скачать книгу бесплатно
– Ты, часом, не знаешь, что её так расстроило? – всё-таки озвучил свои опасения приятель. – Это никак не связано с нашим учителем музыки? Отец как раз читал статью о нём…
– Не думаю, – глухо буркнул Вачаган, раздумывая, насколько её брату следовало знать об этом. – Я полагаю, её расстроили смерти и аресты, которых в последнее время очень много даже среди приближённых к султану людей. На днях дядя моего близкого друга…
– Дядя друга?
– Да, – уклончиво отвечал гость в надежде повести разговор в более подходящее русло. – Ты наверняка читал о нём в газете: Фазлы-Кенан-Паша. Он заседал в совете дивана и был очень уважаемым человеком. Несколько дней назад его тело нашли в водах Босфора…
– Фазлы-Кенан-Паша, – одними губами повторил Завен, и его взгляд похолодел настолько, что Гюльбекян почти почувствовал этот холод на своей коже. – Так ему и надо.
От неожиданности губы обожгло горячим кофе. Вачаган чуть не пролил его на костюмные брюки, за которые отдал целое состояние, и, округлив и без того большие глаза, в недоумении воззрился на друга.
– Что ты сейчас сказал?
– Я не скрываю этого, – пожал плечами Нерсесян, и что-то страшное заблестело в его взоре. – Я бы тоже его убил.
На этот раз – как опрометчиво делать в такой момент глоток! – горло запершило настолько, что кофе чуть не брызнуло на ближайшую бело-розовую стену. Вачаган вытер рот салфеткой, которую схватил дрожавшими пальцами и с трудом их сжал, а затем отшвырнул помятый комочек на бежевую скатерть.
– Ты бы убил? – заплетающимся языком прохрипел юноша, выделяя голосом сослагательную частичку. Ужас в его глазах рос, и в конце концов Завен заметил это. Он подсел ближе, сгорбился – настоящий суровый медведь! – и, отведя взгляд в сторону, сцепил руки перед собой.
– Я не убивал, – сердечно заверил он друга, спрятав взор в пол, но тот навряд ли этому поверил. – Но мог бы… за Татев.
То, что он услышал, поразило Вачагана до глубины души. Он боялся даже дышать, чтобы не упустить хоть слова, и даже язык, так любивший упражняться в колкостях с Лилит Айвазян, прилип к небу.
– Если ты преследуешь цель довести меня до сердечного приступа, то ты этого почти добился!..
– Я не вру, ехпайрс[46 - . Ехпайрс (армян.) – брат мой]! – Густые брови вновь сошлись на переносице. – Я спас её от… не заставляй меня произносить это вслух ещё раз.
В мейхане Фазлы-Кенан-Паша признавался в том, что не раз заказывал у Нерсесянов столовые приборы, серебро и доспехи для будущих военных походов. С Хореном Самвеловичем дядя Мехмеда был на короткой ноге, и тот не раз приглашал его в свой дом попить армянского кофе или поесть абрикосов. Однажды на именинах Завена, куда пригласили и его невесту с семьёй, почтенный Паша познакомился с Айвазянами и оказал им большую поддержку, согласившись предложить знаменитую пастилу тикин Каринэ из яблок, яиц, мёда и сахара султанским агам и евнухам. Служители дворцовой кухни, как и сам султан, остались в восторге от диковинной сладости и почти озолотили кудесницу, сотворившую её. Как-то раз Татев оказалась настолько наивна, что решилась «отблагодарить Пашу за его доброту» и вместе с матерью поехала в его дворец с ещё одной партией отборной пастилы.
– Ни его жены, ни дочери не оказалось дома. – скрепя зубами, Завен вёл свой рассказ дальше и на нервах трещал пальцами. – Слуги сказали, что хозяин скоро будет, чём-то увлекли её мать, а Татев предложили подняться в кабинет Паши и оставить пастилу там. Чтобы даже если они не застанут его лично, он смог полакомиться сладким, как только вернётся…
Вачаган сглотнул комок в горле и задышал тяжелее. Завен истерично усмехнулся и пнул ножку круглого столика так, что кофе разлилось на скатерть, а чараз рассыпался по полу.
– Они всё спланировали, представляешь? Всё! Я не удивлюсь, если он даже жену и дочь специально отослал…
– Как это возможно, асцу сиро![47 - . Асцу сиро (армян.) -Бога ради]
– Я чудом приехал в тот день по поручению от отца, и ты понятия не имеешь, что со мной было, когда я увидел!..
