banner banner banner
Тихон
Тихон
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Тихон

скачать книгу бесплатно


Вот речь отца Филипа, не то, чтобы слово в слово, конечно. Кто ж ее стал бы записывать, в самом деле. Тем более, что всего этого ребята понаслышались от ангела, а тому при случае не лень и повторить назидание.

«Род, как любой эгрегор, дает защиту, силу, в обмен на свободу. Но свобода важнее силы, в том числе и силы рода. И только страх оказаться голым перед воображаемыми опасностями окружающего мира толкает человека в лапы эгрегора. О, тут и родители, политики, и священнослужители, и СМИ – всякий горазд вам внушить, что мир страшен. Они от этого стола кушают, как им иначе? Им никак иначе. Радость не продается, а страх запросто.

Настоящая сила обретает возможность проявиться, когда отрываешься от рода, потому что тогда тебе оказываются доступны любые силы, и все они внутренние.

Сила, сила, сила… Послушай, как говорят люди. То, как они говорят, о них самих говорит точнее всего. Почему именно «сила»? Почему не «возможность», «энергия», «ресурс», «радость»? Потому что человек говорит о том, чего ему не хватает.

Сила нужна тому, кто ощущает себя слабым. Но ощущающий себя слабым никогда не получит силу – потому что да отнимется у того, кто и так не имеет, и дастся тому, у кого и так есть. Бедные беднеют, богатые богатеют. Подобное тянется к подобному.

Если слабый возжелает силы – как она к нему потянется, ведь она ему не подобна? Слабый может хотеть только страха, или из-за страха, вот в чем парадокс.

Вот стоит маленький мальчишка, а нам ним лось старшеклассник, и обижает его как-нибудь. О чем мечтает в этот момент малыш? О том, как он вырастет, навешает, и так далее. Или о том, что сейчас появится старший брат, и навешает. Или о том, что лось сам убежит. В любом случае он грезит о страхе, который будет нагнан на лося из десятого «Б».

Парадокс наш состоит в том, что даже воображая спокойствие и стремясь к нему, наш малыш в качестве движущей силы своего воображения все равно имеет страх. Это из-за страха он возжелал защиты и мира. Не будь страха – зачем ему хотеть его отсутствия?

Второй нюанс: если вам нужна сила рода, значит вы слабый. Но разве вы не потому слабый, что ваш род слабый? Если бы он был сильный, то и вы были бы сильны, это логично. Тогда вопрос – как черпать силу из рода, который слабый? Поэтому признаем, что нам не нужна сила рода, нам нужно что-то другое, которое мы почему-то так именуем: «сила рода».

Нам нужна не сила рода, нам нужно осознание рода. Это примерно как чинить старый автомобиль. Светишь фонариком под капот и понимаешь, что нужно исправить. И это понимание обеспечивает возможность дальнейшего движения, то есть, становится понятно – что делать. Конечно, можно назвать это понимание «силой», да ради Бога».

– А ты нам своего майора суёшь, короче, – поставил точку отец Филип и оглядел публику.

Ему было приятно, что речь свою он завершил словом «короче».

Но публики не было. Она переместилась на кухню, из уважения к отцу Филипу оставив дверь приоткрытой, так что можно было сказать, что вроде как мы и тут, вроде как слушаем, если что. По крайней мере – слышим.

Ушли не потому, что не хотели слушать, а потому, что с Архипом приключилась грусть. Человек без биографии воспылал было надеждой, узрев майора в родне: вдруг и у него, безлошадного и безжерёбого дяди Архипа, который в натуре никому не дядя и не племяш, появился шанс наковырять какую ни есть жизненную историю, происхождение заиметь какое-нибудь. Не от генералиссимуса, так хоть от майора – не инкубаторский же он, в самом деле!

Но по рассказу отче выходило, что даже если и не инкубаторский, толку от этого мало, и ничем это дяде не поможет. Как был слаб и гол, так и останешься, пока не поймешь, что на самом деле ты могуч, как Шварц, и обпиджачен от самого Славы Зайцева, который на Москве есть большой модельный папа, кум королю, сват министру. Вот бы такого в родственники, эх…

Дядя Архип

Архип по всеобщему согласию был возведен в звание «дяди». Это не было пренебрежительное «дядя», сквозь зубы бросаемое в рабочих предместьях кому-то очень презренному, никчемному, и потому всегда готовому получить в морду.

Но это не было «дядей» и в смысле старорежимного, дореволюционного, дядьки, которого приставляли к ученикам в качестве отца-надзирателя. Был, был на Руси такой институт дядек, наставников, мастеров, почти гуру.

