скачать книгу бесплатно
Я кивнула. Я-то знаю, что он умнейший человек. Но еще знаю, что никто так хорошо не улыбается, как он. В тридцать семь лет иметь такую чистую, детскую улыбку. Никто так не смотрит – прямо тебе в глаза… Даже с экрана кажется, что он смотрит в мою душу. Я знаю, что это очень глупо – влюбиться в человека, который сидит в студии, смотрит в камеру, а потом словно приходит к тебе домой и разговаривает с тобой – с экрана телевизора, компьютера или телефона. Но… что же могу теперь поделать? Любовь это или лишь влюбленность, но именно из-за Андреева мне все мои сверстники кажутся такими ничтожными. Девятнадцать лет разница – это много или мало? Бывает же и тридцать лет разница. И ничего – живут, детей рожают.
Так я себя утешаю, зная, что это на самом деле огромная разница. И представляю, как бы побежала по квартире бабушка, хватаясь за голову и роняя пепел на пол, как бы выпрямилась на стуле мама и сказала: «Так. А теперь с самого начала. Где была твоя башка, когда ты позволила себе влюбиться?» Поэтому я им, моим самым любимым и дорогим, ничего не говорю. Приезжаю домой, сажусь поближе к маме, кладу ей голову на плечо и молчу. Мне кажется, мама догадывается, что у меня появилась какая-то тайна в Москве, но она ничего не спрашивает. А бабушка, наоборот, подступается с очень тонкими, как ей кажется, расспросами – издалека-издалека.
– Ну, как там мальчики в Москве – начитанные?
– Накуренные, ба. И напитые.
– Надя!.. – Бабушка отмахивается. – Ну что за шутки! Курение еще никого не портило! Не вали все в одну кучу. Курить это курить. Здоровью вредить, и все. А пить – другое. И если в меру, кстати, то и пить… Вот дед твой полгорода вылечил, а выпить по маленькой любил. В воскресенье – три законные. Таня помнит.
– Смотря как пить и что курить, ба. Мои однокурсники не только табачок курят.
– Что ты говоришь!.. Я не верю. Элитный факультет! Лучшие поступили!
– Это ты так думаешь. Все элитное – здесь, дома. А в Москве – базар, проходной двор. Половина у нас блатных, половина платных. Некоторые пишут с такими ошибками, что русичка попросила копию аттестата – посмотреть, как сдан русский.
– И как?
– На пять, ба. И не в Дагестане, в подмосковном Королёве.
– Я и говорю – возвращайся, дома лучше.
– Дома лучше. Это правда…
И на самом деле, я бы, наверное, уехала, не выдержала бы довольно формального обучения – я не ожидала, что снова в программе будут школьные предметы – русский, история, литература, география, обществознание, что некоторые преподаватели будут относиться к занятиям не то что формально – никак. Пришел, посидел, отметил присутствующих, рассказал про своего сына или кота и ушел. Что на физкультуру можно даже не носить форму – занятие есть в расписании, а урока как такового нет. Отметился в любое время за полтора часа – и гуляй. Что историю зимой сдали автоматом все, кто не понимает, чем отличается Иван Грозный от Петра Великого – кто из царей был раньше, кто что сделал… Что культурологию у нас будет читать верующая тетенька, которая все сводит к тому, что до христианства не было ни истории на земле, ни тем более культуры. Что все, кроме христиан, – варвары и по сей день. И глядя на девочку-мусульманку, которая ходит на занятия в хиджабе, наша преподавательница крестится и смотрит наверх, как будто оттуда ей одной говорят какие-то важные и тайные слова. Она кивает и снова крестится. И пытается крестить в воздухе эту девушку. Хорошо, что Айгуль на самом деле не такая уж истовая мусульманка и хиджаб надевает время от времени, просто чтобы обращать на себя внимание окружающих.
Не выдержала бы я долго нашего ужасного общежития, с душем на первом этаже, одним на весь корпус, своей старой, лет сорок не ремонтированной комнаты, где из окна дует так, что перелистываются страницы тетрадки, если сидишь за столом и занимаешься, а заклеить нельзя окно – моя соседка по комнате курит, хотя это и запрещено, и мне приходится в любую погоду настежь открывать окно, чтобы не сойти с ума от дыма. Моя бабушка тоже курит, но у нас в Питере квартира большая, и бабушка никогда не пускает дым тебе прямо в лицо. А здесь комната маленькая, дым пропитывает насквозь всю тебя – и одежду, и волосы, и легкие. Поделать с соседкой ничего нельзя, договориться невозможно. Она в одно ухо впускает мои слова, может даже покивать, соглашаясь, в другое – выпускает. Я написала заявление, чтобы меня перевели в другую комнату, но пока никто меняться со мной не хочет.