– Не продолжай. Мне всё и так ясно.
Гюльбекян шумно выпустил ртом воздух и закрыл лицо руками, чтобы собраться с силами. Он даже позабыл, зачем приехал, зато мысль о пресловутом ноже больше не травила ему голову. Бедная Манэ!.. Её возлюбленный оказался под стражей по обвинению, которое вот-вот свалится на её брата! И как ей пережить всё это без дружественного плеча?..
Нерсесян невозмутимо смотрел перед собой и не двигался, как будто не понимал значения своих свидетельств. Огонь всё ещё горел в любящем сердце, затмевая все остальные мысли, но зато ум Вачагана оставался ясным. Брат Мехмеда говорил о третьем подозреваемом помимо Геннадиоса и Мустафы-Паши? Помилуй бог: он его, кажется, нашёл!..
– Паша считал, что раз у неё нет отца, то нет и защитника, – всё никак не утихал Завен и сжал кулаки под столом, – но в тот день все его слуги видели и слышали, что это не так.
– Все видели и слышали?! – в ужасе прохрипел Вачаган. – Неужели ты…
– Я ещё раз тебе говорю, что я не убивал его, но знай, что тот человек, который сделал это, герой.
– Ради бога, Завен, хоть раз оставь свою кавказскую горячность в стороне! Неужели ты не понимаешь, чем всё это чревато?
Сераскер султана и его солдаты до сих пор не выявили этой истории, но это не значило, что они никогда не отыщут её следов. Лишь вопрос времени, когда это произойдёт!.. Если они раскроют, что у среднего сына султанского ювелира есть мотив, а слуги Паши подтвердят, что в тот день Завен Хоренович чуть не разнёс до основания их дворец, то единственное, что сможет его спасти…
– Где ты был в ту ночь?! – схватил друга за руки гость и так сильно повысил голос, что на него сбежались все слуги. – Отвечай же!.. Где?
– Да нигде, – хмуро буркнул Завен и отправил в рот грецкий орех. Говорить об этом ему явно не хотелось. – Болтался по городу всю ночь без дела…
– Есть ли кто-то, кто может подтвердить, где ты был в десять часов вечера?
– Нет… таких людей я не припомню.
– Почему вы кричите друг на друга? – полусонно отозвалась Манэ и нахмурилась. – Что случилось?
Голова Вачагана закипела, когда возлюбленная показалась перед ними такая несчастная… и заплаканная, что сердце упало в пятки. Он не знал, о чём думать в первую очередь. О непутёвом друге-греке, который, чем дальше в лес, тем меньше казался виноватым? О ноже, с которым пришёл к старшему Нерсесяну с поручением от Мехмеда? О Манэ, которую ему вверил Геннадиос, или о Завене, который только что отрезал себе последний путь к отступлению? Ещё никогда его логичный и слаженный мир настолько не трещал по швам, не испытывал подобного перенапряжения! Ну разве он был не прав, говоря о том, что возиться со счётами гораздо легче, чем разбираться в хитросплетениях человеческих отношений?!
– Всё хорошо, куйрик джан[48 - . Куйрик джан (армян.) – сестричка]. Обычные мужские склоки, – поспешно заверить сестру Завен, натянуто улыбнулся и многозначительно посмотрел на друга. Не смей, мол, рассказывать о том, что только что услышал!..
«Да уж не дурак!.. Не стану же я лично отправлять тебя на виселицу!».
– Почему глаза красные? – Встав с дивана, старший брат сощурился, вздохнул и чуть приподнял лицо Манэ за подбородок. Печать дум всё ещё читалась на его лбу, и он постоянно морщил его. – Опять плакала?..
Манэ и правда похудела и осунулась, и те несколько дней, что Вачаган не видел её, должно быть, не покидала своей комнаты. Волосы немного растрёпаны, ленточка, вплетённая в прическу, съехала вниз, а нежно-голубое платье чуть помято на рукавах и талии, не говоря уже о мешках под глазами и опухших губах!.. И всё это из-за Геннадиоса?..
– Пустяки, – отмахнулась девушка и с надеждой посмотрела на Гюльбекяна. – Вачаган Багратович!.. Как я рада вас видеть!
