шум раскатистого грома и всякий шорох, всякий шум. И весь мир погрузился в непроницаемую тьму и гробовую тишину. Крестящиеся перекрестились, молящиеся взмолились, скорбящие заскорбели. Те, кто играл в кости, и те, кто пили и ужинали в домах или забегаловках; те, которые были на празднествах и которые что-то познавали, и всякий не спящий почувствовали дыхание смерти и испытали великий ужас.

Многие видели, как тьма покрыла небо, и как застыл прежде дождь, как всякий звук исчез внезапно, и всё окуталось тьмой. Всё поглотила тьма так, что никто не мог пошевелиться, чтобы зажечь светильник. От ужаса никто не мог плотью заплакать и рыдать, лишь все старики почили в тот миг, да всякая домашняя живность.

Финштернис открыл глаза, когда бешено колотящееся сердце успокоилось и перестало нарушать ритм внутреннего бытия. Не зная, что и как произошло, он почувствовал, что гроза исчезла, а возникший морозец охладил раскалённое тело нежным и благотворным объятием. И хотя никто из людей ничего не могли видеть, он всё видел чисто и ясно, как если бы все окружающие предметы источали из себя слабое свечение, чему весьма дивился. Лёжа на спине, он явственно видел застывший дождь, все его ледяные капельки, не достигших поверхности. Краем глаза видел покрытые деревья инеем и дом, с которого также свисали ледяные потоки воды, и уже нисколько не сомневался, что все лужи также замёрзли. И небыло границ его удивлению и изумлению. И если некоторое время назад была адская боль огня и молота, то теперь всё его существо пребывало в непревзойдённом блаженстве. Весь дух мальчика ликовал в нечеловеческой нирване, ибо был мрак, мороз и тишина – Великий Вселенский Покой!

Абсолютно бесшумно встав на ноги, в неге счастья хотел было закрыть глаза, чтобы вдохнуть желанной гармонии и красоты, но забыл, как это делается. Финш протянул руку к ледяным гранулам дождя, но они тут же растворились в его руке, которая источала белый свет, не причиняющий впервые боль: «Да, – подумал, глядя теперь уже на самого себя, опустив голову, – Я во тьме, и я освещаю тьму, а лёд и иней отражают мой свет…».

Медленно стал оглядываться по сторонам. Увидел приютивших его взрослых членов семьи, застывших в ужасе с искажёнными лицами, и другие лица, смотрящих в окна с таким же искажением, полным ужаса и страха. Тут же зародилась куча вопросов, на которые не имел ответов. Вновь посмотрев на ближних, внезапно почувствовал внутренний ужас их и их тайный молитвенный шёпот: не тел, но душ. В сей же момент прибавилась ещё одна и ещё, и ещё, ещё… Со всех сторон на Гайстлиха Финштерниса обрушился весь ужас, испытываемый всеми людьми, все их страхи, опасения, немощи и бессилия, молитвы и недоумения, безумства и все злобы, печали, скорби, боли, радости безумных душ и всё, чем только наполнены люди, вторглось в недра мальчика, пепеля его более, чем что-либо раньше. И как никогда ему стало больно, жутко и страшно. Он растерялся, растерялся во всех людских чувствованиях, растерял все свои и не свои вопросы и потерял самого себя. Голова закружилась, что-то внутри оборвалось и, с невольными слезами, опустился на землю, ощущая полную безнадёжность и бессилие. И земля стала уходить из-под него с последней мыслью в его голове: «Как же зловещ этот мир и кошмарен в своих чувствованиях много более, нежели в делах своих!…».

* * *

Сухой и раскалённый ветер разносил зловоние быстро разлагающихся тел. Жара стояла нещадная, солнце буквально обжигало всё и вся. Люди не шли в поле или в какое иное место. Они ничего не делали, кроме гробов и похорон, то есть захоронения почивших стариков от семидесяти лет и старше, а также всякий скот и птицу, и домашних питомцев. Но ветер почему-то никак не развеивал трупный смрад, даже напротив – усиливал его, сгущал вместе с пылью и приносил туда, где ещё было чем дышать так, что, небыло мест, где бы небыло зловония.

И хотя время было обеденное, никого это ныне не беспокоило. Люди были слишком взволнованы, чтобы думать о еде в третий день великое траура, ибо случившееся три дня назад вечером убило не только стариков, от коих ныне старались избавиться как можно быстрее, что следовало сделать в первый же день от страшного вечера. Но никто не предполагал, что усопшии начнут запах источать так скоро; да и как хоронить без должного почёта!? Те дни были посвящены исключительно мёртвым животным и птицам, мясо которых готовилось к долгому хранению, которое ко второму утру от злополучного вечера всё равно протухло. Вместе с тем погибли все рассады, всякое посеянное семя не только людьми, но и самой природой. Так что народ потерял всё: всякую скотину и птицу, все их прошлые и будущие приплоды, весь урожай, не успевшего вырасти. И если что-то не промерзло в тот вечер, то уже через сутки, словно в отместку, солнце иссушило всё, реки и ручья, многие колодца. Даже значительная часть деревьев почти что рассыпалось на глазах. Люди понимали, что лето переживут, отчасти осень, но дальше нечего будет есть, если ещё к концу лета будет что пить, и, если вообще доживут. Ужасно!

