скачать книгу бесплатно
Шоколадный вождь. Эстонский роман
Амаяк Тер-Абрамянц
Мало написано об Эстонии, а зря – прекрасная, чудная страна с упрямым, как в дружбе, так и в неприязни, народом. Роман отмечен критикой (Лев Аннинский «Дружба народов» 2013 г. №4, Олег Мраморнов «Книжное обозрение»). В основе его сопротивление силам, разрушающим человеческую личность. Книга содержит нецензурную брань.
Шоколадный вождь
Эстонский роман
Амаяк Тер-Абрамянц
© Амаяк Тер-Абрамянц, 2022
ISBN 978-5-0056-6225-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Роман
Едут!..
Случилось это необычное происшествие где-то около пятидесятого года прошлого века в славном городе Таллине, который очередной раз стал писаться с одним «н», лишь пять лет после Великой Войны минуло. Никто уж сейчас и не помнит о нём, да и в моё время, когда ещё свежо было фронтовое поколение, об этом событии вспоминали редко, с неохотой и опаской. Много воды с тех пор утекло из реки Пирита в море, старики в основном перемёрли или разъехались, ярые враги и друзья по нескольку раз уж менялись местами. Не ручаюсь потому за точность имён и званий лиц, принимавших в этом событии участие, одно знаю наверняка – БЫЛО!
В одну из ноябрьских ночей нагрянула в Эстонию высокая комиссия МГБ из самой Москвы. А точнее – с неба свалилась в зелёненьком двухмоторном самолёте с прямоугольными окошками. И как только самолёт коснулся посадочной полосы и побежал мимо её сигнальных огоньков, весь Таллин накрыл густой, как кисель, промозглый неподвижный туман.
Из самолёта по лёгкому трапу сползли на поле трое – в офицерских фуражках, в длиннополых шинелях. Их ожидала делегация военных, автоматчики охраны, лендлизовские виллисы и семиместный с длиннющим рылом правительственный ЗИС – 101.
Этот визит считался секретным, но, как это часто у нас бывает, о нём за несколько дней знало уже полгорода (а, может быть, и специально была допущена утечка информации). Ходили слухи, что он связан с браком на заводе «Двигатель», где строились подводные лодки, из-за которого якобы совершенно новая подлодка чуть не затонула в заливе, звучало, прошёптывалось таинственное и страшное слово «диверсия» и слух, что грядут большие аресты. Город замер: на улицах не было слышно голосов, люди выходили из домов только по крайней необходимости и на работу, молча торопясь преодолеть неуютное пространство улиц, хотя на самом деле надёжность их жилищ была всего лишь иллюзией – улица была даже в какой-то степени безопасней: органы предпочитали брать людей планомерно, спокойно и не спеша, по заранее намеченным адресам, под утречко, когда наиболее сладок сон. Все официальные лица торопливо подчищали свои дела. Подчёркивалась важность и секретность визита и тем, что он шёл по линии МГБ и о нём не был даже официально поставлен в известность первый секретарь ЦК Эстонии Кэбин – прознав о комиссии, он срочно уехал на дальнюю мызу, выполненную в стиле готического замка, и сидел с утра до вечера в кабинете, в угловой башенке, готовил доклад к предстоящему пленуму секретарей союзных республик в Москве, сочиняя небылицы о небывалых достижениях приборостроения и свиноводства в республике на пути строительства к неизбежному коммунистическому раю, почти ничего не ел, несмотря на баснословный в обычное время аппетит и огромный живот, и постоянно глотал настой валерианы.
А адмирал КБФ, базирующегося в Таллинском заливе, будто по какому-то совпадению, объявил внеплановые боевые учения, и в день перед прибытием комиссии все боевые корабли и подлодки вышли в открытое море, в поход, в туман, объявив полное радиомолчание, дабы не быть обнаруженными предполагаемым противником. Ушли все корабли, за исключением эсминца «Быстрый», находившегося на ремонте в Минной гавани. Говорили даже – опять же шепотком – что адмирал, едва услышав о грядущей комиссии из МГБ, грохнул тяжёлым кулаком о стол и заявил: «Ну, я этим сукиным детям ни одного моряка не отдам!» и тут же дал команду в поход.