Это было сущей правдой, но, даже когда Манэ, обойдя брата стороной, опустилась на его место за диваном, Вачаган не обманывал себя ложными надеждами. Конечно, она рада видеть его, потому что он – единственный человек на этой земле, способный рассказать ей о Геннадиосе и его участи! Изливать душу кому-то из семьи она не могла, зато спокойно выплакалась бы в жилетку лучшему другу. Своему и его… Собственная доля не казалась Вачагану завидной тем более, что он, прекрасно понимая её мотивы, всё равно таял каждый раз, когда возлюбленная обращала к нему свои небесные глаза и говорила таким ласковым тоном:
– Я так ждала вас, – прошептала она еле слышно и позволила себе накрыть его руку своей. – Я знала, что вы обязательно придёте с вестями…
Ещё немного, и Манэ снова назвала бы его «самым лучшим другом на свете», а перед таким запрещённым приёмом Вачаган, – увы! – никогда не мог устоять. Нельзя позволить ей воспользоваться им при Завене! А ведь тот уже смотрел так пристально, как будто вот-вот спросит о Геннадиосе!..
– Завен Хоренович, – шутя, обратился к другу Вачаган и как можно беспечнее рассмеялся. – Что-то парон Нерсесян задерживается… Я могу попросить тебя подняться наверх и спросить у отца, скоро ли он будет?
– Если бы я не знал тебя, Вачаган джан, – немного скептично откликнулся её брат, но, к счастью, и сам слишком глубоко переживал в глубине души предыдущий разговор, чтобы спорить, – я бы подумал, что ты специально отсылаешь меня подальше, чтобы остаться с моей сестрой наедине.
Он ещё добавил, что удовлетворит просьбу парона Гюльбекяна только потому, что «слуги всё равно за вами приглядят». По этой причине, даже когда Завен покинул их, молодые люди заговорили почти шёпотом, чтобы никто ненароком не подслушал их:
– Я с ума схожу от переживаний, Вачаган Багратович, – призналась она, чуть ли не плача, и сжала в руках белый ситцевый платочек. – Отец был так удивлён, прочитав про него утром в газете… но я не понимаю, почему кириос Спанидас?
– Он повздорил с пашой в мейхане за пару часов до убийства, Манэ Хореновна. Думаю, вы читали об этом в газете.
– Да, но на момент убийства вы были здесь. Вы оба были здесь, – всхлипнула девушка, ещё сильнее понизив голос. Вачаган устало вздохнул. Именно этого и остерегался Геннадиос!..
– Это ничего не меняет, – произнёс он устало, но твёрдо. – Так хотел Геннадиос, слышите? Он хотел, чтобы вы оставались в стороне.
– Но я могу спасти его!.. Одно моё слово, и…
– И вы разрушите свою репутацию. – Вачаган набрал в грудь побольше воздуха и, вспомнив, что он – наследник нефтяных месторождений, стал деловито загибать пальцы. Её… пальцы. – Это раз. Вам никто не поверит, потому что ваш отец видел под балконом только меня, это два. А, в-третьих… мы найдём другой способ вытащить его. Я обещаю вам…
На последних словах юноша осознал, что личико девушки оказалось очень близко, и медленно поднял на неё свой взор. Манэ – такая красивая и женственная, что хотелось кричать, – смотрела прямо перед собой и молчала, но в уголках её глазах уже собрались слёзы, а нижняя губа задёргалась в преддверии рыданий. О нет-нет, только не это!.. Ещё один запрещённый приём!
– А если нет, Вачаган Багратович? – еле слышно промолвила она. Всё!.. Его стена пала, и сейчас он согласился бы на всё, что бы она ни предложила. Провести её на свидание с Геннадиосом в тюрьму? Он поговорит с Мехмедом, а тот со своим братом!.. Держать её в курсе дела и каждый день навещать, чтобы приносить свежие новости? Он будет самым преданным её посыльным!.. Признаться её отцу и следствию в том, что Геннадиос на самом деле был в ту ночь под её балконом, а он просто прикрывал друга, ставя под удар себя? Нет… никогда!..
– И снова вы, парон Гюльбекян! Что-то вы к нам в последнее время зачастили! – Когда чей-то весёлый непринуждённый смех раздался на лестнице, молодые люди сразу же узнали Хорена Самвеловича и проворно расселись по разные стороны дивана. К моменту, когда старший Нерсесян с сыном спустились в гостиную, Манэ с самым невинным видом пила кофе, оставшейся в чашке брата, и клевала виноград, а Вачаган и вовсе переговаривался о чём-то с лакеем.
