Серебряные небеса

скачать книгу бесплатно


– Но как я могу? После…

Он понял меня без уточнения. Посмотрел на меня так, что я моментально осознал своё истинное положение – малолетнего духовно, даром что ростом и годами вымахал, сорванца, который испортил соседу окно, в то время, как отец много дней и ночей почти не спал и не ел, пытаясь изобрести вакцину против кожеедки, от которой домашний скот стадами мрёт. Ему бы мои переживания и мой уровень проблем – говорил взгляд моего врача, все признаки рассеянности или беспечности испарились.

– Я расскажу вам, как однажды встретил чудесного подростка. Он горел своими мечтами, его замыслы были, пожалуй, не выдающейся степени новы, но я склонялся перед естественной и похвальной жаждой этого парнишки увидеть и пережить как можно больше. Я бы отдал всё, что имел, имею и буду иметь, в качестве ставки в споре о том, что он многого достигнет. Путешествуем ведь мы не столько по планете, это вторично. Можно объехать весь свет, но ничего не понять и не вынести, а можно покинуть городскую черту и на полянке, самой простой и нелепой лесной полянке постигнуть смысл жизни и глубину красоты творения. Мы двигаемся к собственному сердцу и его секретам, познаём себя, открываем новое в том, чем, как нам кажется, мы владеем, а, на деле, лишь имеем при себе… Почему же этот мальчик опустил руки, сдался и ничего больше не хочет?

– Из-за меня погибли спутники, – горько прошептал я.

Тиликалафи улыбнулся и сощурился, его глаза переполняла одна лишь только доброта – и не сиюминутная, а доброта того, кто постиг всю тщету обиды и злости, гордыни и тщеславия.

– Я врач, – просто вымолвил он тихим, но веским тоном. – Я лечу других. Но у меня за спиной – могилы и пепел тех, на кого моих скромных дарований не хватило. Среди них – мои мать и сестра.

Я онемел и уставился на него.

– Вот и отлично, – поняв меня, удовлетворённо кивнул он.

Глава 3. Рисунки жизни

Эстенция, живая, дышащая, глянцевито блестящая, полупрозрачная, насыщенная светом и кристально чистым и свежим воздухом столица, выточенная словно бы из вступивших в любовный союз и в упоении слившихся воедино золотых и серебряных лучей величественных космических тел, озаряющих планету днём и ночью. Эстенция, город стекла и зеркал, шёлка и атласа, витражных орнаментов, хрусталя и белого мрамора, разноцветных узоров мозаичных плит десятков её улиц – плит, пропитанных ещё до их закладки синтетическими красками разных оттенков, играющих в горячих солнечных потоках всем изобилием спектра, встречала начало новых суток. Она была похожа на законодательницу фасонов, обычаев и мод, наряжающуюся для того, чтобы ослепить и сразить всех, покорив навсегда, безо всякого насилия принудив поклониться ей в пояс, выражая немое восхищение. Город контрастов и яркости, то ли предельной распущенности, то ли свободы для всех и каждого. Древний город изобильных праздников и вызывающей роскоши, высокомерный город шпилей, арок, колонн, барельефов, лепнины, творчества, радостный город фонтанов и галерей. Все знали Эстенцию, но никто не мог исчерпать всех её сюрпризов. Перламутрово-жемчужное небо будто пролилось на неё, приняв зримое воплощение бесчисленных дворцов, домов, похожих на храмы, и общественных заведений, выглядевших не хуже императорских замков и чертогов всесильных и величественных фей. А ещё – огромное количество высоких стрельчатых зданий, мигающих рекламой и визуальными показателями передачи сигналов связи – такие иглообразные башни, как правило, являлись новостными центрами или государственными учреждениями, предлагающими свои услуги. Гофра были сами не свои до построек, возносящихся на абсурдную высоту, и, учитывая площадь фундамента таких небоскрёбов, оставалось необъяснимым, как они не валятся даже просто от сильных порывов ветра, словно фишки домино… Эстенция занимала почти десять тысяч миль в поперечнике, имела кольцевые улицы и двадцать уровней, сужающихся кверху, и самое высокое её здание возносилось за тысячу шестьсот метров.

Фьяринка, или, если взяться за толкование тайных смыслов имён – "взыскующая мудрости облаков", с каким-то почти слепым остервенением терзала маленьким ножичком для резки бумаги очередной холст с неудавшимся наброском. Она никак не могла уловить идею, в каждой присутствовало нечто неправильное, недостаточное или избыточное… И совершенно не то, что соответствовало бы её видению желаемого конечного результата. За такие эскизы многие художники человеческой расы отвалили бы кругленькую сумму, ведь присутствовали на них и пропорции, и перспектива, и самобытность, и подобранные с большим вкусом и гармонией оттенки. Что угодно – кроме души, и для Фьяринки, как и для любого гофра, это разом обесценивало весь труд. Старалась она во всю мочь, из сил вон выбивалась, забывала поесть и попить, трудилась, не покладая рук… Но недоставало вдохновения. Что-то мешало ей, и она никак не могла разобраться, в чём состоит это затруднение. Может быть, она избрала сферу деятельности, не соответствующую её талантам? Но с раннего детства Фьяринка, тогда ещё только Фьяр, ничем другим не увлекалась. Глядя на окружающие её красоты природного или городского ландшафта, она точно понимала, какие краски ей потребуются, чтобы изобразить подобное. Просто видела это – раньше, чем даже выучила названия оттенков, научилась обращаться с палитрой или приобрела свой первый этюдник. Она замечала малейшую фальшь и в чужих работах… И это ли не призвание?

Примечательно выглядела её рабочая студия, более чем просторная, с высоким сводчатым потолком, вполне способная вместить в себе недурных размеров спортзал и служившая хозяйке помещения по совместительству не только постоянным обиталищем, но и портретно-пейзажной галереей, составленной ею же из собственных произведений – по каковой причине Фьяринка терпеть не могла приглашать кого-то сюда, и, если уж приходилось, встречалась где-нибудь ещё, или сама ехала к кому-то, даже если приходилось плестись на другой конец столицы. Комната хорошо проветривалась и освещалась, вид из окон был великолепен – ухоженный роскошный парк, а вдали – высокие серебристые шпили и сверкавшие в лучах дневного светила голубовато-белые купола торговых центров и государственных учреждений. Хотя, дворец, в котором собирались Президент – объект её давней и безнадёжной влюблённости, – и совет всех четырнадцати министров, был с такого ракурса и расстояния почти совершенно не виден, лишь кусок сверкающей, подобно льдистому сталагмиту, иглы уходил куда-то в небеса, пытаясь проткнуть их так, будто они были необъятно большим воздушным шаром. Кстати, именно этот Дворец и являлся тем самым восхитительнейшим и грандиознейшим сооружением Эстенции… Может, в этом всё и дело? Понимая, что её кажущаяся лишь на основе возможности наблюдать со стороны причастность к собраниям – лишь самоутешение и тщеславные грёзы, она чувствовала себя полностью разбитой, будучи лишённой и таких крох. Президент был гораздо старше и образованнее, чем она, и вокруг него всегда увивался целый сонм лизоблюдов и подхалимов, а Фьяринка слишком уважала себя, чтобы смешаться с этой галдящей и рукоплещущей толпой. Что ж, таков уж её выбор, сама поставила себя в сложившееся ныне положение. Кроме того, она хорошо давала себе отчёт в том, что господину Интикашвари подберут пару одного с ним круга и воспитания, равную по статусу, умеющую и подать себя для интервью, и организовать званый банкет, и распределить график мужа так, чтобы он всё успевал, но не перенапрягался. Та, что встанет рядом с ним, обязана дополнять его, не давать выронить бразды правления системой. Фьяринка о политике понятие имела самое смутное, на уровне гадания по народным приметам и суевериям. Она даже не всех министров по именам помнила, а назначение парламента пришлось бы ей искать в социальном словаре.