Финштернис окончил сколачивать очередной гроб. Не найдя нужного материала, залез в импровизированный тёмный угол в ожидании новой партии досок. Скорчившись в углу, с опаской стал посматривать на входную дверь, которая виделась смутно. Внутренне он чувствовал нечто грядущее, которое никак неизбежно и неизбежно болючее. Мальчик не знал, нужно ли этого бояться или нет. Всё же ему было очень жутко от всего так, что вся привычная боль от зноя и света, в глазах не причиняли такой муки, как эта жуть. Ему было очень страшно от всего происходящего с ним, за все дни своей недолгой жизни, обречённой на нечеловеческие муки, от которых некуда было бежать, которые не имели человеческих причин и объяснений, которые рождали безразличие почти ко всему окружающему и ко всем, ко всему…

Всё же Гайстлих как никогда понимал, что ему нельзя быть одному, иначе погибнет. Не сможет в бренной оболочке выдержать и дня зноя. А жить только ночами опасно, поскольку выходившие ночью люди из дома никогда больше не возвращались. Никто не пытался узнать почему, но очень боялись ночей. Сам же Финш остался в живых случайно, как он думал, но умер бы от голода, не окажись у дома. Когда же выходил по ночам из дома, то не уходил от входной двери. Несколько раз видел крадущиеся тени, а однажды тихую борьбу меж ними, где одна тень одолела другую. Шедший в ту же ночь дождь смыл все следы. Однако утром Финш нашёл большой палец человека и понял о невозвращении выходящих в ночь. Вопреки нарастающей апатии Финш понимал, что усердие приёмных родителей давали ему силы выдерживать жару и освещение чувством благодарности, вот только с грозой дело обстояло иначе: «Да, – думал он, – лишь искренняя благодарность к иной, чужой сущности может дать силы против собственной сущности…». Даже за последние двое суток от приёмной семьи, от всех их членов, исходило нечто благотворное, хотя и появилось что-то ещё, что-то не совсем понятное, словно они знали о нём нечто, но не хотели говорить. А вот глаза людей, соседей, смотрящих в тот вечер в окна, были полны страха и ненависти. У семьи же совершенно отсутствовала ненависть и неблагоприятность, хотя опаска в них наблюдалась, но не страх, лишь осторожность; а вместо ненависти в них была некая тихая боль, какой-то укор ему и глубоко скрытая тайная просьба, на которую он очень хотел откликнуться, только не знал, как да чем. Взгляды же прочих людей, полные ненависти и ужаса, вызывали немалые опасения, как за себя, так и за всю семью, ибо в пламенной ненависти люди могли сделать всё, что только взбредёт в голову. Лишь страх их пока останавливает, да насущная потребность в погребении.

В комнату вошли четыре человека, двое из которых унесли ящик. Двое других повернулись к бледному, дрожащему мальчику, очень нездорового вида.

– Уже умерло тридцать мужчин и женщин, девятнадцать детей, – сказал один с волнением, со страхом, но, к удивлению, Финша, без ненависти к нему. – Очень многие плохо себя чувствуют, они…

Мужчина не договорил. Его голос дрогнул и в этом обнаружился призыв к помощи, просьба о помощи обречённым – мольба. Человек резко развернулся и ушёл, хлопнув скрипящей дверью. Второй же стоял, будто остолбенев, глядя, казалось, не то сквозь мальчика, не то в саму суть его естества.

– Никто не мог даже представить, чтобы Тьма могла войти в Свет… Зачем ты здесь?… Чего хочешь?… Кто ты на самом деле?…

Человек говорил спокойно и ровно. Финш знал его. Он приехал в середине прошедшей зимы после шестилетнего отсутствия и был приглашён лечить Гайстлиха. Но, как и всякий до него, также ничего не смог сделать. Однако продолжал изредка навещать юношу.

– Ты, Куд, – улыбнувшись невольно, ответил Гайстлих, – сказал "Тьма": так кто же я, если не Тьма, когда, назвав меня Тьмой, спрашиваешь кто я на самом деле? Ты ведаешь тайны имён и через имя узнаёшь сокровенное. Ты знаешь имя моё, так узнай же сокровенное…

Несколько ошеломлённый волхв в упор посмотрел в глаза Финша, который в свою очередь устремил взор в глаза Куду. В этот же момент вошли двое рослых мужчин под сорок лет в белых одеждах и белых шляпах, с длинными белыми плащами. Снимая белые тряпки-маски с лиц, оголяя обветренные лица, они подошли к тёмному углу, остановившись в метре, не обратив никакого внимания на Куда и не преградив ему мальчика.

– Здравствуй, молодой человек, – сказал ближайший самым что ни на есть ласковым, успокаивающем, даже убаюкивающем голосом. Второй же стоял справа чуть позади. – Как тебя зовут?

– Гайстлих Финштернис, – сухо ответил Финш, не переводя взгляда.

– Гайстлих Финштернис!? – удивился второй. – Кто же тебя так назвал?

Финш усмехнулся и что-то невнятно пробормотал, продолжая смотреть в глаза волхву. Вошедшие же словно не замечали направленности глаз мальчика.

– Ты можешь нам доверять. Говори смело, – вновь заговорил первый. – Мы не причиним тебе вреда, ибо пришли помочь тебе.

Гайстлих пожал костлявыми, подрагивающими плечами. Переведя взгляд с Куда на Белых, от чего волхв тихо опустился на пыльный пол, тяжело прислонившись на ножку стола. Мальчик весьма дерзко с вызовом сказал:

– Доступно всякому всякое сказать – знай лишь слово. Почему смерть называют смертью, жизнь – жизнью, меня – Гайстлихом Финштернисом, а тебя, Фил, называют Димасом Харом реже, чем Димасом Каром?…

Доброжелательная улыбка, ласково говорящего мужчины, превратилась в застывшую маску на одну секунду. За это время Димас Хар обдумал тысячу вещей, среди которых было то, кем бы мог быть этот мальчуган, знающий его подлинное имя, которое знает довольно узкий круг лиц, то есть имя Димас Хар, тогда как Димас Кар известно Белым, а под именем Фил известен ныне как именно Белый, а не Чёрный. И если его напарник поверит мальчику, то не замедлит снести его голову, ибо имя Чёрного Димаса Кара известно и голова весьма дорого стоит, ради которой допустимо пренебречь нынешней миссией о доставке сего отрока в Белдом. Сама же эта миссия, все её задачи говорили о том, что Финштернис не имел никакого отношения к Белым, а если он имел хоть какое-то отношение к Чёрным, то всё равно не мог знать его подлинного имени. Более того, у начальников небыло ни одной причины, чтобы избавиться от страха и грозы Белых, то бишь от него. Нет, мальчишка не причастен ни к тем, ни к другим, но, очевидно, причастен к Мистериям Айниса Тэйгиса, о которых Хар ничего не знал из-за иной должности.

Димас проглотил подступивший к горлу ком, ощущая сонм бегущих по телу мурашей, не сомневаясь, что вопрос о его имени напарником будет поднят. Если это не произойдёт сейчас, то, несомненно, по истечении миссии. Он решил избавиться от напарника при первом удобном случае.