Был, да сплыл.

Короче, ни в первом, ни во втором смысле дядькой Архип не был. Не был и в третьем, то есть племянников не имел. У него вообще не было биографии. Ни родственников, ни прошлого, ни связей, ни памяти, ни убеждений. Последнее было особенно полезным приобретением, точнее – особенно полезным отсутствием. Благодаря тому, что убеждений у дяди Архипа не имелось, он был относительно свободен по сравнению с остальными участниками нашей, отнюдь не святой, троицы. Он был как без клетки из рёбер, опоясывающей верхнюю часть туловища. Эта клетка человека вроде как защищает, но её приходится постоянно таскать с собой. Она придаёт жесткость конструкции, но лишает гибкости и плавности.

Отцу Филипу такая «свобода» товарища по голове не импонировала.

– Арик, тебе же гордиться нечем, – критиковал товарища отец Филип, – вот были бы у тебя убеждения, или принципы, да мог бы ты сказать, к примеру – я русский! Или я… экзистенциалист. И был бы ты убежден в своей правоте. А так… кто ты, Арик?

Дяде Архипу было по барабану, кто он. Из одной недалекой книжки он почерпнул, что на самом деле он дух, а не человек. А человек он ровно в том количестве, которого набрался, как губка, пребывая в этом теле в этом культурно-историческом контексте. И когда дядя Архип помрёт, то еще не факт, что конкретно из всего этого человеческого останется. Вдруг губка отожмется, расправится, и вернет все человеческое туда, откуда впитала – на грунт?

Вдруг останется только сама губка, пустой поролон без влаги и мыльной пены?

Так зачем же напитываться, ежели потом все равно выжмут досуха, и ничего не останется – ни родственников, ни прошлого, ни памяти, ни убеждений и прочего всего, что от человеков.

– Тогда ты и не дядя, – сказал отец Филип, – потому что дядя – это тоже убеждение, ярлык, штампик. Впрочем… а кто тогда не штампик…

Вот идёт человек, который на самом деле только конгломерат из клеток, совокупность. Уж каким таким образом они держатся вместе и не разваливаются на ходу…

– Зомби разваливаются, – уверенно информировал почтенное собрание Тихон.

– Э-эээ… Тиша, блин… так вот, и почему-то они не разваливаются на ходу…

– Атомные силы их вместе держат, – снова встрял Тихон, – электросильное взаимодействие.

Желания спорить у отца Филипа не было.

– Да, именно оно и держит. Так-с, на чем я остановился. Тихон, не встревай! Человек – это собирательный образ, название для кучи клеток, убеждений и прочего. Отсюда следует, что человека, как такового – нет.

Тут отче задумался, потому что из его логики следовало, что и дома нет, и улицы и, тем более, России. И стола нет, и паркета, а есть только атомы, объединенные силой языка в штампованные, но не реальные, объекты и сущности.

–Ну, раз человека вообще нет, то и дядек никаких тем более не имеется, – весело согласился Архип, хлопнув себя по коленке, – пусть меня не будет дядей, я согласен!

Вот таким чудесным образом, согласившись с собственным небытием, дядя Архип обрел суть, потому что истинное «я» – это «не я», как давно и убедительно доказали своим примером просветленные Востока и Запада.

Но позывной Архипу все-таки нужен был, тем более такой солидный, как «дядя» – потому что четыре буквы в слове, как погоняло блатного на зоне. Поэтому братцы-троица еще покипятились малость, побулькали и все-таки оставили «дядю» за Архипом примерно в том смысле, который имеют в виду дети, когда видят кого-то большего габаритами, массой, а стало быть и другими качествами – умом, например, или силой.

– Может, я буду Сила Архип? – закинул идею Архип.

– Оставайся Дядей, – отмахнулся отец Филип.

Он любил оставлять за собой последнее слово, потому что за ним была вера, значившая куда больше, чем факт.

Вера

– Вот смотри, – произнес Тихон, – сейчас я тебе, Архип, покажу разницу между верой и знанием.

Он протянул Архипу сомкнутую в кулак ладонь, костяшками вверх. А кулак был и вовсе кулачок, отнюдь не кулачище мордоворота с ринга. Угрозы такое костно-мышечное сооружение не представляло из себя никакой, разве что смеху ради.

– И? – задал свой любимый коучинговый вопрос Архип.

– И вот ответь мне, – сказал Тихон, – веришь ли ты, что у меня в руке монетка?