Хотя, если признаться честно хотя бы наедине с собой – она частенько воображала, как случайно столкнётся с Президентом где-нибудь на выставке, и он улыбнётся ей и окажется простым, по-свойски общительным мужчиной, и, одновременно, ценителем живописи. Показывая ему новинки, она сможет блеснуть своими обширными познаниями в данной области, он покормит её в приватной кабине экстра-класса чем-то экзотическим, и она будет выглядеть смешно, но этот инцидент ничего не испортит, а, наоборот, сблизит их… А, в завершение, он позволит ей написать его портрет в полный рост с натуры. Этот портрет она повесит в прихожей, как памятный сувенир о самом лучшем свидании в мире, хоть в нём, казалось, не отыскалось бы ни капли романтики.

Закончив расправу над холстом – кисточку ей хватило ума не ломать, и краски, проглотившие при их покупке все её последние сбережения, не разбрызгивать, – Фьяринка в изнеможении уселась прямо на пол. Её лёгкое, соответствующее сухому и тёплому сезону, зелёное платье должно было от этого помяться, но на такие мелочи она уж точно сейчас решительно плевала. Тугой пучок на затылке распустился – заколка в виде цветка красной лилии расстегнулась, – и соломенно-жёлтые локоны рассыпались по плечам, несколько прядей завесили раздражённое и расстроенное лицо.

Для гофра отсутствие настоящего самовыражения звучало как синоним медленной и мучительной смерти. Кроме того, Фьяринка принципиально не использовала для бартерного обмена, принятого у них в качестве оплаты всех предметов и благ, свои картины, а других ценностей у неё почти не осталось. Скоро не на что окажется питаться, и негде спать, ибо студию государство отнимет в качестве компенсации за тунеядство. Ничего не приносишь городу – тебя будут лишать имущества… Или заберут её рисунки, что ещё хуже – по крайней мере, в её восприятии. Лучше было умереть, но обязательно вместе с ними, неотъемлемой частичкой её личности, важным элементом самоидентификации во времени и пространстве, поскольку каждая работа символизировала определённые этапы прошлого Фьяринки, и оттого превращалась в незаменимую. До сих пор она отдавала преимущественно наследство, оставленное ей бабушкой и матерью. Тех уже давно не стало – к несчастью, для гофра, цикл бытия в тридцать, максимум – сорок лет являлся пределом долгожительства; да и четырнадцать полных самой Фьяринки были вполне себе состоявшейся зрелостью. Оттого Гофра так и стремились запечатлеть память о себе в лучших проявлениях своих талантов… Но от тех изначально небогатых "сокровищ" практически ничего не осталось. Бабушка была флористом, мать – ювелиром, а она… Она жалеет свои поделки. Или втайне считает их настолько недостойными, что уверена, будто ничего на них не дадут, а её самооценку безвозвратно уничтожат? Прячется от большого и безжалостного мира в четырёх стенах, ласково гладя свои бесценные холсты, плоды многих часов работы… Разве это правильно? Разве она начинала трудиться не для того, чтобы поделиться со всеми?

Можно попытаться обратиться в Министерство По Делам Опеки, берущее под своё крыло всех, кто не смог состояться и нуждается в поддержке… Но разве Фьяринка настолько опустилась, чтобы отбирать хлеб у сирот, одиноких матерей, стариков и других реально нуждающихся в том куске, который возьмёт она, нерадивая лентяйка и никчемная трусиха? Она не готова взять на себя ответственность за чужую смерть – косвенно, но оттого ничуть не менее действенно, убить того, кого обкрадёт таким способом. Может, сегодняшним утром молодая женщина покидает голодного трёхлетнего сынишку, гладит его по волосам, берёт за руки и просит ещё немного потерпеть, мол, вечером будет нормальный ужин, а, вместо этого, ей придётся бесплодно пройти несколько километров. С пустым желудком. Ничего не видя от слёз. Или, что даже хуже, с мертвенно-сухими, погасшими и безразличными ко всему глазами. Банальный, вроде бы, сюжет, до дыр заезженный сценаристами драмы и мелодрамы, однако, Фьяринка представила себе всё это до того отчётливо и с такими подробностями, что у самой слёзы на глаза навернулись.

Вывод один. Надо найти дополнительный доход, другую профессию. Любую. Не в тех Фьяринка обстоятельствах, чтобы выбирать и морщить нос… Впрочем, вероятно, имеет смысл испытать себя в качестве дизайнера интерьеров? Ведь для своих комнат она спроектировала план сама, а исполнитель заметил, что очень и очень неплохо придумано.

Неожиданно её осенило. Вот чего не хватало! Отваги, а так же искреннего стремления помочь другим, донести до них что-то. Как они красивы. Как важно улыбаться друг другу, даже когда на душе звери когтями скребут. Что значит – не сдаваться, даже когда всё вокруг против тебя и не поддаётся. Жизнь не дарит милостыню, её призы следует вытряхивать из этой жадной и капризной эгоистки самим.

Фьяринка вскочила на ноги и схватилась за кисть, выдёргивая ту из баночки столь энергично, что капли лиловой краски разлетелись во все стороны.

Может быть, она пока что недостойна своего возлюбленного… Но она запечатлеет то, за что она так сильно и глубоко восхищается им и уважает его. Ведь она видит не просто мужчину – этот мужчина воплощает в себе все качества, которые она тут только что перечисляла. Недостаточно называться властителем целых четырёх планет, чтобы являться им по факту… Итак, его фигура, источающая надёжность, унимающий тоску мягкий и заботливый, но без мягкотелости или безволия, взгляд. Городские сооружения, самые полезные – центральная городская библиотека, театр оперы, пара наиболее старых и крупных музеев. Её родная Эстенция ведь славится не только в качестве политической столицы Арделлы, но и как культурный центр расы гофра. Чистое, подобное идеально свежему листу дорогой бумаги, небо, со скользящими по нему гладкими механическими пузырями, переливающимися всеми цветами радуги и ярко бликующими под открытыми и прямыми лучами полуденного солнца – кайтеросами. И, конечно, на заднем плане – три остальных мира, Литания, Иллилия и Мимисида, пусть они никогда не бывают видны все вместе, и такая конфигурация может возникнуть лишь в фантазии – Фьяринка интуитивно ощущала, что должно быть так.

Следующее утро, весело брызнув каскадом солнечных лучей, разметивших студию яркими пятнами, застигло Фьяринку полностью обмякшей, распростёртой навзничь на полу с раскинутыми руками, в полуобморочном состоянии. Её волосы и кожа стали абсолютно седыми, щёки ввалились, а взгляд потух. Девушка напоминала переломленную и растоптанную толстой шипованной подошвой армейского сапога хризантему, или же поле, когда-то засеянное зерновой культурой, вроде ржи или проса, однако, ныне уже сжатое до последнего колоска, оставившее на обозрение и увядание только обрезанные стебли, подобные выстроившимся в очередь за милостыней нищим-попрошайкам – такая же невзрачная, опустошённая, выхолощенная, будто пустой струк гороха, бесцветная, как давно выдохшаяся краска. На губах Фьяринки, однако, сияла счастливая улыбка, она постигла высшее творческое удовлетворение и ни о чём не сожалела.