– Меня зовут Фил, друг мой, ты угадал, но не Димасом. А его, – он посмотрел на напарника, стараясь понять того мысли, но последний был совершенно невозмутим, – Влад. Мы хотим, чтобы ты пошёл с нами, ибо так нужно для твоего блага. Пойдёшь с нами?

С последними словами Фил протянул руку. Финш не стал спорить о подлинности имени и о чём-то спрашивать. Ему хотелось остаться здесь, в углу, в семье, в деревне, но чувствовал о необходимости пойти, ибо другое ему не дано. Поэтому он кивнул и, сторонясь руки, вылез.

Оказавшись под лучами палящего солнца, в его свете, мальчика сильно затрясло. Поднятая многочисленными ногами да копытами, чудом уцелевших лошадей, пыль, не замедлила вызвать чихание у мужчин, заставив их также кашлять. Запах трупов вызывал тошноту, являясь с пылью смертельным, плотность чего не мог развеять раскалённый ветер. Откашлявшись, мужчины, обругав самих себя, надели маски. Влад протянул одну Финшу, но тот отрицательно покачал головой, поскольку зловоние изнутри защищало его от зноя и света.

Шли молча, не спеша. Мальчик то и дело запинался о неровности дороги, слитые для его глаз в ложную ровность. Из недалёкого поворота впереди вышла похоронная процессия, завернувшая в сторону путников, которые сошли с дороги и остановились. Вскоре можно было насчитать пятнадцать повозок, на каждой из которых было по два-три гроба. Зловоние усилилось. И Димас с Владом невольно скорчили гримасы отвращения, показывая тем самым бесполезность тряпичных масок-фильтров. Как только первая повозка поравнялась, провожатые подняли руки вверх, утверждая восхождение душ к небу, в стан богов, по их воле и милости.

Маски на извозчиках не скрывали их напряжённости от соблюдения скорости, которая по погребальным причинам не должна превышать спокойного шага лошади, ведомой человеком. С другой стороны, тела необходимо было захоронить как можно быстрее, ибо они слишком быстро разлагались. Из всех гробов сочилась прозрачная и гнойно-алая жидкости. Идущие вслед люди, укутавшие свои лица всем подручным разных цветов и раскрасок, были весьма печальны и унылы: не из-за усопших, а из-за зловония и ядовитой пыли. Некоторые из них явно стремились оказаться в первых рядах, так как пыли там было меньше, но острее запах.

От обострившегося зловония, зрение Финша пришло в норму, и он видел эту сцену: детей, насильно плетущихся вслед никому не нужных мертвецов, сдерживающих и нет вольно-невольно слёзы в покорном безмолвии. Многие крайние люди бросали полные ненависти и страха взгляды на Гайстлиха, от которых становилось не по себе. Понимая, что именно этих людей пока не стоит опасаться, он понял, что это его состояние как-то связано с их какой-то жаждой жизни; того, что было до того вечера, отнявшего больше, чем какие-то работорговцы из Заморья; саму жизнь так, что Финш для них стал плотским воплощением смерти. В общем, Гайстлих от всего этого видел недоброе предзнаменование в недалёком будущем и от того, в частности, что смерть здесь явно не имела почёта, кроме, пожалуй, человеческих останков, выраженных в погребении. И это всё рождало в нём изумление и вопросы: почему они не радуются смерти и не сорадуются умершему, но скорбят да горюют? Почему радуются рождению, тогда как сам родившийся не рад этому? Почему же не наоборот: радоваться об умершем и плакать по-рождённому, сочувствуя всему окружающему?…

Внезапно Финшу захотелось кричать в гневе и возмущении о том, что они не правы в своих скорбях и радостях, что вот он, некогда рождённый, принёсший тогда радость, но ныне отвергнутый родителями, устрашающий, страшный человеческому существу, вызывающий не радость, не счастье от своего присутствия, но ужас и ненависть, страх и боль. И только смерть его даст утешение всей Вселенной; и будут улыбаться в неге от юной смерти без сожаления и скорби о нём, ибо нет более устрашения, погиб устрашающий, нет его больше и более не будет! Но почему же люди поставили смерть вечным врагом своему существу, своему естеству? Почему они не мыслят о смерти так же, как о пище?…

Огненный порыв ушёл, не выпущенным в словах наружу, оставив некий след. Образ канул в бездну человеческой памяти. Взор вновь обратился к погребальной процессии, в которой некоторое люди опирались на своих ближних, другие отходили в сторонку, чтобы опустошить желудок. Они все кашляли. Бледные, обречённые на то, что ненавидели; шли туда, куда и их повезут очень скоро, что сознавали как никогда. И всё ж таки Финш сказал намеренно громко, чтобы именно все услышали:

– Я никогда не умру подобно вам, своей или не своей смертью…

__________________

ГИБЕЛЬ БУДУЩЕГО

Жуткий мрак подымался из бездны, лениво растворяя в себе всё к чему только прикасался. Эта зловеще тяжёлая масса медленно, словно нехотя, поднималась вверх. Тагес хватался за воздух, силясь оторваться от мрачного растворителя, однако в воздухе небыло никакой опоры. Куда бы он ни глядел, везде, вокруг него, простиралась серо-чёрная масса, зловеще-мрачная грязь, в гранулах которой приглядывались смутно туманные образы Вселенского Бытия. И всё же он продолжал бороться за свою жизнь, цепляясь безуспешно за атомы пространства, будто утопающий за соломинку, опираясь ногами во всё растворяющую вязкую массу смерти…

Айнес Тагес резко подскочил с постели, отбросив покрывало далеко к стене. Оно со стуком ударилось о стену и разлетелось на множество осколков, так как было насквозь промерзшем. Сердце бешено колотилось, оглушая барабанной дробью, готовое выскочить из груди. Холодный пот струился по всему телу, неторопливо превращаясь в льдинки, он тут же осыпался вниз. Пронизывающий холод заставлял ёжиться и стучать зубами. И всё это несмотря на обычную летнюю ночь. Промёрзшая комната, покрытая вплоть до потолка инеем, была хорошо освещена лунным светом.