Не выдержала бы туалета в конце коридора, куда я первый раз зашла и вышла, не поверив, что такое бывает – на полу валяется отбитый кафель, куски труб, какие-то черные стухшие тряпки, как будто когда-то, очень давно начали ремонт, открутили половину унитазов, начали сбивать плитку, перерезали трубы, да и забыли. Так все и осталось, включая груду строительного мусора. Про запахи я уже не говорю.
Не выдержала бы всей московской гонки, безалаберности, когда опаздывают все – студенты, педагоги и декан, когда после пары задерживают на весь перерыв, всё забывают, меняют расписание на ходу, вдруг отпускают домой или держат до семи… превращают урок в балаган, задают невыполнимое, не проверяют то, что ты делал три недели, а кто-то – просто скачал чужую работу, одинаково ставят всем «плюс», молча, и все…
Всего бы этого я не выдержала, если бы второго сентября не включила вечером компьютер, чтобы посмотреть передачу, куда пригласили нашего декана и не услышала бы, как там выступает Андреев. Я раньше читала его посты, думала – хороший журналист. Но когда я его увидела, начала слушать, во мне что-то перевернулось. Я увидела того, кого ждала всю жизнь.
Потом я прочитала на его странице, что он живет где-то в Подмосковье. А это значит, теоретически я могу его встретить – в метро (он сказал, что ездит иногда в метро), или еще где-то… Вот сяду в электричку, поеду в Подмосковье, вдруг там его встречу где-нибудь в поле… Он ставит фотографии – как гуляет со своей собакой в очень красивом месте – поле, перелески, простор…
…Я представляю, как я иду, а он мне навстречу, и собака обязательно ко мне подходит – добрый шоколадный сеттер, с умными глазами, большой головой… Андреев говорит: «Отойди, не пугай человека!» А я отвечаю: «Я не боюсь…» – «А что вы здесь делаете?» – спросит меня Андреев. – «Иду фотографировать», – отвечу я. – «Хотите, я вам покажу самое красивое место? Откуда открывается такой простор…» Я знаю это место, он часто там фотографирует – в разное время дня. Как бы найти это место…
И вот – он сам приехал к нам в гуманитарный корпус МГУ на встречу! Как я могла пропустить это?
– Где ты увидела сообщение о встрече? – спросила я Ульяну.
– Так он же вчера говорил…
– А, у меня связь прервалась…
Да, я не дослушала до конца его вчерашний домашний эфир, связь стала плохая, он замер на полуфразе, с вопросительной полуулыбкой, и, главное, фраза была такая символичная: «Завтра будет всё…» – начал говорить он и не договорил. Всё будет завтра… А завтра – это сегодня. Значит, всё будет сегодня. Вдруг мне удастся к нему подойти и… Упадет ли он от моей красоты, как некоторые падают навзничь? Наш Рома, внешне похожий на испорченного малолетку, есть такие пятнадцатилетние мальцы, курящие взатяжку и приценивающиеся к взрослым женщинам, подошел как-то поздравлять меня с Новым годом, держа в руке шоколад, не дойдя два шага, засмотрелся и неожиданно растянулся на полу. Или Андреев просто скользнет взглядом? Особенно если рядом будет Ульяна…
Мама и бабушка часто говорят, что я совершенно не умею пользоваться своей красотой и веду себя, как дурнушка. Значит, они знают, как ведут себя дурнушки и как теоретически должны вести себя красавицы. А мне кажется все это бредом. Тем более что красота преходяща, в двадцать все красивы, в сорок – единицы, и еще она – смотря на какой вкус. Как говорил Паратов из «Бесприданницы»: «Один любит арбуз, другой – свиной хрящик».
Хотя где-то внутри нас заложено стремление к гармонии. Любую красоту можно «поверить гармонией», рассчитать. Чистую кожу и цвет волос и глаз не рассчитаешь, конечно. А вот соотношение черт можно вывести в формулу. Нос должен быть не длиннее 2 X, где икс – это расстояние между глазами, так, кажется, и есть еще всякие другие пропорции. Конечно, когда мы смотрим на человека, мы же ничего не считаем. Кто-то или что-то считает внутри нас. Но математическая точность черт это еще не всё.