На растянувшемся аж вдоль пяти мольбертов полотне был запечатлён абрис возмужалого гофра, сочетавшего в себе одновременно политика, мыслителя и полководца. Взгляд, впрочем, вышел неприкрыто усталым и меланхолично-задумчивым, как если бы занимался в запечатлённый момент вопросами будущего своего народа, и то вызывало у него некие смутные опасения, словно заранее почуял приближение чего-то неладного. Длинные тёмные волосы, заплетённые в две косы, были перекинуты через плечи вперёд, свисая через всю грудь и живот до пояса. Одежда его являла собой белую тогу, но с высоким воротником и длинными рукавами. Мужчина держал в руках книгу с надписью на обложке: "Государственное равенство и свобода самовыражения и волеизъявления". Если такая существовала в действительности – Фьяринка не имела о ней ни малейшего представления, она просто повиновалась снизошедшему до неё наитию. Из-за дальнего горизонта подымались ещё три планетарных массива, один за другим, как бусины в ожерелье – чисто художественный вымысел, расстояние между мирами гофра не позволяло увидеть их так. В сравнении с этим перечисленные ею мысленно перед началом работы здания выглядели бесплатными декорациями любительского театра. Более того, у самых придирчивых критиков могло бы даже сложиться ощущение, что она подчёркивает тщету всего сущего и мизерность созданного смертными, в сравнении с теми грандиозными силами, что сооружают и видоизменяют Галактику. И сам президент в некий момент начинал выглядеть не вестником надежды, а предтечей апокалипсиса. Однако, он же выглядел и последним оплотом защиты мирного населения подконтрольных ему территорий, занимающим тот рубеж, с которого отступать уже некуда, и надобно бороться с напастью до последнего.

Встроенная в покрытие пола система фиксирования физического и психологического состояния хозяйки помещения уловила некую перемену в химическом и биологическом составе организма Фьяринки. Тончайшие переплетения проводов уловили посланный программным центром управления дома сигнал и транслировали его дальше, чтобы в скромно выглядевшем на фоне окружающих дворцов и храмов, на самом деле являвшихся театрами, ресторанами и библиотеками, пятиэтажном строении с невысокой плоской рыжевато-коричневой крышей и бледно-оранжевыми стенами скучающая девушка-медик человеческой расы приняла этот срочный вызов. Она уронила электронный журнал, в котором даже после падения на устилавшую пол жёсткую желтомраморную плитку, выписанную ещё её бабушкой с Литании, так и продолжили мелькать сценки из демонстрационной нарезки наиболее удачно, по мнению компиляторов, подобранных кадров из некоей слезливой мелодрамы – журнал содержал в себе новинки из мира развлекательной индустрии, продуцирующей художественные визиоряды. Считав код послания, она помчалась искать свободного врача, едва ли не теряя на бегу туфли. Несмотря на кажущееся легкомыслие, на то, что красилась и одевалась она так, словно планировала моделью на подиуме выступать, а то даже и в менее культурном заведении снимать с себя покровы ткани напоказ, а вовсе не обслуживать тяжелобольных пациентов, пусть и сидела лишь на приёме звонков, а не в операционной, эта юная особа отлично умела сосредотачиваться на деле и отбрасывать в сторону беспечность и любовь к красивой, лёгкой, ни к чему не обязывающей жизни, когда действительно хотела.

***

На первый взгляд могло показаться, что для разумной и развитой цивилизации, имеющей выход в космос, использование парусных судов – одиозный пережиток старины, или же попросту некий нонсенс, коллективный сбой в общественном мышлении… Однако, причина заключалась в сложных психологических нормах, эстетических понятиях и вкусовых предпочтениях гофра. В которых, понятное дело, товарищей не бывает, и каждый прыгает как хочет. Роспись парусов считалась отдельным видом художественного искусства, невзирая на то, что подлинных мастеров данного вида ремесла осталось всего ничего. Всякие много о себе мнящие и пыжащиеся почём зря современные молодые мазилки – не в счёт. Само собой очевидно, что услуги признанного, высококвалифицированного мастера стоили так дорого, что подавляющая часть мореходов не могла себе такого позволить. Количеством клиентуры специалисты пожертвовали в пользу её качеству – только сведущие в означенной теме бывалые и опытные мореходы понимали толк в парусе, прошедшем через руки такого ловкого умельца.

Так вот. Тугаравари относился, судя по всему, к знатокам высшего ранга. Весь его корабль выглядел так, что его следовало бы не выпускать с верфи, а оставить в качестве её рекламы, а также, по совместительству, хранящего и приносящего успех талисмана. На парусах был запечатлён архетип женского начала, тот величественный, чарующий и влекущий образ, не зависящий от внешности, который называют музой, грацией, обаянием, шармом, и ещё бесчисленным количеством сходных слов. Этакая королева фей, на которую ни в коем случае нельзя смотреть смертным. Поэтому и образ, нанесённый не поддающимся разгадке способом, умудрялся ускользать, при том, что составлявшие его линии выглядели вполне конкретно и чётко. Когда ветер раздувал паруса – казалось, будто она куда-то стремительно летит. Если же те опадали – она как бы останавливалась и погружалась в размышления.

– Через два часа будем в порту Иншиери! – развернулся к замершему у высокого фальшборта Джиму капитан, опуская золотую, ярко сверкающую в лучах вечернего, но стоящего ещё довольно высоко белого солнца подзорную трубу, с помощью которой вглядывался с носа корабля в кажущуюся идеально ровной тончайшую, будто нанесённую едва касавшимся поверхности страницы кончиком остро заточенного карандаша, линию горизонта. Волны, уходящие вдаль, напоминали складки на атласном покрывале, небрежно смятые так, как это делают во сне, и казалось, что, если провести по ним ладонью – ощутишь не воду, а шероховатость тонкой, но плотной ткани.

Джим не любил давние плавания никогда. Начиная с того, что удаляющаяся береговая линия вызывала у него те же ощущения, что и похороны не слишком близкого и всегда расходившегося с ним взглядами на жизнь, но всё же родственника, как-никак одной с ним крови, и однозначно не чужого, даже если всегда только тем и занимался, что ругался с ним… А теперь в землю закапывают частичку тебя, и ты заново осознаёшь свою конечность, неотвратимую смертность, ведь у тебя те же гены, ты такой же, как этот покойник. Жутковато, как будто вместе с умершими членами родословного древа обрываются тончайшие ниточки, привязывающие к бытию тебя самого… гофра предавали своих умирающих двум гордым, благородным, милосердным и справедливым, по их мнению, стихиям – воде и огню, заворачивая в саваны чёрного цвета, символизировавшего всё плохое для них, и спуская по течению на специально изготовленных, украшенных резьбой или росписью по вкусу покойника, указанному в завещании, либо его семьи, если тот не оставлял на данный счёт никаких указаний, погребальных лодках, подожжённых и неспешно качающихся на волнах в ослепительно-величественном огненном зареве. Но, во-первых, любой разумный мог выбрать какой угодно метод похорон, у гофра была в этом абсолютная свобода, а, во-вторых, на их планетах обитали представители иных рас, многие из которых предпочитали быть закопанными в персональных гробах, и, по этой причине, в городах гофра имелись вполне полноценные кладбища. Поэтому Джиму неоднократно доводилось присутствовать на церемонии настоящих похорон, и он замечательно представлял себе то, с чем сравнивал.

Прощался он в случае с отплытием, конечно же, с частью себя – своей души, прошлого, некими моментами, которые нигде больше и никогда не получится воспроизвести. Словно бы отрезал кусок от своей плоти. Джим на физическом уровне начинал понимать значение корней живого существа, его происхождения, неразрывной связи с натуральной средой обитания. Та въедается в самую суть, в подсознание и в костный мозг… Потому Джим и предпочитал порталы, раз – и ты уже совершенно в другом месте, и нет этого тягостного долгого прощания, наблюдения за тем, как то, к чему ты привык, к чему прикипел, медленно-медленно растворяется вдали. Странно, если учесть, что поселение, в котором его произвели на свет, он покинул с лёгким сердцем и без малейшего расстройства… А ведь знал, что больше никогда не увидит никого оттуда, если совсем уж через край нужда не припечёт, и непредвиденные обстоятельства не вынудят его вернуться. Может быть, потому что Джим не считал там никого своим, и даже то, что он никакого иного существования не ведал, не сближало его с ними? Он ведь всегда ощущал себя как бы возвышенным над окружающими, созданным не для того, чтобы копошиться в земле, пасти стада или рыбачить, а на что-то более подобающее его подлинным интересам и вожделениям там никого не хватало. Не только тело, но и душа алкала пищи, однако, увы, поговорить там было решительно не о чем, а Джим смутно чувствовал – от тем, посильных умишкам его сородичей, его клонит в сон, и никто из них не способен удовлетворить его притязания. Сам Джим сравнил бы себя с наследным принцем, прихотью фортуны обречённым жить среди плебса, но, при этом, знать о своём происхождении. Он даже порой прикидывал, не подкинули ли его случайно тем, кого он считает своими родителями, во младенчестве. Между прочим, белой его отросшая ныне по самый пояс грива оказалась от рождения – у единственного в огромной семье, в которой преобладали черноволосые или рыжие… Но все старожилы посёлка в один голос заявляли, что он настоящий ребёнок своих отца и матери, его не усыновляли, не подбирали, не обменивали на другого новорождённого – совсем ничего в таком духе. Джима тогда, признаться, кольнуло разочарование.