Глядя на остатки одеяла, Тагес невольно подивился тому, что сама постель не рассыпалась ледяной крошкой. Холод продолжал внедряться в его плоть и потому он поспешно выбежал из замороженной спальни в гостиную, где незамедлительно налил полный стакан горячительного. Выпил залпом. За сим последовали вторая и третья порции. Налив же четвёртый стакан, он лишь немного отпил. Сел в излюбленное кресло перед камином, предварительно укутавшись в тёплый халат.

Страх. Нет. Ужас, тенью окутавший всё его существо, смешанный с ядовитой жутью, пытался ввергнуть сознание Тагеса в безумие, в истерику, но безуспешно. Айнес довольно быстро совладал с фобией, лишь жуть непонятного предчувствия не возжелала отступить.

Секунда. И теперь он понимал, что некогда сидящий в его груди холодок космическим холодом вырвался наружу, проморозив насквозь всю спальню. И вырвался он столь же внезапно, как и появился, образовав лишь лёгкую смутную тревогу в его Сутратман?, нити духа. А появился этот холодок… В его непосредственном понимании лишь несколько секунд или миг назад, когда пробудился в первый раз с тревогой. Но тогда он не нашёл тревожного источника. Для прочего же люда, по их восприятию и времяисчислению, это произошло с тысяча двести сорок пять лет назад, то есть в тысяча шестьсот четвёртом году, ибо для него как таковое время отсутствовало, кроме, разве что, некоего постоянно переживаемого одного мига теперь-сейчас, которое не то двух-трёх секундное настоящее для обычного человека, не то весь миг его ста пятидесяти семилетней жизни, протяжённостью в сотни тысячелетий.

Этот миг не просто одно какое-либо переживаемое событие, наблюдаемое на текущий момент времени сейчас, но биллионы этих событий, переживаемых и наблюдаемых с тоскливым постоянством не за две-три секунды, но за многие тысячелетия, как только теперь-сейчас. И все эти тысячелетия, переживаемые как один гигантский миг, стояли перед его духом, находились в его существе, во внутреннем взоре, подобно мириадам мониторов, показывающих то, что называют историей и будущем, а для него только настоящее, но не застывшее, а изменчивое и текучее – живое. И в этих многообразных образах каждый человеческий акт повторяется бесконечно снова и снова. И этот каждый акт Тагес мог изменять бесчисленное множество раз так, например, чтобы человек на то или иное наступил с теми или иными последствиями. Казалось (а может, нет?), он мог тысячелетиями думать о том, какую именно совершить подлую оказию на один и тот же человеческий акт, исходя из прошлых или будущих прегрешений "несчастной жертвы", или же просто подбросить что-либо под какую-либо ногу, чтобы чаянно-неча?янная "жертва" запнулась или поскользнулась по прихоти и забавы ради бога Автоматона?.

Айнес Тагес родился в две тысячи семьсот шестьдесят четвёртом году и умер в две тысячи девятьсот двадцать первом. Однако его жизнь лишь биологически равнялась ста пятидесяти семи годам, тогда как, в сущности, она охватывала шестьсот тысяч лет до его рождения и столько же после его смерти. И всё же это был всего лишь один миг, мгновение, насыщенное неисчерпаемым событийным источником. Тагес был человеком, и ничто ему небыло чуждо человеческое. Он был, как и всякий, подвержен всем человеческим фактором, разве что в минимале, как для не совсем обычного человека. Впрочем, ему совершенно не грозили физические недомогания. Так что со здоровьем тела было всё отлично. Оно обладало и силой, и здоровьем, и молодостью, что не скажешь ныне о его духе, так как его Сутратман был очень много сильно поколеблен и взволнован. И если некогда миг его бытия был сухой констанцией факта в Истории Вселенной, то теперь об этом оставалось лишь вспоминать, впадая под креплёным вином в меланхолическую ностальгию.

Но вспоминать Тагес не привык, да и не умел, поскольку всегда знал всё необходимое для своего существования, для собственной жизни и бытия, как Хранителя и Стража Истории, её наиважнейших узлов-локусов. Он должен был хранить порядок линейного времени от, так сказать, специфических зигзагов, спиральностей, преломлений и пересечений, методом сохранения нужных исторических или настоящих событий, человеческих действий, направлением этих действий, устраняя случайные и неслучайные аномалии, отклонения или иные противодействия, несогласующихся с должной Историей во времени. И вся эта должно-необходимая История Вселенной была перед ним, в нём. Собственно, он сам был этой Историей, сам был её физическим воплощением, ибо каждый миг и каждое мгновение этого мига он воплощал её, созидал её и её причины, и следствия. Переживал её, как себя, и за неё, как за себя. Знал её и испытывал её снова и снова. Каждое её действие, представленное собой или чьим-либо другим обличьем. Он словно купался и омывался в этих бесконечных тысячелетиях, в их бытийностях. Спал с ней, в ней, в себе. Ибо вот ОНА – здесь, сейчас, теперь!

Он был связан с Историей настолько, насколько тело связано с конечностями, насколько тело нуждается в воздухе. Обычный человек, в общем, никогда не знает где, что и когда произойдёт. Как правило, он не может предвидеть каузальность? своих даже элементарных действий. Собственно, он никогда не задумывается о следствиях своих действий и уж тем более не сможет предугадать следствия своих простейших актов. Но, в наибольшей степени, люди сами творят свою и отчасти чужую судьбу-историю, и Историю Вселенной. И капля за каплей человеческих слов, действий и актов нередко порождают колоссальные события локального или глобального характеров. Но в этом отношении их будуще-историческое время выступает как плацдарм вероятностных событий будуще-настоящего и в своей подлинной сущности оно бессодержательно, чисто и, так или иначе, податливо, если не считать, но даже и с учётом, общемировой тенденцией будущего. Будуще-историческое время податливо от того момента, которое полагается, как настоящее, которое в узком (локальном) смысле есть – здесь, а в широком (глобальном) смысле это – сейчас, относительно данного субъекта. Это будуще-настоящее время содержит лишь неопределённую сумму потенциальных событий в форме самого человека, который тем или иным своим поступком опредмечивает будуще-историческое время. И как бы субъект небыл ограничен в своих личных представлениях, в возможностях к действиям, в уме и рассудке, но то его время настоящего, а будуще-настоящее определяется его выбором во времени здесь-и-сейчас. И во всех этих свершениях, действиях не суть важны причины, обуславливающие события, поскольку сам факт в самом выборе. А будет ли от этого выбора следствие или же оно уйдёт всуе – неважно. Важно то, что этим поступком-выбором историческое время, то есть будуще-историческое время, получает содержание.