Мужчины смотрят на красивую женщину, у которой, как по формулам, нарисовано лицо: икс плюс два икс минус одна вторая икс… Смотрят и… И ничего. Проходят мимо, равнодушные и ничем не потревоженные. Так часто бывает. А рядом хохочет девушка с совершенно неправильным лицом, с запудренными прыщиками, несовершенной фигурой, и им – как выражается моя бабушка – как будто медом рядом с ней намазано. Почему? Кто-то умный внутри них знает, что у хохочущей девушки будет более здоровое потомство? Я не верю в эти грубые теории. В жизни все гораздо тоньше, на чувственно-энергетическом уровне.
Я не могу пожаловаться на невнимание мужчин. Но это все не то. С тех пор как я второго сентября увидела Андреева на одной передаче, жизнь моя изменилась кардинально. Теперь я думаю – а вот нравятся ли ему блондинки? И не окажется ли, что он ниже меня ростом? Не комплексует ли он рядом с красивыми женщинами? Жена у него была не очень красивая.
До четырнадцатого октября я думала: «Вот жена у Андреева…» А с четырнадцатого стала думать – «была». Потому что она от него уехала. А он в минуту слабости взял и написал об этом в ВКонтакте: «Сегодня от меня ушла жена. Не получилось из меня Пигмалиона». Наверно, он потом об этом пожалел, потому что пост убрал. Наверное, ему было очень плохо. На самом-то деле он – сильный. Он отжимается – тоже ставил такое видео. Как раз через некоторое время после четырнадцатого октября. Прикрепил телефон, лег перед ним на пол и отжимался, еще и хлопал в ладоши. Пока не задохнулся. Но улыбался до конца. Делал он это не для популярности. Просто он своим примером пытался убедить – надо отжиматься, закаляться, готовиться «к труду и обороне». Он наверняка бегает по утрам, у него хорошая фигура – ровная, стройная. И еще есть одна вещь, которая гораздо важнее его фигуры и улыбки – он верит в возможность справедливого устройства общества и жизни на Земле. Верит, пишет, снимает – всё только об этом. И вся его жизнь – ради этого. Таких людей сейчас нет, единицы. Поэтому, именно поэтому он мне близок и интересен.
Рано-рано утром в субботу, когда еще все спят, я встаю, наверное, практически одна на этаже в общежитии (занятий на многих факультетах МГУ в субботу нет) и иду в холл четвертого этажа. Телевизора у меня в комнате нет, и я всё, что мне интересно, обычно смотрю в записи, на компьютере. Но в субботу утром я включаю в холле старый-старый огромный телевизор, который никто у нас практически не смотрит, он один на пять этажей общежития, и смотрю, слушаю… Можно было бы посмотреть потом в записи, но это совсем другое. Тем более что я пересматриваю его записи, даже по несколько раз, если что-то было особенно интересное. Но живой прямой эфир ни с чем не спутать. Ты понимаешь, что вот сейчас он где-то рядом, ведь я – в Москве, и он в Москве. Он стоит в студии и говорит в камеру, наверняка думая – а кто-нибудь встал так рано, чтобы послушать его умные мысли о стране и о времени? Да, я встала! Я слушаю. Я – за него, вместе с ним!
Я очень изменилась как раз из-за его передач. Я ехала сюда одним человеком, твердо зная, чем хочу заниматься в будущем. А теперь все стало меняться. Я хотела заниматься художественными выставками и, может быть, когда-нибудь стать директором хорошего музея. Не обязательно Эрмитажа, у нас музеев в городе хватает. Наш город называют культурной столицей России, как говорит мама – приблизительно с тех пор, как нашей страной стал править человек, родившийся и выросший в Ленинграде. Я люблю свой город, мне это приятно. Но я знаю о своем городе много такого, что мне лично не позволяет кичиться и хвастаться нашей особой культурой. Памятников и в других городах хватает. А в наших старых парадных и дворах-колодцах можно найти столько грязи и убожества, что хватит на несколько «особых репортажей» и даже серий документальных фильмов, если кому-то будет интересно это смотреть.
Так повернуть свои мысли мне тоже помог Андреев. Раньше я ходила и не замечала ничего вокруг себя. А теперь, слушая его еженедельные передачи, читая статьи, смотря его фильмы, я представляю и то, что происходит в стране, и свое будущее несколько по-другому. И я невольно представляю себя вовсе не в родном городе. Не в прекрасной северной столице, не с мамой и бабушкой… Сама себя спрашиваю – ну и что это за ерунда? И сама себе отвечаю – не знаю.