Вторая причина заключалась в угнетающем, подавляющем впечатлении, оставляемом в его восприятии масштабами океанских просторов и бесконечного неба. Джиму становилось не по себе, когда на ум приходили мысли об эфемерности и неприметности пылинки вроде него в соотношении с чем-то грандиозным и почти вечным – тот логический факт, что солнце Круга Эллиниэндиниайена может однажды погаснуть, и планеты умрут, в таком далёком грядущем, что и его прапрапрапраправнуки скончаются от старости и будут позабыты, при условии, конечно, что Джим вообще оставит потомство, ничуть не помогал ему проникнуться тем, что и этого синего великана придёт пора – и не станет. Не то, чтобы Джим страдал завышенной самооценкой и придавал себе в этом мире какое-то особенно высокое, уникальное значение – но столь очевидное и полное указание на тщетность любых бренных трепыханий слабых телесных оболочек, управляемых мозгом, нервной системой и прочими кровеносными сосудами, крайне отрицательно действовало ему на психику.

Посему Джим, томившийся от своего бездействия, привыкнув к постоянной активности и частой смене впечатлений, а также безустанно пытаясь ускользнуть от гложущего, унизительного ощущения своей возмутительной бесполезности, мечтал, чтобы из насыщенно-синих, почти чёрных, неведомых недр спящего титана, простёршегося вокруг крохотной по сравнению с ним, хрупкой и беспомощной скорлупки судёнышка, вскинулись вверх, затмевая солнце и небеса, извивающиеся склизкие щупальца, а из-под днища корабля донеслись утробное ворчание и рокот. Хотя, умом Джим сознавал, что, во-первых, тогда плавание завершится стремительно и крайне плачевно, а сам он опозорится напоследок, впав в панику, а то и обделавшись, и, во-вторых, не могут такие твари водиться в местах оживлённых судоходных путей, если бы и были когда-то – их давно истребили бы, поскольку не дело подвергать опасности имущество и жизнь разумных. Всё знал… А душа маялась, было ей муторно и скучно.

Зато Тугаравари отсутствие напастей, от природных до потусторонних, более чем устраивало.

– Мы сейчас в Куллуканском море. Выйдем в океан Марриульни, потом – в океан Пенгрелли, и по реке Кардарре доберёмся до Эстенции, – продолжал разглагольствовать капитан.

Джим встрепенулся.

– Мы идём до столицы?

– Да. У меня есть там дела. И ещё с сыном хорошо бы повидаться. Он – лучший студент второго курса Высокой Поэтической Академии. В следующем году уже выпускается, и будет писать "Славословие стольному граду", в качестве платы за обучение. Он у меня очень одарённый – не то, что я, неуч.

Тугаравари наверняка прибеднялся. Справным капитаном, за которым следуют многие, и служат не за страх, а за совесть, никак не стать не только без харизмы и смекалки, но и без высшего образования. Например, Университет Белых Корабелов, Первый Морской Колледж и другие давали такой престиж своим выпускникам, что быть с ними в команде считалось большой удачей и немалой честью. А юноши, которым родители на совершеннолетие дарили корабль, или выигрывавшие тот в карты или в лотерею, и тут же разудало пускавшиеся покорять дальние континенты и загадочные острова, встречались лишь в романах, написанных для таких же подростков. На протяжении семи столетий подобные романы вообще запрещалось издавать, поскольку они оказывали пагубное влияние на неокрепших малолетних индивидов, те сбегали из дома, нередко утаскивая с собой фамильные драгоценности или столовые приборы, чтобы их суммы хватило на приобретение корабля, наспех хватали в экипаж кого ни попадя и срывались в плавание за тридевять земель. Ничего не зная о судоходстве, не озаботившись даже картами, они напарывались на рифы, садились на мель, терпели крушение во время штормов или, неправильно рассчитав припасы, гибли от голода и жажды. И, конечно, даже весточку родным отослать было некому – никто не выживал. Моря и океаны не терпели соплежуйства, глупости, поспешности, небрежности, они без всякого сострадания и милосердия пускали на дно всякого недомерка, возомнившего себя первопроходцем, или же просто счастливчиком и везунчиком. Они жестоко напоминали таким, что степень удачливости на море или в океане решает стихия, а также трезвый расчёт и точное понимание подоплёки и назначения каждого предпринятого поступка… Затем прогресс ушёл вперёд, вкусы и склонности молодёжи также эволюционировали, и, плюс к тому, возникли куда более перспективные сферы занятости, вплоть до визитов в глубокий космос и контакты с цивилизациями рас, живущих далеко вне Круга. Ксенопсихологи и ксенолингвисты стали куда более популярными профессиями, чем те, кто бултыхается по воде на утлых деревянных скорлупках. Затем, с возникновением крупных корпораций, кругосветные странствия и вовсе стали выглядеть в глазах подавляющего большинства каалари кахавари несолидным баловством. Лишь некоторые телейлу гарциани продолжали считать это не просто хобби или средством стабильного заработка, но и возвышенным призванием… Но, зато, литературу такого сорта снова сделали легальной и общедоступной.

***

Когда они скрылись от чужих любопытствующих ушей и глаз в каюте, Джим задал весьма заинтересовавший его вопрос:

– Капитан, как вышло, что сын твой не последовал твоему примеру?

Тугаравари на мгновение замер, и лицо его застыло в непроницаемой маске, как у того, кого застигли врасплох крайне неудобным вопросом. Однако, почти сразу же после этого он рассмеялся, хотя, внимательный наблюдатель мог бы заметить, что это даётся ему не без некоторого самопринуждения:

– А он с детства страдает острой формой морской болезни и увлекается стихосложением. Мне кажется, что он вообще влюбился, и выбрал такую… Ммм… Творческую стезю для того, чтобы покорить свою избранницу… Ну и отличненько, это воспитывает настоящую твёрдость характера, и он не станет таким повесой и раздолбаем, как я в его возрасте! – и капитан жизнерадостно захохотал. – А то заявит ему его пассия, что он слишком долго таскался по морям и океанам, а она успела забыть его лицо и теперь хочет быть с бакалейщиком, пекущим торты в её честь. Совсем как моя бывшая благоверная! – да уж, пристрастие гофра к любой сладкой и сдобной продукции гремело аж на всю Галактику, а то, что они, при этом, не толстели, оставаясь изящными, лёгкими и стройными, вызывало жгучую зависть у толп народа самой разной расовой принадлежности. Впрочем… Данная особенность являлась не благословением гофра, а, скорее, их бичом. Учёные и врачи ещё несколько веков тому назад доказали, что сладкое, увы, представляло собой настоятельную и постоянную потребность их физиологии, а невозможность располнеть связана с метаболизмом, точно так же, как и не слишком-то продолжительный срок их жизни. – Учти, Джим, путь к сердцу женщины лежит через ублажение её желудка сладостями, а ушей – красивыми речами. И, если она не поддаётся – значит, ты выбрал не тот сорт шоколада и конфет, и у тебя недостаточно хорош словарный запас. Но я же был молодым и наивным дураком!