Сам же Тагес, в отличие от прочих, уже с самого начала своего бытия был связан с содержательным историческим временем, изначально существуя в прошлом до своего рождения и в будущем после своей смерти, как в единственный миг здесь-сейчас, иначе – теперь. И если простой смертный мог что-то сделать, а что-то не сделать по своему выбору, то Тагес не мог выбирать и просто был обязан это что-то сделать, ибо уже сделал, и должен был это делать до тошноты и безумия постоянно. В противном случае сердце Истории остановится, и пульс Времени для него иссякнет с заведомо нехорошими последствиями.

Всё ж таки Айнес небыл абсолютно лишён выбора. Хотя он и воплощал собой Вселенскую Историю, но привязан был лишь только к определённым событиям, к локусам этой Истории. Между же этими локусами был волен поступать сообразно своей натуре, хотя и не всегда без вреда историческим звеньям-локусам, в чём и где, естественно, был предельно осторожен. Но бывал он там, как правило, для отдыха от вечно постоянной монотонности своего бытия, чтобы, если уж на то пошло, буквально побеситься, словно ребёнок. Или же поразвлечься над полуневинными жертвами, воплощая собой Закон Подлости. Впрочем, его способность перемещаться во времени по сюжетам истории иногда омрачала "каникулы". Но в этом он "обременял" себя избранием каких-либо общественных явлений, помогая или же мешая каким-либо простым и не совсем людям, возрождая какие бы там ни было социальные движения, или же стремясь их остановить, и так далее, тому подобное. Главное, чтобы эти действия в суммарном числе не влияли на Историю и не выходили за его моральные рамки и принципы.

Но всё изменилось. Словно поставили "заглушку" его сознанию образовав тем самым глухое эхо о минувшем бытие и слабый отклик об отрадном счастье. Был неопровержимо известный миг жизни, всё в ней было определено. Но ныне его расколол миг леденящей тревоги. И жуть, облачённая теневой плотью, стояла перед его мысленным взором в туманной дымке, источая из себя хладно-мстительную ненависть. Никогда по-настоящему Тагес не знал о том, что значит иметь бессодержательное будущее, ибо оно всегда было живым мигом с его бытием теперь-здесь, вечным настоящим. И в этом многотысячном, но бесконечном миге Вселенской Истории был как рыба в океане. Всё было относительно легко, никаких проблем великих. Но вот, жизнь расколота, подобно промёрзшему пледу, на биллионы частей. Лишь одна часть была целой, говорившей и напоминавшей о былом более, нежели о прошлом. Мириады же других бытийных осколков смешались, перемешались с атмосферно-пространственным инеем иных бытийных структур, зловеще утверждая прошлое и шепча о неопределённом будущем – былом. И Тагес был вынужден познать страх и ужас, который лишь смертные могут испытывать перед лицом чего-то неизвестного, но всё же заведомо опасного: «О Тиха?!? А ведь как всё было ясно и просто! – кто, где, когда и что делает, сделает и сделал. Ныне же ничего не ясно и непонятно, кроме былого. Всё перемешалось с чужеродным, излишне лишним… и теперь надо всё это как-то разобрать, отсеять, просеять завал Истории, Будущего и склеить разрозненное должное…».

Айнес Тагес поднялся с кресла с первым лучом солнца. Он давно согрелся, фобию глубоко упаковал в рациональных недрах своей сущности, но жуть, эта ядовитая тревога неясности, оказалась сильнее. Посмотрев на часы, Хранитель посетовал на себя за действительно потерянное время, о чём тут же забыл. Пересекая гостиную, тёплый халат сменился на спортивный костюм, а опусташённый стакан вновь оказался полным. Отпив немного содержимого, сделал мысленную отметку, что этим утром пробежки не будет и даже прогулки. Облокотился на парапет.

Да, он Страж и Хранитель Вселенской Истории, пусть и тысячной части от её абсолюта. Он следит за локусами, за тем, что должно произойти, что уже произошло и как именно оно происходит в человеческом бытии. И это для того, чтобы события-локусы происходили в нужное время и правильно. И если для чего-либо необходима опечатка на информационном носителе, то должен об этом позаботиться и тщательно весь процесс проконтролировать, ибо он Хранитель и Направляющий. Он властитель над Историей и Судьбами народов, хотя и не без ограничений. Он рассеян в нескольких сотнях тысяч планет, включая многочисленные их спутники и искусственного происхождения в частности, в каждый момент времени равного пятидесяти годам на протяжении в полторы тысячи стандартных лет. И то это лишь в сжатом, так сказать, узком его состоянии. Иначе говоря, в состоянии покоя, в периоды относительной расслабленности и отдохновения. Но как бы он не был рассеян во времени и пространстве, сколько бы не было его дублей-эйдолонов?, всё ж таки не на каждой планете, не в каждой Солнечной Системе он мог перемещаться по истории, всецело или не совсем её контролировать, прослеживая каждую или не каждую причинно-следственную связь. Впрочем, вполне мог косвенно или касательным образом влиять на такие миры, их события, но лишь в сфере своей функции относительно локусов Истории.

