скачать книгу бесплатно
– А почему за кладбище? – всё-таки поинтересовался Матрас на всякий случай, хоть и доверял мне неимоверно, – И твоя неизвестность разве не может манить нас куда-нибудь поближе?
– Так страшнее будет возвращаться, – пояснил я, – ведь уже стемнеет.
А насчёт неизвестности я ему ничего не сказал – она же неизвестность, а не известность. Матрас повертел башкой, пытаясь проглотить то, что услышал. Что, ещё разжевать? Не проходит?
– А зачем нам, когда стемнеет, если в городе почти комендантский час? – спросил Матрас, – Мы что, по шее хотим?
По всему выходило, что вроде как именно этого мы и хотим. И даже если и не хотим, то все равно получим. У Матраса на такие дела нюх, проверено. Всегда, когда он пророчествовал насчёт «по шее», сбывалось. Это его так родитель натренировал своими лещами.
– Не получим мы по шее, – пообещал я Матрасу, – сегодня не за что, пока.
– Ага, – сказал Матрас-рыболов, – было бы за что, так вообще бы… Покушать-то возьмём чё? Ну, бутиков там, лимонада?
Пришлось заглянуть в холодильник. Там жила колбаска, я помнил. Ага, вот и она. И масло сливочное нашлось.
Пригласив на бутерброды колбаску, мы почувствовали, что готовы теперь не то, что до Америки юнгами, но и в Антарктиду полярниками-дикарями. Напилили хлеба, покрыли его тоненько маслом и сверху бухнули по очаровательному кружочку колбаски, цветом под мрамор.
– Дикари – это мы? – спросил Матрас, запихивая в пасть бутерброд.
Он всегда так – что-нибудь сотворит и сразу же задаёт вопрос, чтобы я занялся ответом, а не разбором полётов. И, в данном случае, уж надкусывает, так надкусывает, чтобы не отобрали.
Наверное, он так тоже о своём будущем печётся: будет потом рассказывать внукам о голодном карантинном детстве. А не спросить ли его об этом самом будущем?
– Вы не дикари, – сказал я, – вы мудрецы. Вы о будущем думаете. Будешь в будущем будущим потом потомкам вещать о боевом прошлом, о том, какое у тебя приключение было – сожрал бутерброд ради будущего.
Матрас прожевал бутик, остановил челюсти, и замер. Задумался, сразу видно. Но ненадолго, потому что он оптимист. Оптимисты надолго в размышлениях не зависают.
– Хорошо покушать, – сказал Матрас, – это пролог любого успешного приключения. С пустым желудком в приключения лучше и не соваться, тем более – на кладбище.
– Это как сказать, – заметил я, – возможно, на кладбище лучше с пустым.
Короче, собрались мы с Матрасом, понапихав всякого в рюкзачок, включая бутики и батарейки, и снова спустились в родной подвал – тайно нарушать карантин.
Сбегая в тот день, мы думали, что всего лишь сбегаем из дому, как обычно. Потом уже «жизнь показала», как говорят взрослые, что не «всего лишь». Вдобавок ещё мы сбегали с уроков – потому что «дистанционка». И в ещё один, неграмотно выражаясь, добавок, мы нарушали в тот день закон – это чтобы было что вспомнить, шутя, когда вырастем. Надо же заботиться о будущем, в том числе и о будущих воспоминаниях, верно?
И то ведь, наше это сбегание никогда толком и не было таким сбеганием, как в книжках, когда тайком в порт, на парусник, и юнгой в Южную Америку за приключениями. На Америку мы не решались. Так, сбежим на несколько часиков, и домой. Никаких ярких воспоминаний в будущем, совсем никаких.
Глава 4
Говорят, что всё тайное рано или поздно становится явным. Это означает, что сколько не ври, все равно поймают и пристыдят. Мама часто недовольна тем, что я питаюсь, как курица лапой, то есть «понахватаю» всего подряд, вместо того, чтобы правильно сочетать продукты. Сочетать колбасу с хлебом – это неправильно, от этого живот пучит. И мама, когда с работы вернётся, заметит, что я «искромсал как варвар» хлеб и колбасу, и тут же поймёт, что были сделаны бутерброды. А раз были сделаны бутерброды, значит, приходил Матрас и мы отправились в путешествие.