Архип перенес взгляд с кулака Тихона на его светлый лик. Тихон улыбался, глаза яркие такие были, чистые, ибо «Шипр» куда лучше зашел ввечеру, нежели «Огни Москвы». Не было в таких глазах подвоха, и быть не могло.

– Конечно, верю, – твердо произнес Архип.

– Почему? – удивился Тихон.

– Потому что ты хороший человек, – объяснил Архип, – ты же не станешь меня обманывать? Ты ж меня любишь.

Не разжимая руки, Тихон почесал ею бороденку. Потом тяжко вздохнул, будто с ребеночком бестолковым имеет дело, и сказал:

– Спасибо, конечно, тебе. Но вот давай от моих несомненных качеств абстрагируемся, и попробуем объективно. Ты ведь, на самом деле, не только в том не уверен, что сейчас в кулаке монетка, но даже в том, что она у меня вообще есть. Кроме того, это может быть не монета, а… э-э, пуговица там, или конфетка. Разве не так?

Архип призадумался, что было видно по невесть откуда взявшимся морщинам на его лобике. Морщины добавляли извилин коре головного мозга, увеличивая мыслительные способности Архипа. Опускаясь мясистыми шторками на третий глаз, они отражали взор интеллекта внутрь, растворяя всё заскорузлое и высвечивая то, что в тени.

Отзадумавшись, Архип вернулся в мир и сказал:

– В принципе, ты прав, Тихон. Я, конечно, не знаю, есть ли у тебя что в руке. Но я верю, потому что…

– Потому что тебе сказали, что я есть любовь, – продолжил Тихон, – и у меня для тебя что-то есть. Так?

– Ну-у, – промямлил Архип, – в первом приближении где-то так. В очень первом.

– А вот теперь погляди! – воскликнул Тихон.

Он засунул руку в карман, достал оттуда мелкую денежку в виде настоящей монетки, демонстративно положил ее на ладошку, и ладошку сжал в кулачок. Сию конструкцию он и протянул Архипу.

– Скажи, Архип, – сказал Тихон, – ты знаешь, что у меня в кулаке монетка?

– Знаю, если это не фокус, – ответил Архип, – у тебя монетка.

– Вот, – назидательно молвил Тихон, – это и есть разница между верой и знанием. Вера, брат, это фальшивка, иллюзия, она-то как раз и есть фокус.

Вид у Тихона при этом был такой, будто он только что объяснил товарищу суть мироздания. Испугавшись за него, Архип решил, что таковую горделивую надменность следует решительно купировать, спасения души Тихона ради.

– А ну-ка повернись! – скомандовал Архип, и Тихон, неожиданно взятый на рывок, и не успевший подумать, послушно поворотился к миру передом, к другу задом.

– Вот скажи, Тихон, – вопросил Архип, – я тебе сейчас дам пинка, или не дам? Ты веришь, или знаешь?

Тихон посмотрел перед собой. Там была явно проезжая часть, самодвижущиеся повозки пролетали стремглав, некоторые из них были уж очень большими, неприветливыми для контакта. Да и сам асфальт не внушал расположения, не влёк ласковой теплотой возможного прикосновения, скорее наоборот – обещал грубость и жесткий холод. В такой ситуации не хотелось Тихону получить от Архипа пинка.

Он обернулся.

– Э? – спросил Архип, – так веришь, или знаешь?

– Я тут ещё могу наскрести, – мудро сказал Тихон, имея в виду легкую карманную мелочь, – на «Тройной» хватит, пожалуй.

– Откупился, – констатировал Архип, – свечку поставил. Ну и ладно, ну и хрен с тобой. Ты же мне друг, уж хоть это я точно знаю.

И вина…

Время от времени Тихону начиналось жить слишком быстро. То нормально жилось – медленно, плавно, уверенно, то вдруг время вырывалось из-под седла и приходилось мчаться за ним, догонять, надрываться. А с годами куда-то неосознанно мчаться доставляло Тихону все меньше и меньше удовольствия. Раньше, в годы молодые, он еще позволял себе подорваться и полететь латать дыры во времени, а нынче уж не хотелось, да и не всегда моглось.

Пришлось сесть и подумать, поразмышлять, покумекать на досуге, как отец говорил. Чтобы не умереть до того, как надоест жить, Тихон наковырял нюансов, записал себе большими буквами на бумажке и примагнитил «Валаамом» на холодильник. Под «Валаам» все не поместилось, поэтому на другой бумажке он еще добавил умных слов, и подсунул под магнитик «Самара». Вышло примерно поровну, а в резюмированном виде вот так:

Вина ускоряет время, потому что хочется, чтобы она скорее прошла

Это так происходит из-за того, что ситуация некомфортна до нетерпимости, и очень хочется увидеть ее конец, а еще лучше – увидеть начало новой ситуации, в которой нет никакой виноватости.