В таких ограниченных мирах Тагес или его эйдолон существовали самым обычным образом, как всякий обычный смертный. В самой Солнечной Системе, на её планетах, спутниках или станциях ни эйдолон, ни его Архей?, то есть Хранитель Истории, не могли перемещаться во времени, по историческому времени. Для этого необходимо было уйти в межзвёздное пространство, после чего, переместившись вперёд или назад, вернуться. Вместе с тем, если на прочих мирах среднего размера он, Тагес-Архей, мог поместить до пяти миллионов своих эйдолонов, то в ограниченных мирах их количество не превышало и тысячи. При этом сам эйдолон не мог эманировать из себя ни одного собрата-дубля, а Архей мог воплотить всего пятьсот. Остальным приходилось добираться самостоятельно. Что касается информационной стороны, то пребывание в ограниченном мире Архея и эйдолонов лишает всякой связи с остальными единицами. Для восстановления и передачи информации необходимо было покинуть Систему или же иметь в межзвёздном пространстве агента, который и будет осуществлять связь между всеми элементами. В самом же таком ограниченном мире связь между пребывающими в нём эйдолонами осуществляется напрямую, хотя и несколько "приглушённо", то есть телепатически и эмпатически.

Собственно, Айнес Тагес хранил или охранял Вселенскую Историю от вышеозначенных миров. Прочие же миры небыли по-настоящему опасны для локусов, хотя бы только потому, что, зародись что-то подобное, то оно сразу же обнаруживалось и незамедлительно устранялось. Основная трудность заключалась в межлокусных промежутках, в которых зарождались субъективные причины к многообразнейшим действиям. И хотя мало было действий, ведущих к нарушению звеньев Истории, но достаточно таких актов, какие влекут за собой глобальные последствия для отдельных исторических событий в форме, что чаще всего, бессмысленных жестоких войн, политических заговоров и многих не менее бессмысленных актов, ситуаций.

В следующий миг в недрах Тагеса защемило. Затем боль пронзила его, и он крепче вцепился в парапет. Из полуопустошённого стакана выплеснулся целый глоток жидкости. Теперь ему стало ясно – это боль воспоминаний, а не очевидных фактов в несколько тысячелетий. Эта боль тех его эйдолонов, которых он отпустил или бросил на, собственно, бесполезную жертву. Эта боль есть эхо прошедшего будущего, которое изменялось ежесекундно. Расколотое будущее показывало мириады альтернатив, эхом отзываясь в его существе, в изначальной природе. И это воспоминание будущего причиняло страдание; воспоминание того будущего, которого никогда небыло, но было; которое уже давно прошло, но которому ещё предстояло произойти, которому, однако, не суждено было произойти вообще… Он, Айнес, словно когда-то давно, миг назад, грезил всю свою жизнь, все свои тысячелетия, но вот очнулся и узрел истинную реальность… Кто-то сорвал с него "розовые очки"…

Нет, не так! Кто-то из Сильнейших прорезал ткань пространства во времени, а само время этот Сильнейший смешал, потом перемешал. Тот самый Некто, кто непроизвольно исполнил его, Тагеса Хранителя, молчаливо потаенное желание, в котором желалось избавиться от собственной вечности единого мига, извечно постоянных действий и поступков, от обязанностей, которых никакое межлокусное время или ограниченные миры не могли по-настоящему отвлечь. Невозможно было уйти или убежать от осточертевшей монотонности своего рока, своей природы: «О Мойры?! – возникло в скорбном сердце Айнеса. – Как же вы оказались коварны с ушедшим на покой Хроносом?! И ты, Лахесис?, превзошла коварством всех двуликих, позволив судьбам расщепиться! А ты, Атропос??, – неужели подавлена сомнениями, когда обрезать чью-то нить!?…».

Бесконечная мириада образов изменчивого будущего затмевала разум Тагеса, ослепляя суть его бытия и туманя рассудок. Он не мог мыслить, чтобы очередная волна бесчисленных следствий не возникали перед его духом, чтобы не колебался его Сутратман, натягивая струны расколотой в миг жизни. Если бы только он знал, что за собой повлечёт тайное юношеское желание пожить обычной, ничем не примечательной жизнью, побыть обыденным обывателем, пусть и филистером??. Но поздно, ибо, как он порой "играл" в двуликого Януса??, так ныне кто-то сыграл с ним. Вот только это уже не игра и не игра богов, дэймонов??. Это не прихоть мелких питри?? или каких иных чертей. Нет, это не что иное, как битва или сражение богоподобных людей. Потому что духи не идут коварством на спины истинных наследных адептов, но только змиями вперёд и в лоб, где и в чём теурга?? спасает только мудрость.

Тагес встряхнулся, откидывая мрачные мысли, зная, что такое невозможно. Его сути предстало слегка оформившееся будущее или, быть может, уже прошлое?… Так или иначе, но вся Вселенная, весь человеческий род хором заголосили о внезапном появлении целой Солнечной Системы. Её там никогда небыло на протяжении многих сотен тысячелетий, но вот она, словно в веках всё человечество слепо. Теперь же в этой космической пустоте все свободно видели то, чего ну никак не должно было быть, что никак не могло быть. И хаос будущих следствий вновь заставил Айнеса покачнуться и крепче вцепиться в парапет, уронив недопитый стакан, разбившегося вдребезги.

Теперь Айнес ничуть не сомневался. Эта новоявленная Солнечная Система имела самое прямое отношение к возникшему хаосу Истории. Лишь одно её чудесное появление в известных пограничных координатах порождало целую адскую бурю в астральном эфире. И эта буря разрушала весь ментальный настрой человечества к охраняемой им Истории, смешивая и радикально изменяя человеческое мышление. И все Государственные Формации были готовы атаковать друг друга, а уж потом взаимно обвинять друг друга в чём бы то ни было, оправдывая тем самым себя.

Солнечная Система появилась, как ни странно, в тот самый момент, когда Тагес проснулся в промёрзшей комнате. И, как назло, в той точке пространства, в которой сходились, в общем, границы всех Государств. Ничейный Куб или Общепреступный Квадрат, как называлась эта пограничная область космического пространства, а также и Нуль Граница среди военных, не содержащая на многие сотни парсеков даже маленького астероида, но имеющая многочисленные холодные газовые скопления. Всевозможные Государства на протяжении нескольких тысячелетий пытались построить в Ничейном Кубе различные станции, чаще всего стратегического назначения, а уж потом научно-исследовательского, но никто так и не смог достичь такой цели по разным причинам, одна из которых вылилась в другое названия этого участка пространства, а именно – Общепреступный Квадрат. Третье название дал пограничный флот, который, как только не пытался обнаружить хотя бы маленький кораблик с пиратами, а может большой, но так и до сих пор никого и ничего не обнаружил. Таким образом, Нуль Граница оставалась прибежищем всевозможно допустимых уголовников, бандитов и наёмников, головорезов и придурков всякого профиля, которые даже с удовольствием найдут тебя, но ты никогда никого не найдёшь и случайно не обнаружишь. Это великая тайна преступного мира, не поддающаяся разгадке очень-очень давно.