– На этот раз по очень важному делу, парон Нерсесян! По очень важному, – Молодой человек поднялся навстречу старому Нерсесяну и пожал ему руку. Завен опустился по левую руку от Манэ, которая изо всех сил прятала от отца заплаканные глаза, и со всей увлечённостью вслушался в разговор. Один только хозяин дома оставался беспечным.
– По какому же такому делу, Вачаган джан? – нахмурив брови, спросил старик, со вздохом сел на пуфик напротив гостя и поправил мешковатые штаны. – Я весь во внимании.
– Ах да! – Как будто спохватившись – хватит с него на сегодня переживаний! – юноша достал из кармана пиджака лист и, даже не разворачивая его, передал султанскому ювелиру. – Вы, наверняка, слышали: вашего учителя музыки и моего близкого друга подозревают в убийстве одного из султанских визирей. Мы стараемся вытащить его, но для этого нам нужно знать всё, что вы можете сказать об этом ноже…
– Сейчас посмотрим. Анаит! – окликнул горничную хозяин и махнул ей рукой. – Принеси сюда мои очки.
– Мне нужно знать, кто и когда мог его приобрести. Любая информация, которую вы только можете дать.
Парон Нерсесян, относившийся к любому делу с величайшей серьёзностью, внимательно рассматривал эскиз, который лекари сняли с обломка, найденного в теле Паши, а затем восстановили его полностью. Никто не двигался, пока почтенный муж перебирал в руках лист, но молодым людям – всем троим! – минуты ожидания показались вечностью. Наконец, Хорен Самвелович сморщился и небрежно отбросил лист на стол.
– А!.. Вачаган джан! – пробормотал он, качая головой. – Ты что-то поздно с этим. Чауш сераскера Ибрагим-бей уже был у меня с этим ножом сегодня утром. Я честно сказал ему, что такие ножи во всём Константинополе водятся только у его отца.
***
Семибашенный замок, более известный в народе, как тюрьма Едикуле, уже многие столетия служил последним пристанищем для тех, кто ожидал в этой крепости своей участи. В последнее время Едикуле всё реже и реже использовался падишахом как арестантская – поговаривали, что казармы здесь скоро снесут, а на их месте построят мечеть, – но для подозреваемых в убийстве государственных чиновников так и не нашлось более подходящего места. Однажды здесь – в самых лучших условиях, достойных дипломата! – содержался даже старый граф Румянцев, пока какие-то внешние склоки между его родной и Османской империями не решились мирным путём. Если султан в конечном счёте решит снести виновному голову прямо в Топкапы у «Фонтана палача», а не во внутреннем дворике Едикуле, то тот сможет собой гордиться – этот путь в своё время проделал не один великий османский визирь!
Геннадиос не без горькой иронии думал про то, что слышал об этой башне, пока конвой субаши вёл его по живописному дворику крепости с фонтаном в каземат, и изо всех сил вдыхал воздух. Для тюрьмы этот замок был, пожалуй, даже слишком красив. И чайки, и пейзаж с видом на Мраморное море!.. Кто знает, когда ещё он увидит столь дивный закат?..
– Мехмед Завоеватель построил этот замок после взятия греческого Константинополя, – ядовито пошутил один из аскеров, и Спанидас – только ради друзей и матери! – с трудом сдержал гнев. – Как кстати мы ведём его именно сюда, не правда ли?..
Главный субаши что-то пробурчал и ускорил шаг, но Геннадиос всё равно запомнил лицо того надоедливого аскера и почти проклял его, когда этого смутьяна приставили к нему в тюремщики. Другие солдаты относились к нему по-доброму, один раз посоветовали «не падать духом», а однажды принесли тёплый плед и воды для умывания. Как оказалось, супруга одного из них была гречанкой родом из Родоса и, попав в плен, сменила веру, а у второго имелось множество друзей греческого происхождения ещё со времён учёбы в военном корпусе. Немое противостояние с тюремщиком продолжалось, но, наученный горьким опытом, грек никогда не вступал с ним в споры.
Геннадиос нехотя разлепил веки, когда тот самый аскер принёс воды, сыра и ломтик хлеба и, звеня ключами, прошёл с подносом вглубь камеры. Тюремщик недобро усмехнулся, когда грек не отозвался на его вопрос о том, насколько быстро крысы разделались с предыдущим завтраком, и сердечно посоветовал ему не медлить с трапезой ещё раз.