Джим, честно говоря, считал Тугаравари на редкость адекватным и вменяемым индивидом, но счёл за лучшее сохранить эту точку зрения при себе.

– Благодарю за добрый совет, но спешу разочаровать – меня женщины ничуть не занимают, – вместо этого сообщил он.

– Да ты что! Неужели ты по части мальчиков? – для праздного любопытства капитан как-то чересчур уж воодушевился.

– Нет! Даже не надейся! Они привлекают меня ещё меньше, так что закатай губу! – весело засмеялся Джим.

Шутки шутками, а любому было отлично известно, что гофра не разделяют партнёров по половому признаку, при наличии взаимного влечения. И, вообще, секс для них являлся настолько же приличным действием, как совместный просмотр передачи или поход в театр. Ещё один способ проведения досуга и проявления взаимной симпатии, не больше. Да и одежда для них входила в число элементов, дополнительно украшающих внешность индивида, подчёркивающих достоинство и скрадывающих недостатки, но не имеющих ни малейшего отношения к соблюдению моральных устоев. На их четырёх планетах всегда было достаточно тепло, чтобы не требовалось жертвовать хорошим вкусом в угоду защиты от холодов, а наготы они не стеснялись ни в малейшей степени. С их точки зрения, тело составляло главное сокровище своего обладателя, и, если даже им нельзя гордиться, а демонстрировать открыто – стыдно, то что ты вообще можешь из себя представлять? Впрочем, надо отдать им должное – они далеко продвинулись в корректирующей медицине, направленной на исправление врождённых и приобретённых дефектов, а также изобрели массу благовоний, притираний, массажей и бальзамов, снимающих усталость, придающих коже и волосам свежесть, а суставам – гибкость. До самой глубокой старости они оставались прекрасны, выглядели юными… За исключением, разве что, совсем нищих, да ещё тех, кто всё вышеупомянутое отвергал по неким идейным соображениям.

– А, вообще, никогда не думал устроиться на постоянную работу в театр? – прервав веселье Джима, вдруг поинтересовался с искренним любопытством Тугаравари.

Джим, даже не задумываясь, отрицательно помотал головой.

– Нет. Это слишком скучно. Оседлая жизнь не по мне, я сначала на стенку полезу, а потом кусаться начну.

– Ты, наверно, много всего повидал? – вкрадчиво спросил Тугаравари, с добродушной хитрецой прищурившись. Было заметно, что его распирает от чего-то невысказанного, и он не может решить, как бы к этому лучше всего подступиться.

– Ещё бы, – ухмыльнулся Джим, запустив правую пятерню себе в волосы и машинально ероша их. – Я, можно сказать, уже специалист, ещё немного – и меня можно будет по вашим планетам гидом нанимать.

Капитан предвкушающе хмыкнул.

– Может, расскажешь что-нибудь занятное? Булькать нам ещё долго…

– Почему бы и нет? Сейчас, дай только вспомнить… – если бы вдохновение зависело от чесания в затылке, Джим бы мог написать в эту минуту бессмертную сагу в сорока томах. – О, вот. Слушай. Только, пожалуйста, не перебивай, давно было, и мне будет не очень просто восстановить все подробности, а без них получится совсем не то…

Глава 4. Фокусы – ложь?

Посёлок у нас был – хотя, о чём это я, он наверняка и доныне есть, только я там больше не обитаю, за что весьма признателен тому, кто устроил обстоятельства моего существования так… В общем, этот кусок недоделанной деревни всегда являлся маленьким, этакие задворки мироздания, я уже успел подзабыть, каково там было, но ни одного воодушевляющего и впечатляющего воспоминания о том времени у меня нет, а это, на мой вкус, вполне себе показатель того, что ничего любопытного и заслуживающего внимания там отродясь не водилось. Главный тракт, а, вернее, узкая извилистая тропка, кое-как вытоптанная среди ям и ухабов, представлял собой то, что в простонародье называют "ни проехать, ни пройти", особенно, когда их затопляла вода из речных притоков в периоды половодья, наступающие, как ты, знаешь, в сезоны дождей. Наводнений у нас, хвала небесам, никогда не происходило, но и той жижи, в которую превращались все дороги, тропинки, и даже земля в садах и на огородах, более чем хватало, чтобы захотеть сбежать оттуда, не оглядываясь. Поселение было нашим, человеческим, представители вашего народа у нас, конечно, проживали, но в очень небольшом количестве… В общем, тоска серая в крапинку, но я, не будучи знаком ни с какими другими вариантами существования, вполне довольствовался этим и, являясь ограниченным малолетним остолопом, едва обучившимся читать и писать, не стремился ни к чему лучшему. Мой мир, весь целиком, стал этими одинаковыми домиками, похожими на пустые обувные коробки, с плоскими крышами и будто под копирку наштампованными квадратными окнами, со стенами одинакового оттенка залежавшейся пыли, типичного цвета любой посредственности и невыразительности, монотонности и скуки. Физиономии окружающих выглядели так, будто их наспех слепили из глины посредственные гончары, а обжечь забыли – и у каждого эта печать жвачной покорности перед волей судьбы, при распределении отправившей их туда, на лбах. Я казался на их фоне странным, с этими белыми волосами и кожей, которую не брал никакой загар, сколько бы я ни проводил на солнце… Но, в целом, все привыкли ко мне, даже дразнить перестали, когда двенадцать лет стукнуло. Стало ясно, что я не изменюсь, и что родители от меня не откажутся, и им, видимо, просто надоело. Честно признаться, я был абсолютно убеждён, что ещё через лет сорок-пятьдесят тихо-мирно и вполне традиционно скончаюсь по естественным причинам в своей холостяцкой кроватке. Соседство моря и чинно проплывающие мимо корабли, чьи паруса наполнял попутный ветер, придавая им сходство с раздувшими грудь и распушившими перья водоплавающими птицами, меня ничуть не трогали и никуда не звали – скажем, там, как это пишут лирики, отрешиться от всего бренного и лететь в дальние дали, в белую высь. Ну их в торфяное болото, эти странные и непривычные, подёрнутые дымкой таинственности и флером неизведанности края.

Всё изменилось однажды. Разительно и навсегда.

В наш городок пришла странствующая труппа телейлу гарциани.

Если честно, поначалу я вовсе не обратил на это событие внимания, как-то пропустил мимо ушей. Ну, явились какие-то заезжие трюкачи – и ладно, небеса с ними. Их проблемы с нашим муниципалитетом меня тоже никак не касались, а их, между тем, хотели лишить права на выступление у нас. Однако, невесть какими способами они-таки добились своего – видимо, уже тогда были более чем прожжёнными в этом вопросе, не впервые им от ворот поворот хотели дать… Но и на это я плевал бы, если бы меня не попросили отвести на дебют этих сомнительного пошиба актёров мою младшую сестрёнку. Число моих родственников, близких и дальних, я тебе не назову, даже и не проси – да и цифр я таких, увы, не знаю… Если разобраться, то и мама наша была вовсе не в восторге от перспективы того, что мы туда отправимся, но Джульетта Саммерби, а именно так зовут мою сестрёнку, наделена пробивным и упрямым характером, и, если уж ей что-то приспичило – вынь да положи, иначе улицу, может, и не разнесёт, не настолько она пока большая и опытная в этом, но разухабистая жизнь дней на двадцать нам была бы гарантирована. Вот и пришлось мне отдуваться, потому что у всех остальных членов нашей большой и дружной семьи отыскались какие-то срочные дела. Я, в принципе, не возражал и не сопротивлялся, мне было всё равно. В те дни вообще мало чему или кому удавалось привлечь моё внимание, заставить сердце биться чаще или желать непременно заполучить что-нибудь. Я был погружён в состояние затянувшейся полудремоты и лишь с трудом воспринимал объективную реальность. Кое-как влачить существование это не мешало, а большего мне и не требовалось на то время. На кой мне сдалась острота и уникальность ощущений, чтобы потерять душевный покой и аппетит? Так я в те годы рассуждал. И просто лениво ползал, подобно сонной жирной мясной мухе, набившей брюхо гнилыми потрохами до отвала. То есть, не пойми меня превратно – я работал каждый день, в деревне иначе не проживёшь, и работал порой до того, что вечером просто валился на постель и мигом отрешался от всего, проваливался в чёрную пустоту без видений и грёз, как выключенный визиофон. Однако, это лишь подчёркивало бессмысленность моего животного прозябания на свете.