Представляю я себя в скромном, но хорошем и большом деревенском доме. В таком именно доме живет Андреев. Точнее, это ничего не значит, но…
Монахов и Андреев приехали без опоздания. Конференц-зал был почти полным, собрались студенты с разных гуманитарных факультетов. Зал у нас в корпусе очень старый, ни разу не ремонтировавшийся за много-много лет.
Мы с Ульяной постарались сесть поближе к сцене. Кресло подо мной скрипнуло, и подушка стала подозрительно проваливаться с одной стороны.
– Мне нравится, что всё такое старое… – Ульяна провела рукой по обтрепанной спинке красного кресла впереди.
– Ты издеваешься?
– Нет, почему… Просто я представляю себе, сколько здесь сидело студентов за все эти годы… И сколько раз здесь вручали дипломы, сколько знаменитых людей, самых умных, здесь выступало с разными докладами…
– Ты идеалистка еще больше, чем я, – заметила я, ловя себя в который раз на странном ощущении. Вот ведь очень похожий на меня человек – Ульяна. Похожий, а не близкий мне. Почему? Что мешает мне? Наша похожесть?
– Идут… – кивнула Ульяна на сцену. – Какой он, оказывается…
– Какой?
– Небольшой! – засмеялась Ульяна.
Я внимательно посмотрела на Ульяну. Идут двое, а она говорит – «какой он»…
Андреев с Монаховым не стали садиться, взяли в руки микрофоны и встали ближе к краю сцены, потому что освещения на сцену не дали, и они выступали при общем, довольно тусклом свете. Студенты стянулись поближе к сцене, чтобы лучше видеть. Я огляделась. Кажется, не все пришли сами – кого-то привели преподаватели, потому что некоторые студенты сидели с телефонами, кто-то играл, кто-то смотрел видео или переписывался. Сосед справа от меня ловил сачком каких-то зеленых прыгающих существ. На сцене – сам Андреев, а он…
Впрочем, я догадываюсь, что не все читали его статьи и смотрели его фильмы. Поэтому и не знают, что перед ними – один из умнейших и интереснейших людей поколения. А возможно, у некоторых и критерия такого нет – «умнейший». Умнейший для них – это значит «скучнейший». Для многих девочек с нашего факультета – именно так.
Монахов – тоже интересный журналист. Но с остроумнейшим, оригинальнейшим Андреевым его не сравнить. Тем более Монахов почти совсем лысый, полноватый и некрасивый. Я такая глупая, что мне это важно? Значит, да. А как же мой хваленый ум? Для этого случая он не годится. Женское мышление сложнее, оно больше связано с чувственными и нерациональными впечатлениями, анализировать которые гораздо сложнее.
Выступление и Монахова, и Андреева были достаточно короткими, я поняла, что культовые журналисты не очень высокого мнения о нас, студентах гуманитарных факультетов МГУ, потому что толком они ничего нам не сказали. А когда начались вопросы, один глупее другого, Андреев и вовсе сел на одно из приготовленных низких темно-синих кресел и стал весело разглядывать зал, чуть ли не напевая что-то себе под нос. Выражение лица у него было, по крайней мере, именно такое – когда поешь веселую песенку, так, чтобы никто не слышал, про себя, но она создает твой собственный фон, барьер, сквозь который трудно пробиться. Ему нужен барьер – от нас? Зачем тогда было приходить? Он ожидал увидеть какие-то другие лица? Надо было тогда идти к физикам, биологам или к почвенникам. Они серьезнее и глубже многих гуманитариев – и своим делом занимаются, и в политике гораздо лучше разбираются, я за год учебы уже успела таких встретить.
Неожиданно Ульяна подняла руку и встала, даже не дожидаясь, пока на нее обратят внимание. Монахов ей благожелательно кивнул. Ульяна громким, звучным голосом, не подходя к микрофону, у которого уже выстроилась небольшая очередь, спросила:
– Скажите, если бы вы могли вернуть страну в какую-то определенную точку и все начать сначала, то какой год вы бы выбрали?
Я видела, как Андреев что-то быстро сказал Монахову, тот обернулся и протянул товарищу свой микрофон, тяжелый, старый, металлический проводной микрофон, такой уже нигде и не увидишь, кроме нашего гуманитарного корпуса, наверное. Да еще где-нибудь в сельском клубе.