– До того, как вас повесят, кириос, – оскалился тюремщик, разозлившийся безразличием того, над кем насмехался, – вам следует хорошо питаться. Мы очень расстроимся узнать, что вы покончили с собой, не дав нам самим лишить вас жизни.
Геннадиос улыбнулся уголками губ, почти не двигаясь, и ещё сильнее надвинул на глаза феску. У стены, где он сидел, сложа руки на груди, было достаточно места, чтобы вытянуть ноги и забыться крепким сном хотя бы на время. Крысы, правда, очень кусались и не давали спать… А уж как от их надоедливого писка гудела голова! Но благодаря маленькому оконцу сверху, здесь было довольно светло и даже прохладно. Привычные шум, толкотня и споры турецких улиц… даже чистый морской воздух на берегах Босфора!.. Подумать только: и от всего этого ему пришлось отказаться ради маленького окошка в стене?
Когда аскер удалился, издевательски вскинув брови, Геннадиос даже похвалил себя за выносливость. До сих пор он ни разу не поддался панике и даже не показал этому самодовольному индюку язык. Он знал, что не должен выдать того, как ему страшно или холодно, что жизнь в почти полной темноте сводила его с ума или что звук человеческого голоса после двух дней в заточении казался ему музыкой. Отец возгордился бы узнать, что сын не спасовал даже перед такими трудностями!..
«В конце концов, – думал Геннадиос, стараясь заглушить урчавший живот, – я умру героем, как мой патерас[49 - . Патерас (греч.) – отец]. Славная смерть всяко лучше бесцельной жизни!».
Но насколько его жизнь была бесцельной?.. Разве митера, адельфи и друзья не наполняли её смыслом каждый день? Геннадиос знал, что они делали всё, что в их силах, чтобы вытащить его, и эта мысль заставила его сердце сжаться от умиления. А Манэ?.. Разве он сможет умереть спокойно, зная, что когда-нибудь она забудет то, как он выглядел, и то место, которое он так мечтал занять подле неё, в конечном счёте перейдёт к какому-нибудь зажиточному армянскому банкиру?
Разве «славная смерть» восполнит ту пустоту, которую он испытывал при этой мысли?..
– Хватит жалеть себя, Геннадиос, – фыркнул в сердцах юноша, сглотнул комок в горле и подавил едва ощутимый всхлип. – Не веди себя как малахольная девица!..
Отныне он будет больше смеяться. Смеяться над собой, над своим положением и теми, кто вообразил, будто в их власти сломить его. Разве не это он делал с тех пор, как себя помнил?.. Адельфи бы сказала: «Какой ты несерьёзный, Геннадиос! Тебе нужно повзрослеть!» Но разве он уже не повзрослел настолько, чтобы снова стать беспечным ребёнком? Пусть его в очередной раз назовут легкомысленным дуралеем, слишком беззаботным даже для грека, но, если они не принимали его таким, значит грош им цена. Только те, кто знал его настоящего, видел между строк, чувствовал его мечты и чаяния, где совсем не находилось места для пустых заявлений… только для этих людей ему всё-таки стоило жить. Но даже перед лицом смерти он не изменит своим привычкам!.. Да и неужели они решили, будто дух Василиоса Спанидаса так легко обуздать?
– Сынок, прошу тебя, ты должен выслушать меня! Субаши бы не стали, но ты-то…
– Я слышу вас, баба?м, слышу! Однако в этот раз я не в силах ничем помочь. Двое Пашей свидетельствовали о вашей ссоре при султане и все улики против вас… Против канун-наме[50 - . Канун-наме (турк.) – свод законов] не поспоришь.
Неужто снова Ибрагим-бей? Раздражённый и немного уставший… Значит, первый голос, показавшийся чем-то смутно знакомым… да разве такое возможно?!
Геннадиос поднялся на ноги и, отдавив крысе хвост, так что та, пискнув, убежала в свою нору, медленно подошёл к решёткам. Вот уж правда: сцена, что предстала перед ним, стоила того самого «посмеяться!». Ибрагим-бей сжимал кончиками пальцев блюдце со свечой, но Мустафа-Паша так часто дёргал его за рукав мундира, что блюдце чуть не выпало из рук сына.
– Послушай. Ты должен мне поверить: я не убивал своего брата! Не убивал! Какой мне в этом смысл?.. – всё ещё лепетал заключённый, хватая отпрыска за запястье. Он, впрочем, так сильно старался уверить сына в этом, что казался подозрительным. Геннадиос просунул руки сквозь решетки и прильнул лбом к холодным железкам.