Высокая комиссия состояла из генерала и двух полковников.
Генерал, глава комиссии, был низенький и толстенький, как колобок (вождь не любил держать рядом людей выше его ростом). У него был вытянутый нос со странной раздвоенной картофелинкой на конце, и оттого казалось, что он всё время принюхивается. Звали его Матвей Савельич Хрипоносов. За ним не шёл, а будто струился согнутый вопросительным знаком, будто стараясь не быть выше генерала и присосаться к хрящеватому уху начальника, полковник Ломидзе, всегда весёлый, улыбающийся, с миндалевидными чёрными глазами восточный красавчик. Третьим был Марк Ильич Осиновский, славный тем, что отрёкся от собственного отца раввина, отправленного в лагерь: «Всем ответственно заявляю, – говаривал он нередко, хмуря кустистые брови, – мне за отца – Иосиф Виссарионович Сталин, и другого быть не может!»
– Ну и погодка! – матюкнулся Хрипоносов, оказавшись на земле и, оглядываясь, поднял воротник шинели.
Весь полёт он вспоминал своё свидание с вождём и сейчас нёс его в себе, нёс, нёс…
Вождь сидел за столом, а он стоял перед ним навытяжку своего короткого роста. Вождь держал в руке бумажку, попыхивал трубкой и щурился.
– Сматри, что делают, сволачи! – наконец изрёк вождь.
– Слушаюсь, товарищ Сталин! – выпалил Хрипоносов, но вождь бросил на него мутный взгляд:
– Расслабься, дурак, я с тобой по-чэловэчески гаварю!
– Слушаюсь! – сглотнул ком страха Хрипоносов, стараясь придать своему взгляду выражение ещё более искренней преданности, однако позволил лицевым мышцам несколько обмякнуть. Он почувствовал вдруг необыкновенную любовь к этому великому человеку, который мог бы раздавить его одним движением пальца, щелчком, как паучка, как мошку таёжную, но не делает этого, давая главное – возможность жить, дышать!
Сталин встал из-за стола и зашагал по комнате, неожиданно маленький, сутулый, но оттого кажущийся ещё более угрожающим и опасным, как скорпион, – в одной руке погасшая трубка, в другой листок бумаги.
– Вот сматри, Матвэй! – сказал он, тряхнув бумажкой. – Здэсь данные эмгебе из Эстонии. Это разве парядок?
Хрипоносов вытянул короткую шею в направлении к бумажке:
– Товарищ Сталин, да ежели чо не того, дак мы того!..
Сталин движением руки оборвал.
– Мало сажают, савсэм мало, панимаешь? А честных каммунистов убивают какие-то недобитки… – Сталин усмехнулся. – Гаварят, малэнькая республика, мало народу… а в Армэнии больше? А ты пасматри, какие паказатели Анастас даёт: в два, в три раза больше! Маладэц, Анастас! В общем, Хрыпонос, кто там эмгебе?
– Арво Куйстик, товарищ Сталин.
Сталин сощурился:
– Эстонец, сваих жалеет! Ради такого дела жалеть! Ради кАмунизма жалеть – это наивисшее прЕступление! – (в особо важных словах вождь делал ударение на первом слоге). – Прошёлся: – Так, без всякой борьбы ми кАмунизма не добьёмся! Вот, поезжай, Хрыпонос, разберись…
– Так точно, товарищ Сталин, разберёмся!
– Ми тебе людей дадим в помощь: харёший парень Ламидзе от Лаврентия паедет, Осиновский – он глазом режит!
– Есть, товарищ Сталин! – весело теперь улыбнулся Хрипоносов, вытянулся и даже каблучками прищёлкнул. – Будет сделано, когда выезжать?
– А завтра, завтра и виезжайте, только летите сэкретным бортом, завтра ночью… Тебе Ламидзе всё скажет. Идите, – устало махнул вождь.