Вот такая догадка меня, что называется, осенила, и мне стало неприятно.
– Матрас, – сказал я, – мне неприятно, что я маму обманываю. Я же обещал ей, что никуда не пойду.
– Прямо так и обещал, – спросил Матрас, – или просто сказал, что не пойдёшь?
Мы стояли возле двери в подвал, и я уже полез в карман за ключами. Надо было срочно договариваться с совестью.
– Скорее, просто сказал… – неуверенно протянул я.
Матрас усмехнулся, и хлопнул меня по плечу.
– А мне приятно, что у тебя есть совесть, – сказал он.
– И мне, – согласился я, – я ведь ответственный, в отличие от тебя.
Я стоял перед дверью и ощущал, что мне одновременно и неприятно, и приятно. Неприятно от того, что я «скорее, просто сказал», и приятно от того, что совесть всё-таки у меня есть. Мне одновременно захотелось и покраснеть, и обрадоваться, такая во мне шла борьба.
Я тогда поступил умно: подождал, пока приятное победило, выдохнул с облегчением и быстро сунул ключ в старый замок. Обратно дороги не было.
Спустившись под наш с мамой дом, мы пошли направо, в сторону дома Матраса. Там по дороге было интересно: трубы всякие, кабели, железные ящички с гудящим внутри электричеством. Подвалы всегда интересны. Если захотеть, можно было классно поиграть в космический корабль. Мы и играли, когда были маленькими, классе в первом. А сейчас прошли мимо всего космического, подсвечивая фонарями, и подошли к торцу дома Матраса. Здесь заканчивалась наша территория и начинался внешний мир, полный тревожащихся за наше будущее взрослых. Врачи тревожились, полицейские тревожились, продавцы и учителя, водители и дворники, пожарные и библиотекари – все за нас тревожились больше нас.
И только космонавты никогда не тревожились. Они всегда улыбались из телевизора, рассказывали о том, как им работается на МКС, и поздравляли людей с праздниками. Жизнь у них на орбите была шикарной, что и говорить. Именно поэтому хотелось их слушаться. А тех, кто тревожился, не хотелось, потому что они очень хотели, чтобы мы знали, как они за нас боятся. А какая разница, за кого человек боится, за себя или за тебя? Все равно ведь боится. Рядом с тем, кто боится, не всегда хочется быть, мягко говоря.
Это мама меня научила словам «мягко говоря». Означает, что говоришь так, будто у тебя нет зубов и ты не можешь укусить. Хотя и надо бы иногда, мягко говоря.
Дошли мы, значит, до конца дома, притащили пару-тройку потайных знакомых кирпичиков, дотянулись до подвального окна и открыли его. Понятно, не в первый раз мы это делали. Поворачиваешь ручку «стеклопакета» – это так наши окна называются – тянешь на себя, перелазишь потом аккуратно через «стеклопакет», чтобы стекло не лопнуло – и ты в кустах. Мы даже прикрывали окно за собой, привязав к ручке верёвочку, чтобы никто не догадался, что два пацана через это окно выбрались из подвала.
Так и сейчас, мы выбрались из подвала, осмотрелись, как партизаны, чтобы никого не было, и бегом через задний двор к лесопосадкам.
Лесопосадки были «дурным местом», потому что там было много дураков когда-то, и это место они считали своим. Мама ещё говорила, что только дурак пойдёт гулять в лесопосадки, потому что там море битого стекла, прочий всякий мусор, бомжи и собачьи произведения. Что правда, то правда, всего этого там было навалом. Лучшее место, чтобы играть в исследователей дальних планет: с инопланетянами, опасностями и дурным запахом.
Говорили, что здесь скоро всё подчистят и сделают парк. Нам было не жалко, мы своё уже отыграли, когда были маленькими. Пусть строят свой парк.
Хорошо, что наш дом – наша большая буква «Г», если смотреть из космоса – стоял на самом краешке микрорайона. Между домом и лесопосадками других домов не было, прохожих не было, и машин не было – тут вообще никакой дороги не было. Нам это даже нравилось, потому что в космосе у космонавтов тоже дорог нет, они сквозь пустоту летят.