Андреев, поигрывая микрофоном и отводя в сторону его провод, улыбаясь, подошел к краю сцены и начал говорить, обращаясь прямо к Ульяне. Та села на свое место и стала спокойно и внимательно его слушать. А я, поскольку сидела прямо рядом с ней, почувствовала, что начала краснеть, потому что у меня было ощущение, что он говорил это и мне. Или только мне… Трудно было понять, на кого именно он смотрит. На высокую темноволосую Ульяну, стройную, красивую, или на меня? Или еще на кого-то рядом, кто пришел просто так? У нас на факультете много красавиц, так подобралось, к нам поступали девочки, которые ничего про себя не знают, кроме того, что они красивые и хотели бы заниматься культурой… Или не заниматься… быть в кадре… на обложке журнала… вести какие-нибудь передачи… или заведовать чем-нибудь культурным… всегда быть красиво одетыми… открывать выставки… представлять где-то нашу страну… Это не про нас с Ульяной, конечно. Точнее так – не про меня и не про Ульяну.
Но и на фоне этих красавиц я выделяюсь, я знаю это. Тем хотя бы, что у меня есть ум и цель в жизни.
Я стала вслушиваться в то, что говорит Андреев, хотя мне очень мешало то, что он обращался как будто ко мне лично. Вот сказал бы он сейчас: «А хотите, мы с вами прогуляемся по набережной Москвы-реки? Или в Ботаническом саду МГУ? Покажите мне всё вокруг… Воробьевы горы… Или я вам их покажу… Я ведь старше… Я много раз здесь бывал, не с девушками, нет… Снимал в разное время года… Вы же знаете меня, какой я неспокойный… Мне все интересно». И я бы, конечно, не задумываясь, пошла с ним. И на набережную, и в Ботанический сад, и куда угодно… Пошла бы в его простой дом…
Дом я видела на фотографии в Сети. Двухэтажный деревянный дом, обычно такие ставят на садовых участках для летней жизни. А он живет в нем круглый год. С собакой, двумя котами. Раньше жил с женой и дочкой. Теперь – один.
И я пошла бы в этот деревянный дом с ним и осталась бы там жить. Я не знаю, какие там есть удобства, красиво ли и уютно внутри. Какая разница? Если там живет он. Трудно себе представить человека в быту, если видишь его только в официальной обстановке. Но ведь он – человек. Он завтракает, обедает… Что-то любит, что-то нет… Бреется, чистит зубы… От мысли, что все могло бы быть у нас общее, мне становится радостно и тревожно одновременно.
Я стала думать о том, как он живет. И пропустила какой-то момент, студенты засмеялись, довольный Андреев аж раскраснелся. Что-то, видимо, такое сказал, что все оценили. Ульяна обернулась ко мне: «Хорошо, что мы пошли, правда? – прошептала она. – Он – лучший…» Даже самая умная девушка глупеет в присутствии того, кто ей нравится… Да, я не ошиблась. Он ей нравится. Я бы предпочла этого не знать. И как нам теперь с ней общаться?
– Так что… – закончил Андреев свою блестящую речь, которая вызвала такую реакцию у студентов, – все мы с вами не винтики, а крупинки пороха, которые однажды могут вспыхнуть и взорваться.
Высокий студент с гладко зачесанными светлыми волосами лениво поднял руку и неожиданно получил микрофон от девушек, которые минуту назад дрались за то, чтобы задать вопрос.
– Статья 29 УК РФ, – так же лениво, как он двигался, заметил студент. – Призыв к свержению существующего строя. Вы ведь предлагаете студентам МГУ организовываться в ячейки, чтобы свергнуть существующий строй? Верно?
– Нет, – спокойно ответил Андреев, слегка посмеиваясь. – Я предлагаю студентам МГУ не тухнуть, обкуриваясь или бессмысленно проводя все свободное время в торговых центрах, а ценить свою единственную жизнь и заниматься саморазвитием. А уж куда вы разовьетесь, это ваше дело.
– Нет, – тоже усмехнувшись, ответил студент, не обращая внимания на то, что кто-то следующий тянул руки к микрофону. – Вы только что сказали, что единственный способ исправить ситуацию с экономикой, политикой, образованием, здравоохранением и культурой – это изменить существующий строй.
– Так я же не сказал – «свергнуть», я сказал – «изменить»! – засмеялся Андреев. – Вы записали? Проверьте? Я знаю, что я говорю.