Хрипоносов вытянулся, отдал честь, развернулся, готовый было идти, как вдруг его остановил голос вождя.
– Таварищ Хрыпоносов.
– Да, товарищ Сталин! – быстро развернулся Матвей Савельич.
– Ви человек свежий, – усмехнулся вождь, – прямо с Колими. Как там на Колиме?
– На Колыме, товарищ Сталин, растёт выработка золота и урана! – не без гордости объявил Хрипоносов, в глазах которого сразу восстало его бывшее хозяйство: бесконечные вереницы похожих не на людей, а на странных первобытных обитателей Земли, заключённых – врагов народа, шахты, распадки, кладбища с надмогильными колышками и прибитыми к ним дощечками с номерками – окончательное место назначения этих врагов.
– Да я не о том! – рассмеялся вождь, показывая свою простую человеческую сущность. – Климат как там?
– Двенадцать месяцев зима – остальное лето! – бойко отрапортовал Хрипоносов шуткой, популярной у заключённых.
И они вдруг, не сговариваясь, рассмеялись, как близкие друзья, привыкшие понимать друг друга с полуслова.
– Харащё, харащё, идите, – смеясь махнул ладонью вождь, – и скажите, у нас страна большая, на каждого эстонца найдётся своя Колима-а!
Это потом, уже в самолёте, он понял глубокий смысл этой шутки, когда у пилота случайно узнал, что «ма-а» – по-эстонски значит земля, и очередной раз подивился мудрости Учителя: «Вишь ты, грузинец, а все языки проведал!»
Хрипоносов твёрдо шагал по взлётному полю. Навстречу ему спешили начальник МГБ Эстонии Арво Куйстик, его зам и негласный стукач-информатор, каждый день отписывающий донесения на своего патрона прямо в центр, Берии, подполковник Нечаенко, начальник управления МГБ Прибалтики, начальник тюремной службы Таллина…
– Здравствуйте та-арищи!
– Здрасьте, тарищи!
– А это тарищ… А это тарищ… – коротко представлялись они, но лиц во мраке почти не было видно, и Хрипоносов только махнул рукой: – Едем… А поближе познакомимся потом.
– Товарищ Хриппоноософ, не угодно ли отдохнуть с дорошки? – предложил Куйстик.
– Не угодно, не баре! – грубо оборвал его Хрипоносов, – сразу за работу! Отчитываться будете. Сначала отчёт – потом почёт, – он невольно покосился на Ломидзе. Тот, как всегда, чёрт его не разберёт, улыбался.
Шестеро человек проглотил огромный правительственный ЗИС.
– Куда? В МГБ, на Лай?
– Куда…?
– О, у нас всё утоппно! – похвалился Куйстик, рассмеявшись. Это был толстенький белокурый человечек, похожий на розового поросёнка. – эмьгебе на улитсе Лай, остальные утсресдения в самке!
– Что? В какой ещё самке? – вздрогнул Хрипоносов.
– В самке, в самке, из камня котторый, – прояснил Куйстик.
– В замке, товарищ генерал, – подсказал Ломидзе, – у них там все министерства.
– Та, та, всё блиско, песком – и эмьгебе, и Верховный советт и министерство здравоохранения и турьмаа!
– А-а! – расхохотался Хрипоносов, – но вовремя спохватился и грозно нахмурился.
Машина мчала по шоссе, приближаясь к городу. Фары еле пробивали туман.
– Осторосно, Ифан, – сказал Куйстик водителю, – не реп-пку везём – начальсфо!
Хрипоносов вздрогнул: что хочет сказать этот гад? Что за намёк на сказку? Дедка за репку, бабка за дедку или как там… «Ничего, приедем – разберёмся, какая у тебя сказка!». – злобно подумал Хрипоносов, доставая пачку Казбека и закуривая.
– А почему нет моряков? – спросил он.
– Сротсные учения, фсе усли в мор-ре – паевая трефога! – грустно вздохнул Куйстик, – по приказу атмирала…
– Ну, я им ещё покажу! – рыкнул Хрипоносов. – Голубая кровь, бля, понимаешь!