Скорым шагом добравшись до лесопосадок – которые станут парком, как гусеница бабочкой – мы оказались в кустах из мелких ёлок и сосен. Это я так говорю, чтобы сделать Матрасу приятное. Он однажды обозвал маленькую ёлку «кустом», а потом спорить со мною начал, мол, пока дерево маленькое – оно куст, а когда вырастет – тогда оно уже не куст, а дерево.
– Когда оно маленькое – оно маленькое дерево, а не куст, – не согласился я с Матрасом, – А куст – это вообще другое растение. Ты когда-нибудь видел, чтобы из куста смородины выросла берёза?
– Из куста смородины вырастет смородиновое дерево, – сказал упрямый Матрас.
– Тогда ты – куст человека, – подытожил я наш разговор, чтобы согласиться с Матрасом и сделать ему приятное.
– Типа, когда вырасту, стану деревом, – пробурчал Матрас.
С этим я тоже согласился, чтобы Матрасу стало совсем хорошо, ведь он мой лучший друг. Вот как тогда согласился, так до сих пор и соглашаюсь каждый раз, когда вижу кусты.
А сейчас мы в кусты забрались, осмотрелись в отсеках, как в кино про подводную лодку – всё ли у нас в порядке? Порядок – это когда всё на своих местах. В данном случае выходило наоборот, порядок – это когда никого нет на местах. Никаких взрослых: как обычных, одомашненных, так и не обычных – бомжей. Не было ни гуляющих, ни выпивающих, ни просто без толку шумящих людей, и это «вызывало странные чувства». С одной стороны – радовало своей безопасностью, с другой – огорчало отсутствием риска.
Кажется, Матрас это тоже заметил. У него такое лицо было, словно ему велик пообещали, но не дали. Вернее, дали, но не велосипед, а леща.
– Не огорчайся, – подбодрил я друга, – неприятности ещё будут. Нам через кладбище два раза топать, сначала туда, потом обратно.
– Да, это радует, – согласился Матрас, и даже заулыбался.
И мы отважно пошагали сначала сквозь кустистые хвойные, потом обнаглели и «выперлись», как сказал бы Матрасов отец, на дорогу, которую народ протоптал сквозь лесопосадки, как тропу к нерукотворному памятнику Пушкину. По дороге шагать было легче. Я заметил, что несмотря на то, что преодолевать препятствия настоящему мужчине нравится, к манящей неизвестности иногда проще пройти прямой дорогой.
Эта дорога была, конечно, не очень прямой, но более прямой, чем сквозь обдирающие одежду кусты. Ругаться вечером с мамой по поводу испорченной курточки не считалось манящей неизвестностью, скорее наоборот – отталкивающей, и вполне определённой, неприятностью.
Вот так, совершенно неромантично, мы и прошагали наши скудные лесопосадки, на что у нас ушло примерно двадцать минут. На краю лесопосадок располагалось городское кладбище.
– Может, обойдём? – осторожно предложил Матрас, – Или, хотя бы, перекусим? Вечереет…
Матрас не прочёл так много хороших книжек, как я, он у нас больше по фильмам специалист. Поэтому спрашивает, как правило, он, а отвечаю почти всегда я.
Да, вокруг вечерело, как будто на экране убавляли яркость. Хотя нет, нет так. В реальности вечереет куда круче! Цвета на небе не тускнеют, они меняются: светло-голубой становится тёмно-голубым, а синий начинает переходить в почти чёрный. И переходит, переходит так плавно, будто небу неохота чернеть. И вот оно почернеет – а как же облака найдут дорогу домой?
Иногда облака, не нашедшие дороги домой, мрачнеют и становятся тучами, сталкиваются друг с другом, высекая молнии и пуская на землю дождь. Люди тогда суетятся, спешат под крышу – ах, как рано потемнело сегодня, да ещё и дождь, надо же.
И если бы только так вечерело. Вот сегодня ещё и ветер утих. Уж повечерело, так повечерело. Птицы тоже затихли, и даже…
– Бежим! – вдруг крикнул Матрас, и мы понеслись.
– Куда? – спросил я у спины бегущего впереди Матраса, но спина не ответила.
Впереди было кладбище, туда мы все и летели, сначала Матрас, потом мы с рюкзачком. Когда Матрас крикнул своё «Бежим!», оно прозвучало так испуганно и так честно, что я просто понёсся за ним, и всё. Так вопят, когда сверху летит кирпич, или сбоку летит старшеклассник, или снизу летит асфальт, вернее, это ты на него летишь, но тут уж всё равно.