Именно последнее не позволило всевозможным Государствам в открытую или официально претендовать на новую Систему, обосновывая это тем, что новая Система принадлежит своеобразному "обществу", которое политически нейтрально ко всем Государствам. Но научный интерес невозможно было остановить. Науке социально было необходимо узнать: как столь немаленький предмет, как Солнечная Система, может быть спрятан столь долгие века? осуществлялось ли сокрытие этого мира с помощью технологий наиболее совершенных образцов или же это сокрытие имеет чисто космический феномен? И так далее. И раскрыть технические детали для учёного мира стало единственной целью и, соответственно, для каждого Государства отдельно и отдельно для каждой политической фракции. Вот и началось. Государства охладели друг к другу. И без того шаткое доверие рухнуло окончательно, а более устойчивое недоверие многократно возросло. Несчастных агентов озадачили по полной программе, но груз для них и даже самых из самых профессиональных спец разведчиков оказался весьма тяжёлым. Вот и война. Только пока ещё в форме несчастных случаев, пропавших безвести, заказных убийств и мелких локальных не то бандитских, не то мафиозных кровопролитных разборках. Тем же временем снаряжались военно-научно-разведывательские экспедиционные отряды в чудесную и загадочно-таинственную "Уголовную Систему". Вот так выглядело общее будущее, не имеющее ничего конкретного и, конечно же, окончания. Общая исторически-будущая мировая тенденция оставляла за собой право великих случайностей, где и в чём одно и то же лицо умирало или погибало с разницей в пятьдесят-сто лет при самых что ни на есть разнообразных обстоятельствах. У Тагеса от всего этого голова пошла, нет, – полетела кругом!

Впрочем, Хранитель Айнес незамедлительно решил оставить эту хаотическую неопределённость на лучшее прошедшее, так как прекрасно понимал, что, как бы он удачно не разрешил мелкие и крупные проблемы, в которых то гибнут как-либо и когда-либо, то не гибнут центральные и не очень локусные фигуры, сам факт необычайности Солнечной Системы упразднит все или почти все его потуги, поскольку не в его силах заставить человечество отрицать самое чудно-очевидное. Особенно это касается волонтёров научного и полунаучного склада ума, не говоря уж о военных диктаторах, жаждущих заполучить Систему в качестве стратегического объекта, ну и, разумеется, заполучить технологию по сокрытию крупных объектов.

Но Стража они, собственно, ничуть не заботили, потому что его беспокоил тот факт, что столь неожиданное да негаданное явление говорило о могуществе как минимум двух магов, причём космических и весьма немалого уровня, которые явно не питают друг к другу симпатии. Один из которых, если не оба, начал активное противоборство, чему свидетельствует явление Солнечной Системы. Это противоборство, начавшееся невесть какие тысячелетия назад, Тагесом небыло зафиксировано ни в каком моменте его бытия, ни на одной из планет, разве что на какой-нибудь не подвластной ему исторически планете. Однако, имея косвенное к ним отношение для сохранения Вселенской Истории, Айнес и при всём своём желании не мог видеть или припомнить что бы там ни было похожее, если не считать бесчисленных локальных и не совсем магических групп, адептов разнообразнейших оккультно-мистических направлений. Но эти бесчисленные группы, коих, разве что не больше количества всего человечества, по наибольшему счёту сплошные шарлатаны да психи, улавливающих в свои сети настоящих идиотов и тугодумов.

«Космические маги, – прошептал Тагес в тот момент, когда в правой руке из "неоткуда" появился новый стакан с янтарной жидкостью, несколько капель которой выплеснулось за парапет и чётко приземлились на макушку садовника, – адепты первых Архимагов… Сколько же времени они не проявляли себя, пребывая в относительном покое и затишье, измышляя оборону и атаку? В чём же их спор, вражда или дилемма? Когда это началось у них в действительности и где?…». Ответов небыло, но были, разумеется, вне феноменальной Солнечной Системы, ибо она оказалась теперь лишь полигоном их вражды. И пока их спор не вышел за её пределы, ни человечеству, ни самому мироустройству ничего не угрожало, кроме охраняемой им, Тагесом, Вселенской Истории. Ибо глупое любопытство будет гнать не менее глупых людей во враждебный огонь и их ничто не остановит. Пока же ещё Государства подозревают друг друга в чём бы там ни было относительно новой Системы, готовя свои армии и флот. Но волонтёры, разные наёмники, учёные и прочие агенты в скором времени докажут о ничейности и специфической уникальности этой Системы. Вопрос в том, как скоро придёт это время? Увы, будущее расплывчато, туманно, изменчиво и постоянно неопределённо. Оно подобно кошмарному сну, от которого невозможно проснуться по причине его притягательности. Казалось, это будущее стало существовать каждую микродолю секунды само по себе, став живым существом, самопроизвольно изменяясь, ничего не утверждая, как исторический факт свершившегося, и ничего не опровергая, как потенциальный факт свершившегося… Кошмар!…