– Потому что постоянно призываете к этому! – буркнул студент и наконец отдал микрофон.
– Скажите, а правда, что вы пишете песни и поете их на концертах? – спросила неожиданно следующая студентка, с пышными волосами до плеч, зачем-то выкрашенными в ярко-красный цвет. Не представляю, как надо себя не любить, чтобы захотеть так поменяться.
Андреев пожал плечами и отдал микрофон Монахову.
– Вы не ответили! – крикнула студентка, пытаясь удержать микрофон в руках.
– Он поет? – с некоторой оторопью спросила я Ульяну.
Та кивнула, еще больше порозовев. Обычно бледная, с матовой кожей Ульяна сейчас сидела вся раскрасневшаяся. Я ненароком потрогала свои щеки. А я? Как сейчас выгляжу я? Как последняя дура? Или как самая последняя? Вот это да… Это же мой секрет и мой Андреев… При чем тут какая-то Ульяна… Она знает о нем то, чего не знаю я… Да и вообще… Относится к нему, как будто между ними уже есть какая-то связь… Я же вижу… Я ведь тоже могла бы так смело что-то его спросить… Но не спросила же…
Я немного подумала. Встала и стала пробираться к очереди к микрофону. Стоять в ней я не собиралась, тем более что там были одни мальчики, и они с удовольствием (некоторые) или же со вздохом уступали мне место, и я все проталкивалась и проталкивалась вперед. Только два последних мальчика – один явный вундеркинд, на вид лет тринадцать, но почему-то с обручальным кольцом, второй – довольно высокий, худой, с пухлыми, как будто вывернутыми наизнанку губами и глазами навыкате, встали плечом к плечу и загородили мне проход.
Андреев тем временем снова подошел к краю сцены.
– Вы призываете к победе коммунизма, а моего прапрадедушку репрессировали в тридцать седьмом! – выкрикнул «вундеркинд».
Монахов кивнул, Андреев тоже кивнул.
– Это не ответ! – стал заводиться вундеркинд.
Я рассмотрела его кольцо, на самом деле – обручальное, мне не показалось. Сколько же ему лет? Ни волосинки на румяном детском лице, глупые глаза, неровные, не доросшие до своего нормального размера зубы…
– Юноша, – улыбнулся Андреев, совсем не зло, а скорее даже сочувственно, – ответить можно лишь на вопрос. Сформулируйте вопрос, и я вам на него с удовольствием отвечу.
«Юноша»-вундеркинд недоуменно покрутил головой, а я слегка ткнула его пальцем в то место, где должны прощупываться ребра, если ты, конечно, не наел лишнего жира, женившись в двенадцать лет. Второй парень перехватил у него микрофон, откашлялся прямо в микрофон, так что девочки стали закрывать уши, и спросил:
– Журналистика – это шлюха. А журналисты тогда кто?
– Сутенеры, наверное, ты это имеешь в виду? – усмехнулся Андреев. – Или ее клиенты. Старая шутка. Микрофон отдай, будь любезен, красивой блондинке, которую сейчас затопчут.
– И не кашляй прямо в микрофон, – внятно проговорила я.
Пока высокий губастый парень чухался, не зная, как ему реагировать, что его единственного Андреев назвал на «ты» (Хорошо это или плохо? Оскорбление, или счел его за равного?), и что-то мычал, я сама отобрала у него микрофон, просто аккуратно вытащила из рук.
У меня было столько вопросов к Андрееву, что мне не хватило бы не только этой конференции, но и целого дня, чтобы задать хотя бы половину из них. Но я спросила лишь одно:
– О чем вы мечтаете?
Дико завыли несколько мальчиков – так им стало смешно, их поддержало несколько женских голосов… но и все. Вой быстро стих.
Андреев внимательно смотрел на меня. Не так, как на Ульяну недавно. Внимательнее. И… иначе. Что-то такое вспыхнуло в его взгляде, я это видела. Что-то, чему нет точных слов. Если начнешь подбирать слова, получится банально и неточно. Даже в таком великом и богатом языке, как наш, нет некоторых понятий. Потому что чувства сложны и тонки, и мы сами иногда не понимаем, что с нами происходит.