В свою вину-виноватость Тихон уже не верил, но в глубине подсознания она еще теплилась, выбулькивая иногда наверх напоминания о себе в виде нарочито тупых поступков, за которые потом приходилось нести расплату.

А верил Тихон в то, что в каждый момент времени человек делает наилучшее из возможного – откуда же тут взяться пресловутой вине? Тем более, когда себя любишь, тут вообще будешь ощущать вину за то, что ощущаешь вину. Так что лучше ее не иметь и, соответственно, не ощущать.

«Надо» ускоряет время, и, стало быть, жизнь

Чужая воля, разновидность того же «надо», ускоряет жизнь

Отсутствие удовольствия ускоряет жизнь, хоть иногда и затягивает время

Просто выделив эти полупротиворечивые принципы, Тихон не остановился, потому что следовало дать хотя бы самому себе рекомендации – чаво ж делать-то со всем энтим?

Ну, ускоряет вина время – и что? Если тебе что-то не нравится – делай что-нибудь. Кажется, это написал еще Сталин.

Очень понравилось Тихону то, что написал Сталин. Вернее, это написал Королёв, но к Тихону прилип Сталин, потому что раньше он так думал – что это сказал Сталин. Про то, что это сказал Королёв, Тихон узнал позже, когда Сталин уже прилип. Что-то было в Тихоне такое, на что липли мухи и Сталин, при всем уважении к любой Божьей твари. Цитата была примерно такая:

«Не нравится – критикуй,

критикуешь – предлагай,

предлагаешь – делай,

делаешь – отвечай»

С.П.Королёв (И.В.Сталин?)

Сократить до «не нравится – отвечай» по жизни не всегда удавалось, так что пришлось вызубрить все четыре пункта. Вызубрив, Тихон все же оставил за собой право применять сие четверостишие избирательно и творчески, например: «критикуешь – не нравься», как любили и любят начальники, и местами закритиковывал Архипа до легкой паники, перетекающей в перманентный невроз.

Архипу в неврозе жилось хорошо, это была его мерзлая, отоваренная синим льдом, стихия. Это был, скорее, терапевтоз, а не невроз. Поэтому Тихон думал, что препираясь с Архипом на его поле, он вроде как оставляет за другом поляну комфорта, он вообще вроде как гуманист, по крайней мере – гуманоид, что уже неплохо в наш испорченный век.

Когда Тихон приближался к душе Архипа с наездом, мол, а не стать ли тебе, Архип, лучше, Архип отнекивался:

– Нет, нет, нет, Тиша, отзынь, мне хорошо, – при этом ему невдомек было, что Тихон с ним то серьезничал, то игрался, а он сам только серьезничал.

Починять свою психику Архип наотрез отказывался, говорил:

– Отзынь, кому говорят – мне с собой хорошо!

Архип говорил еще, что вина – это часть него. Что все лоскуты его сущности скреплены тонкими нитями вины, прошиты ими, как китайское электрическое одеяло на батарейках. В этом одеяле грело тело не само одеяло, а именно эти тонюсенькие проволочки, по которым текло батарейное электричество из минуса в плюс. А поддельный китайский сатин, самозванно представляющий одеяло, никакого значения не имел – он не грел сам по себе, он и был-то нужен для того, чтобы удерживать сеточку проводников.

– А ты вообще лоскуты спори с души! – гневался на одеяльную метафору Тихон, – зачем тебе лишний груз? Оставь одну полезную проволоку.

– Не, – ответил Архип, – тогда я буду как в концлагере, одна проволока вокруг под током. Или как это… колючая проволока перед окопами.

– На тебе и так, – сказал Тихон, – консервные банки гремят, вот точно как навешанные на эту колючку перед окопами.

– Да, на мне и впрямь гремит, когда ты меня задеваешь, – сказал Архип, – Так не задевай, Тиша.

Это было в фильмах про войну, когда на колючке висели банки, чтобы грохотать, когда кто-то вляпается в колючку, или неловко полезет под ней. Так и в душу к Архипу попробуй сунься: громыхнет банкой – и под минометный обстрел, как обнаруженный.

– Не любишь ты себя, Архип, – сказал Тихон.

– Не за что, – ответил Архип.