Влетели мы на кладбище, и только там я услышал сзади:
– Эй, парни, а ну-ка стойте! Остановитесь!
– Полиция! – заорал Матрас, – Бежим!
– Стоим, – сказал я и остановился.
Мне было так нехорошо, «мягко говоря», что бежать я не мог. Встал, нагнулся, схватил руками коленки, чтобы не убежали дальше без меня. Сердце тоже хотело дальше бежать, я слышал его. Помотал головой, не соглашаясь с сердцем, потом кое-как оглянулся. Возле входа на кладбище стоял полицейский автомобиль, от него шли в нашу сторону двое полицейских.
– Матрас, – сказал я, – ты фильмов насмотрелся. Мы что – бандиты? Зачем нам от них бегать?
– Щас получим, – заскулил Матрас, – каранти-ин!
Я распрямился, потому что стоять, согнувшись, мне стало совсем плохо. Надо же, а я думал, что я круче, чем я.
До полицейских было метров сто, а может двести, или весь километр, то есть целых тысяча метров. Полицейские спокойно шли в нашу сторону.
«Ясное дело», как говорит Матрасов отец, у Матраса рефлекс. Рефлекс – это когда Матрас сначала что-то делает, а только потом думает. И сейчас он от полиции побежал, потому что рефлекс. Я сразу про его отца подумал. Пугало прямо какое-то, а не отец. Наверняка, Матрас испугался грядущего леща, потому и побежал.
По-моему, что-то у Матраса в башке не так, подумал я, но сказать не успел.
– Ты как хочешь, – сказал Матрас, – а леща мне сегодня совсем неохота. Бежим!
И мы вновь побежали.
– Эй! – крикнул я снова в спину Матраса, – Да не бойся ты так, ничего тебе батя не сделает.
– Дурак, – обернулся Матрас на бегу, – я не боюсь. У него сердце, понимаешь. Мы его бережём с мамой.
Выходило так, что мы убежали, чтобы не расстраивать Матрасова батю, потому что у него сердце.
Я бежал, и плакал, потому что у моего отца тоже, наверное, было сердце. Или сосуды, или лёгкие… мама никогда не рассказывала. И полиции не расскажешь, когда догонят, что у отца друга сердце, вы, дяденьки, нас отпустите, или вообще не ловите. Так и захотелось остановиться, обернуться и крикнуть:
– Сердце! У нас сердце у отцов, не подходите! У Матрасова болит, а у моего было.
Кстати, а откуда я взял, что за нами вообще бегут? Я это подумал, но сказать не успел, потому что меня опередил Матрас.
– Разбегаемся, – сказал Матрас, тяжело дыша, и это было, наверное, правильно.
А может, и неправильно. Мы тогда, как в кино, шлёпнули друг друга ладонями по ладоням, это вроде как такое скоростное рукопожатие у крутых ребят, и Матрас понёсся налево, а я направо.
Глава 5
Бежал я лишь потому, что Матрас мне друг. Был бы сам – не бежал бы. А сейчас бежал, бежал, как маленький. Мимо крестов, оград, мимо памятников бежал. Бежал весело, как на уроке физкультуры, не замечая, так сказать, окрестностей. Странно, мне никогда не было здесь страшно, среди крестов. Это вообще не страшная история.
Это забавная история. Потому что, когда я остановился и обернулся, то никого там не было. Никаких полицейских, и никакого, разумеется, Матраса.
На всякий случай я свернул с дороги, присел за памятник и набрал Матраса, но его телефон был отключен. Уж не знаю, что там произошло, но мне почему-то показалось, что ничего особенного. Что друг благополучно сбежал, а вот я сижу теперь здесь, на краю вселенной, загнанный нелепой трусостью в угол, как крыса в подвале, и, похоже, скоро начну замерзать. Потому что апрель апрелем, но вечера пока что холодные. Я Матрасу не обещал, да и сам не догадывался, что ближе к закату похолодает.
Тогда я, нисколько не мучаясь совестью, встал и через пару минут ходьбы оказался за пределами этого, не самого весёлого, но и не страшного, места. Вообще, эти слова – «весёлый» и «страшный», они ведь не антонимы. Оглянулся ещё раз, достал из рюкзачка бутерброд и съел. Вот так, а Матрас пусть дома кушает. Небось, уже в подъезд залетел… нет, не залетел, ещё сидит в кустах с другой стороны кладбища, трясётся от страха. Мне трястись нечего, я лучше вперёд пошагаю, из упрямства, из «юношеского максимализма».