Андреев ответил мне одной стихотворной строчкой, такой простой, прекрасной и точной, что у меня выступили слезы. Потом, в общежитии, я пыталась вспомнить, пыталась найти ее… Что это было? Его стихи? Ведь он сам пишет песни, я это узнала вечером, когда стала искать информацию о нем и его творчестве. Я думала, что знаю о нем все. Да нет же. Оказывается, у него есть псевдоним, точнее, название музыкальной группы, которую он создал и в которой поет, это и есть его псевдоним. Странный, притягательный, который невозможно расшифровать однозначно… – «эфиоп_и_я» – так называется его группа, пишется с маленькой буквы, всегда. Ульяна это знала, я – нет. Кто такой «эфиоп»? Он сам? Или эфиоп – Пушкин? Или это собирательно – поэзия? Или вообще какой-то неизвестный эфиоп? Может быть, это слово надо расшифровывать по буквам? Или не надо докапываться, а просто – слушать и понимать: вот такой он загадочный и необыкновенный, этот Андреев… стройный и сильный, резкий и интеллигентный, с умными внимательными глазами, с красивыми, тонкими, но не изнеженными руками, которыми он умеет всё делать, с быстрым, оригинальным, глубоким умом… Андреев, Андреев, Андреев… Прекрасный Андреев…
Строчку я так и не нашла, потому что забыла ее. Только поняла, как он мне ответил на мой вопрос. Я спросила, о чем он мечтает, а он ответил – обо мне. Откуда я это знаю так точно? Есть вещи, которые понимаешь по-другому. Ведь понимают нас цветы и животные. Допустим, собака знает какие-то слова, кот тоже. А ёж? Прошлым летом на нашу дачу пришла ежиха с крохотными ежами. Она потом куда-то девалась на время, мы даже с бабушкой думали, что ее раздавили грузовики, сновавшие к нашему соседу со стройматериалами. Но она появилась снова. А маленькие ёжики питались у нас две недели, куда-то прятались – под дом, под сарай – и появлялись снова. И они понимали слова. Они понимали, когда я говорила: «Иди сюда». Что они слышали? Как понимали? Получали какой-то мыслеобраз? Да, наверное, так. По крайней мере, мама-врач именно так и объяснила, когда мы рассказали о наших чудесных гостях, понимающих человеческую речь. Бабушка скептичнее всех отнеслась к ним, считала, что они слышали запах еды и бежали на него. И что они, как настоящие мужчины, любят запах табака. Почему бабушка решила, что все ёжики были мужчинами – неизвестно.
Интересно, курит ли Андреев. Я практически уверена, что нет. Хотя мне уже все равно. Я к запаху табака привыкла из-за бабушки. Сама не курю, боюсь, что у меня будут плохие сосуды, так говорит мама, я могу ей верить, мама каждый день видит смерть, и теперь умирает очень много молодых. Мама тоже не курит и почти не пьет, что странно для врача-хирурга. Но мама говорит, что не любит себя в ситуациях, когда ее собственная голова ей не принадлежит. Бабушка может выпить в праздники, особенно со своими подругами, когда они приходят к нам вспомнить молодость и попеть, и не только в праздники. У бабушки есть «маленькая законная» – это крохотная рюмочка коньяка, которую она частенько выпивает вечером «вместо корвалола». Мама только усмехается, но не спорит.
А у меня, наверное, вышло так, что мамино странное отношение к спиртному выработало еще в детстве условный рефлекс: как только появляется это особое состояние, к которому, собственно, все и стремятся – временная потеря разума, – у меня начинается паника. И она тем сильнее, чем больше я теряю свой разум и становлюсь легкой, веселой без причины, начинаю громко хохотать, мысли разлетаются, легкие, необязательные, и их не собрать… В этом прелесть? Наверное.
Одно из самых главных удовольствий человека – потерять то, чем он и отличается от животных, то есть свой разум. Как это странно. В тот момент, когда я это поняла, я и вовсе испугалась. Я подумала – ведь не может такого быть, чтобы до меня этого никто не понимал. Значит, понимая, люди сознательно идут на это. Все праздники, и большие, и малые, большинство людей меняют свое сознание. Праздник – это весело. Весело – это без рассудка. Рассудок мешает веселиться. А я, человек, хочу веселиться. Когда я веселюсь, когда я без разума, – мне хорошо. А когда думаю – грустно и плохо. Но ведь я – человек именно потому, что я думаю. Cogito, ergo sum – «Я мыслю, значит, я существую». То есть я в праздник хочу перестать быть человеком. Мне тяжело и скучно быть человеком, я хочу быть безмозглым. Странный алгоритм.