Я понятия не имел ни о какой высокой литературе, у нас там вообще не было ни одной библиотеки, и даже в личном пользовании книг имелось – раз, два и обчёлся. Джульетта и Гастин, мой старший братец, ходили по соседям и выклянчивали что-нибудь на почитать… Но, чтобы ты понимал, как у нас с этим обстояли дела, сообщу, что в наиболее промозглые и холодные дни два-три пухлых потрёпанных тома, извлечённые с антресолей, могли с лёгкостью пустить на растопку.

Тем ярче были краски, ворвавшиеся в мою жизнь растрёпанным вихрастым переливчатым ветром и подхватившие меня, утащившие за собой из родной глухомани навстречу бесконечности.

Шатёр у них был тогда великолепен – красно-золотой, увешанный цветочными гирляндами, мишурой и флажками с улыбающимися рожицами, причём всё это выглядело на удивление красиво, и не производило ни малейшего впечатления аляповатости. Потом он сгорел в устроенном каким-то из наших недоброжелателей пожаре, но это к делу уже не относится… Какой-то краснокожий и беловолосый парень – это лишь потом я узнал, что его зовут Кахоттаро, – дудел у самого входа в огромную трубу, причём даже это почему-то не раздражало, получалось у него на диво хорошо, творить такое со столь нелепым инструментом у него имелся и талант, и призвание, и очевидная склонность. Мы купили по маленькому, приятно шуршавшему в руках, глянцевому розовому билетику и вошли внутрь.

Внутри пахло цукатами из имбиря. И сейчас я должен признаться, что это – одна из моих любимых сладостей, и в тот самый миг я впервые и ощутил себя по-настоящему дома, даже сильнее, чем в родных пенатах, где меня однажды произвели на свет, и заранее простил актёрам всё, что могло мне не понравиться, от дурно наложенного грима и до ошибок в перформансах. Да ещё и свет, чуть приглушённый, создающий некое подобие обстановки отчасти интимной, а, с другой стороны, загадочной… Лучше этого лично мне было сложно что-либо придумать. Стенки шатра изнутри оказались насыщенно-медовыми, и это стало последним штрихом к атмосфере уюта, которую я всегда очень ценил. Сиденьями для зрителей тут служили расположенные широким амфитеатром скамьи, и одним рядом ниже нас какие-то малолетки шуршали фантиками от конфет, но даже они не могли отнять у меня это состояние душевного равновесия и безотчётного ожидания чуда.

Началось представление с того, что на сцену, балансируя на огромном шаре, причём перебирая не ногами, а руками, поскольку находился он вниз головой, и болтая босыми ступнями во все стороны, да так, что это выглядело уморительно-смешно, выкатился тот самый трубач. За ним выскочила молоденькая девушка-гофра с тремя черношёрстными граввами на поводках. Она лёгкими грациозными жестами отстегнула цепочки от ошейников, и взмахнула рукой, указывая им на парня, управлявшегося с шаром. Граввы помчались к нему, а он, препотешно вопя и суетясь, старался смотаться от них как можно дальше. Наблюдая за ними, я внезапно для себя сделал вывод, что он только притворяется перепуганным и сбитым с толку, потерявшим управление над своим снарядом и контроль над собой, а на самом деле у него даже малейшее движение выверено и отточено до автоматизма. Он неизменно уворачивался от пытающихся прыгнуть на шар гравв, причём осуществлял это столь искусно, что ни у кого не возникало предположения насчёт того, что весь номер подстроен от и до. Его навыки действительно заслуживали восхищения и уважения, и тем круче это выглядело от того, что гравва на арене находилась не одна, их было даже не две, а целых три.

Когда парень вместе с шаром всё же покинул пределы шатра, девушка ловко перехватила всех трёх гравв, кинула каждой по мясной пластинке – знаешь, такие плоские, битком набитые полезными веществами, – и, что-то увещевающе воркуя для них, увела за собой. Сейчас, оглядываясь назад, на тот день, я досадую на то, что она поначалу показалась мне совсем пресной, невзрачной и не вызывающей любопытства, в особенности в сравнении с её напарником… Дело в том, что граввы, как тебе наверняка известно, не поддаются никакой дрессировке, ласки и битьё не оказывают на них воздействия, и они не умеют различать своих и чужих. Их натравливают на добычу, давая понюхать принадлежащую ей вещь, однако, проделывать такое необходимо со всей осторожностью, тут даже лучше перестраховаться – иначе они кинутся на охотника, которому принадлежат. Условно принадлежат, конечно, я готов поставить что угодно на спор, что они на самом деле убеждены, будто дело обстоит с точностью до наоборот, и вокруг них суетится обслуживающий персонал, обязанный кормить их, и убирать за ними. Слишком уж горды, чтобы признать своё подчинённое состояние, да и разве они не правы, если мы их боимся? И то, что делала эта милая леди… В общем, ещё тогда до меня должно было дойти, что она тоже далеко не так проста, и стоит того, чтобы ей рукоплескать. Но, к сожалению, я не додумался до этого очевидного для меня лишь теперь факта, и, судя по реакции других посетителей балаганчика, не я один. Во всяком случае, выкрикивали только реплики поддержки и одобрения в адрес её коллеги, типа "ну, парень, ты даёшь" и "так держать, дружище". Некоторые даже требовали, чтобы он вышел на бис, видимо, привыкнув к тому, как это делается во время спектаклей, и не понимая, что цирковое представление – штука совсем иная.

Вообще говоря, впоследствии я выяснил, что эта труппа никогда не работала с животными, а эта девушка, Анжиетта, являлась исключением, потому что, когда она пришла к ним, её граввы были уже при ней. Впрочем, вскоре после визита артистов телейлу гарциани в мой родной городок она покинула труппу – её бедные животные погибли в результате одного трагического несчастного случая… Досадного недоразумения, я бы даже выразился, но что уж теперь. В Хавтонге мы наткнулись на полицейский патруль, который счёл их дикими, а нас – шайкой мошенников, и нам пришлось сматываться из этого города под покровом ночи. Граввы не выжили во время преследования нас этими проявляющими непомерное рвение служаками. Вот бы они убийц ловили так же рьяно, но, видимо, таким заниматься доблестным блюстителям порядка страшно, те ведь и огрызнуться могут… Печальная, в общем, история, и я не стану сейчас о ней распространяться.

Следующий номер принадлежал ещё одной моей будущей знакомой, которую я изначально ощутимо недооценил – Элевтиане. Её кожа имела… Нет, имеет до сих пор, поскольку она вполне жива и по сей день, оттенок между медово-золотым и алым, как и у всех полукровок вашей расы, относительно короткие, едва ли до середины шеи, волосы она выкрасила прядями фиолетового, розового и зелёного, а одежду её составляли короткий белый полупрозрачный топ и белая же юбка на ладонь выше колена, а ещё тонкие чулки и бальные туфельки. .. Собственно говоря, выглядело это откровенно, даже почти вызывающе по отношению к нормам общества, имеющего остатки культа целомудренности и женскую стеснительность в своём менталитете. Но Элевтиане явно никоим образом не было ни малейшего дела до мнения, что у нас могло о ней сложиться – как я впоследствии узнал, она всегда отличалась повышенной импульсивностью и нетерпимостью к попыткам диктовать ей, что носить и как себя вести. Так что она, как и обычно, исполнила тогда свой коронный номер.