У вас такое есть – юношеский максимализм? Мама говорит, что у меня уже есть. И еще говорит, что я рано «возрос», и в моем развитии начинается этап крушения идеалов. Наверное, она права, потому что я и сам иногда удивляюсь – ради чего я творю непонятные вещи? И что будет, когда мой юношеский максимализм вырастет, и станет взрослым максимализмом?
– Мама, – спросил я однажды, – а у тебя уже взрослый максимализм?
– У меня вообще нет максимализма, – ответила мама, – Я реалист. Взрослый реалист со своим взрослым реализмом.
Порассуждав логически, я тогда понял, что у меня был раньше детский реализм, который вырос в юношеский максимализм, а потом станет ещё чем-нибудь. Но об этом я пока не знаю. Потом узнаю, когда совсем вырасту.
Съев бутерброд – два, если честно – я взял, да и пошёл снова направо, в обход. Как сказали бы взрослые – меня «чёрт дернул». Не знаю, вроде меня никто не дёргал, особенно тот, кого нет. Надо было назад идти, да поскорее, потому что наверняка никакой полиции там уже не было, а дорога гораздо короче. Но уже не просто вечерело, а стало почти темно, ну а топать в темноте через…
Ладно, пошёл я направо, подпрыгивая, чтобы не замерзнуть. Судьба неуклонно приближала меня к моему будущему деду. Ах, как красиво сказал! Судьба – это то, что стремится вернуть тебя на правильный путь. Так мама говорила. А потом ещё сказала, что неправильных путей нет, и что вообще нет никакой неправильности. Вот этих слов я вообще не понял, или понял неправильно, по-детски. Короче говоря, обойти деда было невозможно.
Я и не обошёл. Впереди, чуть-чуть слева обнаружилась избушка, почти на курьих ножках, старая развалюшка из мультика про добрую деревенскую бабушку, и её дедушку, и их собачонку. И кошку. А воздух уже настолько остыл, что холодно стало даже внутри меня. Бутерброды ещё оставались, но до моего дома, как я подсчитал, идти было ещё часа полтора.
И тогда чёрт, который меня дёргает, почти открыто сказал:
– Ты же хотел приключений? Вот тебе приключение! И это тебе не от своей же родной полиции бегать, которая на наши налоги живёт.
Про налоги это Матросов батя сказал, но мы с Матрасом не поняли, что это. Дух захватывает, как подумаешь, сколько же ещё надо узнать, чтобы стать взрослым.
Заброшенный дом – вот настоящее приключение! Я дёрнулся, как запертый в клетку осел в зоопарке, подкинул на спине рюкзачок – вроде ещё не пустой, и нагло отворил калитку.
Кстати, я только что соврал, потому что никакой калитки и не было. От неё остались только ржавые петли, висевшие на трухлявом столбике. Это напоминало киношные надписи, вроде «Не топтать! Место преступления!». Ни забора, ни малейшей преграды нету на самом деле – но все останавливаются перед надписью, и не топчут это место. На своем месте топчутся, как регулировщик на дороге, когда светофор поломался. А ещё я заметил, что когда проходишь по школьному коридору, то возле надписи «Директор школы» дыхание изменяется, и шаг становится длиннее, чтобы скорее это место пройти. Ну вот как, как так получается?
Отворил я ржавые петли и зашёл в поросший травой дворик. По траве давно никто не ходил, это, как говорил Матросов батя, ежу понятно. Мы тогда ещё спросили его: а откуда он знает, что ежу понятно, а что непонятно? А он так на нас посмотрел, мол, маленькие вы ещё, раз такие простые вещи спрашиваете, это ведь даже ежу понятно.
Прошёл я по густой траве прямо к дому. Думал сначала вокруг обойти, но ноги сами понесли меня к дверям. Мама говорила, что в жизни надо сперва делать главное, а потом остальное. Причём, может так оказаться, что остальное делать и не придётся. Не знаю, как я весь, а вот ноги мои это запомнили, и сами понесли меня внутрь главного, то есть дома.