Интересно, если бы моя мама когда-то не объяснила мне, почему она не любит выпивать с бабушкиными подругами, и даже приходя после самых тяжелых операций, задумчиво качает головой и отодвигает рюмочку вишневой наливки, которую заботливо пододвигает ей бабушка, я бы размышляла о таком? Вообще, иногда мне кажется, что мой дух попал в какое-то не то тело. Мое тело мне часто мешает.
После встречи с Андреевым к нам с Ульяной привязались трое студентов с философского факультета. Глупые, занудные и неотвязчивые. Они пришли из другого корпуса, не знали, где у нас буфет или столовая, и никак не отставали, делали вид, что не понимают, где лифт, на какой этаж ехать… Ульяна то и дело оборачивалась на Андреева, которого окружили студенты, и всё пыталась объяснить философам, на каком именно лифте нужно ехать, а какой не останавливается на нужном этаже, а я смотрела издалека на Андреева и понимала – вот сейчас надо подойти к нему. Ведь он не знает, как меня найти. А я знаю. Я могу написать ему в Сети. Я могу подойти сейчас и… И что? Что ему сказать? Просто подойти и посмотреть, что будет? Я же не могла спутать, я почувствовала, как изменился его тон, его взгляд, когда он обращался ко мне…
Я быстро кивнула Ульяне, сказав: «Я сейчас», и стала продираться сквозь студентов, которые шли мне навстречу. Я видела, как оглянулся Андреев, как будто ища кого-то глазами, и быстро ушел. Монахов за ним. Они вышли в другую дверь, и я не стала бежать за ними. Я знала – он искал глазами меня. И не нашел. Как теперь быть? Бежать на улицу, ждать его там, подойти и сказать: «Привет!»? Так мы вроде уже здоровались и разговаривали, и даже посмотрели в глаза друг другу.
Черт, если бы не эти глупые студенты… Зачем их приняли на философский факультет, если они никак не могли взять в толк, что есть лифт, который не остановится на этаже, который им нужен? А им срочно надо набить свои тощие животы…
Я почувствовала, что у меня начинается паника и подступает сильнейшее раздражение, выдохнула и остановила саму себя. С чего паника? Ушел Андреев? Так не на войну же. Раздражение? Я подышала, глядя в окно на огромные, с пятиэтажный дом, голубые ели, которые растут у Вечного огня перед корпусом гуманитарных факультетов. Ерунда какая, в сущности, вся моя паника. Если судьбу всё время подталкивать, что-то подстраивая, то судьба может покатиться совсем не в ту сторону. Нет, сидеть и ждать у моря погоды, сложив лапки, конечно, не нужно. Но рубить шашкой всех и вся на пути к своему счастью тоже неправильно.
Ко мне подошла Ульяна, за ней плелись все те же три студента. Я быстро оценила ситуацию. Один шел просто так, за компанию, второй – черненький, худенький – явно смотрел на Ульяну, третий – высокий, полноватый (у этого как раз живот был не тощий) и шатающийся на обеих толстых ногах, как на шарнирах, всё притирался, притирался ко мне и постоянно пытался шутить. Сейчас он заранее заготовил шутку. Шутка была у него в телефоне, он протягивал его мне и хотел, чтобы я посмотрела, как небольшая черная собака прыгает на лежащего на боку борова и пытается его разбудить. Боров лежит на коврике, в комнате, очевидно, считает себя домашним животным и на лающую и задирающуюся к нему собаку внимания не обращает, спит себе и спит. Собака лает и лает, и толкает его лапами.
Парень протягивал телефон, смеялся и смотрел, засмеюсь ли я. Я молча пожала плечами, потому что слов у меня просто не было. Такая степень глупости… И он хочет мне понравиться? Парень был довольно симпатичный, с густыми русыми волосами, постриженными обычно, без причуд, с серыми глазами, приятным открытым лицом. Но «с лица-то воды не пить!», как выражается моя бабушка, имея в виду, что день посмотришь, два посмотришь и надоест. Тем более что с такими толстыми ногами вообще рассчитывать на что-то очень трудно, по крайней мере, у меня. Качаться надо или хотя бы бегать по утрам. И не жрать все подряд. Я уже успела заметить, что из кармана его клетчатой рубашки вываливается недоеденный шоколадный батончик, а из рюкзака торчит огромный пакет чипсов.
– Что ты хотел? – спросила я его.
Парень замер, перестал смеяться, обиженно убрал телефон.
– Ничего, – ответил он. – Это… типа… я – Игнат.
– Молодец, редкое имя, – пожала я плечами. – А глупый почему такой, Игнат?