Итак, чтобы вернуть былую Историю, мало просто оказаться в новой Системе, которую назвали Магос с единственной населённой планетой Магнус. Названия возникли неожиданно, словно по наитию, но в действительности же оно пришло из будущего, подобно эху, поскольку Тагес в любом случае отправится на неё. В порыве своей вражды ни тот, ни другой маг не обратят на Хранителя ни малейшего внимания, а то и вообще не заметят на фоне разношёрстных и таких же пёстрых инопланетников. Да и как они узнают его или он их? Ни они, ни какой иной маг, истинный неофит своего тайного направления не будет афишировать себя и свои силы, тем более полные силы, как то делают всякие примитивные медиумы, экстрасенсы и спиритисты. И если кто из истинных магов проявляет в обществе свои способности, то это только тогда, когда идёт сражение, которое по тем или иным причинам невозможно сохранить в тайне, или же такие маги уподобляются тем же спиритистам, медиумам да экстрасенсам. Но какие бы обстоятельства не складывались для враждующих магов, они в обязательном порядке постараются не афишироваться перед прочими смертными и не вмешивать кого бы там ни было. Однако, мощь и могущество космических магов, как и всяких прочих, слишком велика, чтобы суметь скрыть поединок, поскольку они, когда обуяны жаждой мести, крови, ненависти, тогда для мага имеет значение одно: убить, уничтожить, расщепить, развоплотить, испепелить, истребить и так далее, тому подобное. Главное: причинить сильный урон или вред самой сущности своего врага, вплоть до абсолютного закрытия бытийных структур этой Вселенной, что подразумевает нечто вроде свержения в Тартар, в Бездну Первичного Хаоса в его вторичности, отражённой в невинной крови Тиамат или Эвеля Покорного. Это месть. Типичная, банальная месть, присущая эгоистичным человеческим натурам, получивших или заполучивших слишком большие силы, от проявления которых, как и от всякой другой вражды и войны, страдают ни в чём неповинные и непричастные простые смертные.

Далее. Возникала существенная проблема в том, что за последние очень многие сотни тысячелетий во всей скорбной Вселенной не было или не встречались космические маги. Сами такие маги, точнее Архимаги, давно оставили бренную Вселенную, уйдя в иную бытийную ступень. Их могущество стало слишком велико для всей Вселенной, а смертные стали воздвигать им алтари и поклоняться как богам и им сопутствующим. Они пытались быть честными, но люди оказались очень глупыми, кроме редких единиц. И они ушли, устав быть богами, устав вразумлять глупых смертных. Очень устали ссориться и враждовать меж собой из-за этих приматов. Происходило это на заре человечества… или же на его закате!? – неважно. Для одних это было восхождение, а для других – нисхождение. Но Архимаги ушли, оставив своё наследие в тайных Мистериях, в адептах и неофитах, в людях, в Природе, в Естестве человеческой породы, как Великого Зверя. И именно такого рода, не иначе. Это тоже месть.

Но Архимаги были столь давно, что о них уже стёрлись миллионные легендарно-мифические наросты. Только истинным факирам-адептам о них может быть известно что-то подлинное, ибо они, проявившиеся двое, являются космическими магами и также очень старыми, то есть древними, а потому вполне заслуживают называться архимагами, но с малой буквы. И если по отношении одного ещё что-то ясно, то второй совершенно окутан тайной.

Первый, безусловно, имеет самое непосредственное отношение к системе Магос, бывшая сокрытой от всех посторонних взоров этим же магом и явно для собственного спокойствия и относительной тишины от посюстороннего мира, став тем самым полноправным Богом и Владыкой собственного мира Магнуса. Этот факт однозначно указывает на того, кто в узких кругах известен как Люген Скизз, называемого также Аморфий Фетиш. Это человек, бывший в незапамятные времена магистром Фетишизма??, создатель и родитель троллей??, зомби??, големов?? и им подобных тварей. Это легенда десятков тысяч миров. Теург и некромант на заре своей юности. Хотя последнее может оказаться лишь очередной абстрактной легендой или гипотезой его последователей. Но почти ни у кого не вызывает сомнений в том, что Люген Скизз был способен овладеть практически любой душой, которая, разумеется, должна была быть физически воплощена. Он вполне заслуживал называться архимагом или, как в отдельных Мистериях, – Мейстером??, имевшего многочисленные культы во множестве мирах, где его почитают как ангела, архангела, бога, всевышнего и прочими-прочими подобностями, что зависело от его непосредственных действий в том или ином мире. Короче, весьма очень почётный муж, властолюбец, который посредством системы Магос удалился на покой от мира сего, более не сгущая краски человеческих жизней, наподобие сверхдревних Архимагов, многие культы которых он свергнул как устой.

Но вот кто второй, который смог сбросить занавес с мира Люгена Скизза? Допустимо ли помышлять о его роде? В каком из множества десятков тысяч планет следует искать источник или источники вражды? А ведь если учесть то, что этот маг в одно мгновение пробил брешь в пространстве, разрушив тем самым не только охраняемую им, Айнесом Тагесом, Вселенскую Историю, породив ментальный хаос, "смешав будущее с прошлым", искривив время – это вторично, – но разрушил покров Магоса, очень сильных и мощных чар Люгена, да так, что последний при всём своём могуществе не в силах их восстановить, не в силах уйти также на другой план бытия. Это указывает на наибольшее могущество сатанаила?? Аморфия. Таким образом, противник Фетиша очень силён настолько, что может оказаться возвратившемся Архимагом, а не каким-то оскорблённым чародеем-жрецом, лишившимся своей паствы и власти. Если это так, то такой Архимаг должен был вернуться "обнавлённым", а потому значит, при всём своём сверхжелании и всём могуществе не в состоянии вспомнить о своём прошлом: ни о том, откуда пришёл, ни о том, что было в былых архаичных временах его человеческой жизни. Но здесь теория мести отпадает, хотя и вероятно, что Архимаг настроил себя для мести. Однако, явиться со злобой в своей сущности, значит только одно – Рагнарёк или Апокалипсис, в худшем смысле, или, в наилучшем – совершенное и полное Миропереустройство. Но ни то, ни другое к благу не приведёт.

А что если это сделал не Архимаг и не другой архимаг, но целый сонм магов? Что тогда можно ожидать, если не Хаос, в сравнении с которым любой Апокалипсис покажется райскими кущами? Нет! Уж лучше один космический маг, а дальше…

Айнес Тагес, всё ещё держа наполовину опусташённый стакан, держась левой рукой за парапет, вдруг осознал, что никаких дальше он не может видеть. Ни одного, ни многих этих дальше просто нет и ещё раз НЕТ! Будущее абсолютно неопределённо. Даже выявленная тенденция развития событий ничего не определяла, но напротив – снедало само себя. И ужас с новой силой нахлынул на него. Тёмные волосы поседели, а тридцатилетний возраст сменился на шестидесятилетний.

__________________