– Искать скрытые смыслы – это наша с Пашой задача, баба?м. Мы обо всём позаботимся, – примирительно проговорил Ибрагим-бей, но всё равно закатил глаза, когда паникёр-отец отказался проходить в камеру сам, и несколько аскеров затолкали его туда силой.
Даже оказавшись за решёткой, Мустафа-Паша крепко схватился за прутья, и пока аскеры затворяли камеру, всё ещё пререкался с сыном:
– Я не знаю, сынок! Я клянусь, что не знаю, как тот нож оказался в руках убийц.
– Мы обо всём позаботимся, Паша?м, – размеренно отвечал сын, стискивая зубы, и развернулся на носках, предупредительно подняв ладонь в воздух. «Хватит, я больше не хочу ничего слышать!» Наблюдая за нервозностью сурового чауша, Гена всё шире улыбался. Нелёгкая же доля досталась бедняге Ибрагиму!
– Сынок! Сынок!
На последний зов отца чауш только посветил ему издали мундиром и погонами на плечах. В качестве исключения аскеры оставили на столике возле кровати Паши две свечи, и от их света тюремный коридор озарился теплом. Впрочем, темничная обстановка и без того испугала изнеженного государственного мужа, и Геннадиос всё выше поднимал уголки губ. Что-то он не припоминал, чтобы кто-то из братьев Мехмеда или же сам дорогой друг страдали такой тревожностью… многолетняя служба у османского султана до добра не доводит!.. Как часто визири в их время лишались голов то по одному, то по другому обвинению?.. Даже знаменитый Паргалы Ибрагим-Паша не избежал подобной участи!
– Паша?м, – весело позвал грек, когда из соседней камеры послышались чётко различимые всхлипы. – Полно вам, полно. Здесь не так уж и плохо. К тому же, компании лучше, чем моя, вы не найдёте во всём Стамбуле.
– Кто здесь? Где вы? – застигнутый врасплох, пробормотал старик и заозирался по сторонам. Он, должно быть, думал, что остался совсем один в кромешной тьме. Бедняга!..
– В соседней камере, Паша?м, в соседней камере, – разгорячаясь всё сильнее, рассмеялся юноша. – Чем же вы слушаете?
– Геннадиос, – разочарованно проговорил Паша. – Геннадиос Спанидас!.. Ну конечно же…
– Я тоже очень рад вас видеть, Паша?м. Только вот не понимаю, почему вы здесь? О каком ноже только что говорил ваш сын?
Мустафа-Паша хмыкнул и тоже припал лбом к железкам. Свет от свечи скользнул по его озабоченному лицу, и Геннадиосу даже показалось, что на лбу почтенного мужа прямо сейчас появились новые морщины, а борода поседела где-то наполовину. Двое заключённых покосились друг на друга в недоверии и враждебности, и не подозревали о том, какие чудеса изобретательности совершали их родные.
– А то вы не знаете, кириос! – в конце концов вспылил второй заключенный. – Вы так говорите, как будто не убивали моего брата.
– Помилуйте, Мустафа-Паша! Разве я на такое способен? – с трудом скрывая иронию, хохотнул Геннадиос и приложил ладонь к сердцу. А ведь в компании – пусть даже в такой неожиданной! – любое заключение превращалось в веселье.
– Ой ли, кириос Спанидас?..
– А что вы так переживаете, бей-эфенди? Неужто есть, что скрывать?
Воцарилась тишина. В чьём-то каземате – все остальные, кроме тех, куда их посадили, пустовали, – вода звучно капала на пол с протекающей крыши, словно стучала молотком по их головам. Неужели Геннадиос разочаровал Пашу своим ответом?..
– Мне нечего скрывать, кириос, – отвечал отец Мехмеда со вздохом и отошёл в тень своей камеры. – Моя совесть чиста.
– Поэтому-то вы такой нервный?.. Возможно, вы не намерено, а в порыве злости закололи своего брата, а теперь не знаете, как себя спасти, и списываете всю вину на меня?.. Так ли сложно играть убитого горем родственника, когда у самого рыльце в пушку?
– Какое бесстыдство! – с достоинством парировал Паша, но его голос всё же дрогнул. – И слышать не желаю, как вы оскверняете память моего брата!