Она жонглировала… Хотя, нет, слово совершенно неподходящее. Скорее, она вращала обеими руками перед собой, то и дело подбрасывая в воздух, два огромных, будто царские опахала, веера, расписанные птицами, снующими между замысловато изгибающимися ветвями и резными листьями деревьев. когда она вращала эти штуки – весь рисунок как бы приходил в движение. Хватило всего нескольких секунд, чтобы возникло ощущение полной реалистичности происходящего – они разве что не щебетали и не срывались в зал, усаживаясь на макушки или шляпы мужчин, на плечи женщин, или просто куда придётся. Жёлтые, серебристые, синие, малиновые, лиловые, оранжевые, карминовые мелкие пичуги сновали туда-сюда по веерам, словно бы заигрывая друг с другом и с нами, не способными отвести взглядов от того, что творила волшебница на сцене благодаря одной лишь ловкости рук. У меня было полным-полно времени изучить эти веера в малейших подробностях, до каждой изображённой на них крохотной чёрточки или пятнышка краски, а Элевтиана всё в доскональности мне разъяснила и показала, да так хорошо научила, что я теперь и сам бы смог проделать тот же трюк, разве что с чуть меньшей зрелищностью… Завершая свою партию, она движением вдохновенного дирижёра вскинула обе руки с веерами вверх, расположив их параллельно, и, по этой команде, по всему балаганчику в укромных местах открылись ячейки, где-то с полсотни, и из каждой вылетело по воздушному шарику, и всё это великолепие моментально взмыло к самому своду шатра. Впрочем, их ниточки оказались настолько длинными, что каждый желающий вполне мог поймать себе шарик по душе. Да, не менее половины собравшихся потом ушли, унося с собой эти милые сувениры.

Едва Элевтиана покинула арену, как на сцену выбежала совсем маленькая, лет четырёх для представителей вашей расы, что для нас равно примерно восьми годам жизни, девочка с кожей, отливающей на свету приятной киноварью, в серебристом переливчатом трико, с рыжими косичками и баночкой мыльных пузырей. Ох, что она с ними вытворяла! Казалось бы, на что годна такая игрушка? Ан, нет! С показной натугой, старательно надувая щёки, девочка выпустила один, величиной превосходящий гимнастический мяч, и вдруг с непринуждённой быстротой сотворила поочерёдно ещё десять, понемногу уменьшавшихся в размере. Каждый из пузырей каким-то мистическим способом неизменно оказывался точно по центру предыдущего, так что, в результате, образовалось что-то вроде рекурсии. Что было особенно удивительно – пузыри не лопались, они так и зависали в приятно прохладном, напоённом особой атмосферой мистики и чудес, пропитанном праздничностью и торжественностью, воздухе шатра, в точности там, где создательница хотела их видеть, не сдвигаясь ни вперёд, ни назад… Девочка сделала ещё шесть таких же сложносоставных шаров, образовавших постепенно нечто вроде хоровода, словно бы нанизанные на незримую нить, и так, вереницей, тонкостенные мыльные сферы неожиданно пустились кружить друг за другом. Этим дело не кончилось. Невероятным пируэтом девочка взвилась в воздух и легко, даже пританцовывая, запрыгала по пузырям, едва касаясь их носочками своих туфель, выглядящих как бальные. Всё убыстряясь и убыстряясь, она набрала такой темп, что за ней стало сложно уследить невооружённым глазом.

– Алле-оп! – внезапно крикнул этот изумительный ребёнок, как и ожидалось в соответствии с таким восклицанием, взвиваясь чуть ли не к самому куполу шатра скачком, достойным легконогой резвящейся серны. В полёте она даже сделала сальто с двойным переворотом.

Едва это свершилось – и все пузыри разом лопнули, но не просто так, а рассыпались радужной моросью, мириадами крохотных искорок, обильно засыпавшим располагавшиеся ближе всего к площадке сцены ряды публики. Поскольку я находился там же – могу с уверенностью утверждать, что касание этих блёсток ничуть не обжигало или не щипало, и всё, что я ощутил – это жалкое подобие щекотки. Ну, ещё бы – так и было задумано, если бы хоть один посетитель ушёл из балаганчика, получив негативные впечатления, так деятельность моих друзей быстренько прикрыли бы. Бродячие коллективы вроде нашего считают шайками мелких воришек и переносчиками различных инфекций. Если нас пересажают по тюрьмам, или мы сами околеем с голоду – губернаторы городов, вынужденных терпеть наши визиты, лишь порадуются.

Девочка изящно опустилась на обе ножки, сделала реверанс и низко поклонилась, а, когда на неё обрушили шквал оваций, зарделась и стремглав убежала.

Сейчас я могу сказать, что это чистейшая гимнастика, плюс биомеханические протезы рук и ног, сделанных после того, как ей пришлось ампутировать настоящие в результате несчастного случая. Материал, из которого была изготовлена замена, очень эластичный и лёгкий, каждая конечность её после операции стала весить всего килограмм, но, при этом, стала в несколько раз прочнее, чем была в натуральном виде. Они стали подобны членам тел альмайя, способных, как известно, останавливать выстрел плазменной пушки калибром метра в два-три. Впрочем, в отличие от альмайя, её искусственные части организма не восстанавливались естественной регенерацией, и, если Лилиала так сделала бы – ей бы пришлось менять протез, его бы расплавило, но сама она никакого ущерба бы не понесла.

За ней выступал фокусник и маг. Профессиональным иллюзионистам я никогда не доверял, даже тогда, и все эти гипнозы и маятники вызывали у меня огромную долю скепсиса, густо замешанную на огромной антипатии и горячем желании никогда со всем этим не соприкасаться. Однако, этим колдуном я заинтересовался. И, несмотря на то, что все его трюки выглядели прозрачными, как на ладони, некоторые вызвали у меня немалое подозрение насчёт того, что магом он является не только в качестве сценического образа, но и по сути своей. Одарённые у нас в посёлке не водились, разве что иногда мимохожих странников заносило, но даже и они никогда не задерживались в нашем отсталом тупике… Так вот, этот фокусник без видимых усилий вытворял вещи, объяснить которые мне никак не удавалось, как я ни ломал голову – ни во время его выступления, ни в дальнейшем. И, наверно, именно это в конечном счёте побудило меня сделать то, что я сделал.

После мага я уже ничего не запоминал, и вообще почти не смотрел на сцену. Я полностью погрузился в размышления, и ушёл из шатра за полчаса до запланированного по выданной каждому из нас программке завершения представления. Джульетта осталась там, я купил ей огромный клок сахарной ваты и велел после спектакля остаться у входа и ожидать меня, ни с кем не разговаривать и никуда не отлучаться, каким бы интересным ей что-то ни показалось.

Я точно знал, что маг должен ещё выйти на поклон, а затем они все будут делать голографические снимки с желающими и раздавать автографы – за отдельное вознаграждение, конечно же. Так что время у меня имелось. И ещё я знал эмблему каждого из труппы – она была изображена рядом с отметками в программке, маленькая, но вполне отчётливая… И такие же были красиво выгравированы на больших круглых щитах над входами в жилые палатки артистов, расположенные позади большого балагана и отгороженные от него, да и от всего вообще остального мира, подобием раскладного переносного забора… Но что мне такие смехотворные препятствия, конечно же, я перебрался на другую сторону – попутно, вот умора-то, чуть не порвав штаны на самом неприличном месте… Я задницу имею в виду, а ты что подумал? Ладно, неважно, в общем, свалился я как мешок с отрубями на внутреннюю сторону их территории, герой героем, можно сказания слагать. Встал, отряхнулся, ощупал едва не разошедшийся шов, проверяя, протянет ли оно ещё, или мне предстоит принародно оконфузиться, убедился, что пока что всё нормально, и ничтоже сумняшеся двинулся дальше. До палатки, над которой висело изображение растущего месяца и десятилучевой звезды внутри его серпа.

Света в палатке не было. Вдоль стен тянулись шкафы, внутри которых были расставлены какие-то пробирки и колбы, причём больше подходившие не сказочному зельевару, а нормальному, вероятно, даже почтенному, имеющему степень в университете, химику-практику. Видел я всё почему-то вполне отчётливо, несмотря на скрывающий всё вокруг почти кромешный мрак, рассеиваемый лишь тем дневным светом, что исходил от раскрытого входа, а также мерцающим зеленоватым сиянием от нескольких крупных ёмкостей, две из которых располагались за толстым стеклом в самом высоком шкафу на другом конце помещения, а третья – будто солдат на посту, возвышалась на столе, стоявшем в самом центре обители мага. Рядом с ней возлежала – иначе вообще не скажешь, – такая толстая книга, какой я не только прежде не видел, но и после никогда, при том, что я впоследствии обожал шариться по общественным библиотекам. Я ожидал обнаружить в ней какое-то пособие по прикладной эзотерике, да и название вполне, на мой вкус, соответствовало – "Книга откровений", однако, распахнув обложку, я не обнаружил вообще ничего.

– Что это за ерунда?! – воскликнул я, не сдержавшись, хотя, как никто другой отлично понимал, что мне сейчас вовсе не с руки поднимать какой-либо шум.

И, отреагировав на звук моего голоса, книга ожила. Плеснуло мне в лицо холодное мертвенно-белое свечение, пухлый том поднялся в воздух передо мной и, зависнув на расстоянии сантиметров в десять от поверхности стола, развернувшись страницами ко мне, зашелестел ими, перелистывая на огромной скорости. Мелькали испещрявшие каждый лист буквы, и, конечно, я не успевал разобрать ни единого словосочетания, и всё, что мне удалось подметить – это очень мелкий шрифт, которым они были набраны. Хотя, нет. Какое там набраны – это был такой почерк, своеобразно-каллиграфический, очень разборчивый и чёткий, несмотря на то, что, как по мне, буквы следовало бы вычерчивать и покрупнее, этак зрение можно совсем в минус увести, если придётся так вот постоянно вглядываться. Кроме того, я успел нутром, точнее, каким-то шестым чувством даже уловить некую неясную угрозу, таившуюся в словах, запечатлённых на нескольких сотнях тонких лебяжье-белых страниц. И не то, чтобы там содержалось нечто плохое – я даже пары фраз выцепить среди всего этого мелькания не смог, не то, чтобы осмыслить содержимое фолианта. Скорее, мне просто подсказало чутьё. Потом я узнал, что такое бывает, и привык доверять своей интуиции, поскольку она пока никогда не ошибалась, в отличие от так называемого рационального мышления, с которым, как мне впоследствии неоднократно вдалбливал учитель, только на рынок торговать, если не обладать в дополнение обострённым восприятием и готовностью взаимодействовать с тонкими слоями реальности.

Тогда я, конечно же, столь сложно не размышлял. Не до того мне было. Меня словно бы затягивало и поглощало нечто неназываемое, странное, с природой, чуждой известной нам органике и неорганике… Книгу вполне можно было считать наделённой своим отдельным разумом, и он превосходил мой настолько, что я очень быстро оказался полностью подавлен. Смело могу заявить сейчас, анализируя случившееся, что ещё несколько секунд – и я вполне мог оказаться полностью порабощён, а моя личность, мои мысли и воспоминания, эмоции и стремления, способность принимать самостоятельные решения и чего-то желать были бы начисто стёрты. Я бы хуже, чем умер – я бы стал куклой, чьим ещё тёплым и вполне функционирующим телом управляет нечто, чего я не понимал и не хотел понимать.

Внезапно в палатку ворвался вихрь – тёмно-фиолетовый смерч, этакий бешено вращающийся столб пламени, колонна от пола до потолка шатра, вероятно, вырывавшаяся сквозь толстое полотно вверх, далеко за пределы обители мага, остервенело и свирепо врезавшаяся в пространство между мной и книгой, отшвырнувшая меня назад, подхватившая фолиант и рассерженно захлопнувшая его. Книга солидно бухнула об пол, но разъярённый маг игнорировал её обиженное малахольное бормотание … Стоп, говорящая книга?! Проклятие, да куда я попал-то, вообще?! Примерно такие мысли закопошились в моей ставшей заторможенной, будто наполненной до отказа киселём, голове, когда я пытался подняться, ибо мощь хозяина палатки швырнула меня от всей души и сшибла с ног. Однако, силы иссякли, то ли вычерпанные книгой, то ли отнятые бешенством мага, и всё, что я сумел – это с невероятным трудом принять сидячее положение. Тело казалось ватным, из него как бы извлекли все кости, и я ощущал себя поделкой из мягкой резины, способной изогнуться или промяться в любую сторону, да хоть в морской узел завязаться или в мёртвую петлю скрутиться, а затем вновь принять прежнее положение.

– Ну, как?! Много ты успел прочитать, идиот?! – рявкнул на меня иллюзионист, и в его тёмных глазах я увидел свою безвременную и весьма мучительную погибель. Наверняка его аура могла убивать бесплотные и невидимые астральные сущности, витающие вокруг нас, простых смертных, в недоступном для нас подпространстве, целыми пачками, без каких-либо усилий с его стороны. Даже сам воздух стал горячим и удушливым, а и без того почти не освещённое помещение погрузилось в абсолютную черноту. При этом я ничуть бы не удивился, если бы оказалось, что он делает это без каких бы то ни было чар, у их расы, кстати, разительно отличающихся от наших, одной лишь силой твёрдости и концентрации его поразительного духа. Я не верил и не верю ни в какие метафизические силы, ни в богов, ни в великий космический разум, точнее, не то, чтобы именно не верю – мне просто наплевать, есть ли над нами кто-то или что-то, я никому никогда не поклонялся, и не стану… Так-то оно так, но в минуту первой встречи со своим учителем больше всего на свете я бы предпочёл научиться молиться, причём срочно, вот прямо не сходя с места. И, вроде бы, я неоднократно имел возможность наблюдать, как этим другие занимаются, но в тот момент, вот беда-то, я совершенно ни одной фразы из псалмов и прочей ерунды воспроизвести не сумел.

– Я… Ничего. Совсем… – удалось всё же кое-как пролепетать мне.

Это чудовище, продолжая источать всей своей фигурой и распространять вокруг себя на расстояние, явно превышающее площадь, занимаемую его шатром, эманации смерти и разрушения, пробурчало:

– Твоё счастье. Я сумасшествие лечить не умею, так что тебе повезло… Хотя, как сказать. Судя по тому, что ты вообще сюда залез – болен ты уже давно и прочно. Что искал? Красть у меня нечего… – ох, блин, его тон звучал так, будто за сказанным на самом деле крылось что-то вроде: "Уж и прибил бы я тебя прямо на этом самом месте, мелкий ты ворюга, но руки пачкать неохота, лень на тебя силы тратить". – Выметайся вон отсюда! – продолжал он в ещё более агрессивном стиле.

Нет, я не тревожился о своей репутации – какой резон дорожить тем, чего и так не имеешь? – но оставлять о себе настолько неприятное впечатление не любил. Я всё же человек, а не кусок дерьма. Да, он являлся выдающейся знаменитостью, и, как я видел, его портреты, служившие, по совместительству, и рекламными плакатами труппы, были расклеены по всему моему селу, и он наверняка зарабатывал золота и внимания за один сезон больше, чем я к тому дню успел увидеть за всю предшествовавшую жизнь, однако, я не мог смириться, что он так вот походя вытер об меня ноги.