Туман
Молодой инженер-лейтенант эсминца «Быстрый» Владимир Климов возвращался домой из Минной Гавани поздно. Погода была подстать его настроению. В тумане расплывались редкие огни окон и фонарей, ещё «тех», готических, досоветских. Скоро их, наверное, по мере износа заменят на стандартные пузыри, светящие от океана до океана – с некоторой грустью подумал он: по всей стране идёт неизбежная унификация, стандартизация – плата за всеобщее благополучие… Влага оседала на щербатых известковых стенах домов и башен Старого Города, слезилась по ним, сливаясь в крохотные ручейки, поблёскивала на брусчатке мостовой. Редкие торопливые прохожие вдруг появлялись из тумана и в нём же исчезали, будто призраки. И сама его жизнь, доселе чёткая и ясная, теперь казалась порой Климову призрачной, ненастоящей.
– Стой! Кто идёт?
Из тумана показалось нечто конкретное: фуражка офицера и две пилотки, блеснула сталь автоматов – военный патруль… Зажужжал ручной динамофонарик, осветив лицо Климова и заставив его сощуриться.
– Ваши документы! – лица патрульных расплывались в сумраке.
Климов достал из внутреннего кармана удостоверение и увольнительную.
«Вижу-вижу-вижу… – жужжал фонарик, и свет переместился на бумаги.
– Так… – наконец сказал патрульный офицер.
Луч фонарика снова упёрся в лицо Климов: «Вижу-вижу-вижу…»
– Ничего подозрительного, товарищ лейтенант, не заметили? – донёсся глухой голос офицера.
– Да, ничего, – пожал плечами Климов, – а что?
– Ну, знаете, здесь же эстонцы, а вы военный, так что осторожнее, – доброжелательно посоветовал офицер, отдавая документы.
– Ну и что, что эстонцы? – вяло удивился Климов.
– Ну, сами знаете, они ещё к советской власти не приучены, всякое бывает, – офицер ещё раз козырнул, и через несколько минут патруль исчез в тумане, а Климов продолжил свой путь по улице Пикк.
Он думал о том, как всё было раньше в его жизни ясно и как запутанно и непонятно сейчас.
Раньше был враг – фашисты, эвакуация из родного Пскова, жизнь в убогом приволжском городке, похоронка, известившая о гибели отца в этом суровом море, старшего механика траулера «Коммунар». Перевозило это перегруженное судёнышко в 41-ом году из Таллина в Ленинград солдат и беженцев. В аккурат на траверсе мыса Юминда подорвалось на немецкой мине, да так, что никто не спасся – с бывшего вблизи морского охотника свидетели рассказывали, они дважды прошли над местом бедствия – только щепки да трупы… Мать говорила, ещё повезло, что отца в пропавшие без вести не записали. Пропасть без вести, значит автоматически очутиться под подозрением в измене родине, и тут уж все члены семьи почти враги народа… Отца он уже помнил не очень чётко, да и нечасто тот бывал дома – всё в плаваниях, да ещё в каких-то непонятных разъездах. Был большой, сильный, пахнущий мазутом мужик, не слишком обращавший внимание на своего отпрыска, а будто всё время погружённый в одну неотступную, самую важную думу, по сравнению с которой всё окружающее второстепенно. Лишь иногда поднимал взгляд он на сына в каком-то немом удивлении, будто увидев его впервые. Обычно приезды его омрачались запоями и скандалами. Причины такого тяжёлого поведения маленького Володю удивляли и возмущали, ведь он с такой радостью поначалу ждал приезда «тятьки».
– Мам, а мам, – говорил он тогда, – а зачем папка пьёт?
– Водка, водка проклятая всему виной, – вздыхала Полина Ивановна.
– А хочешь, когда я вырасту и стану сильнее, я его так побью, что он больше к ней не притронется?
– Бог с тобой! – испуганно отмахивалась Полина Ивановна. – Битого-то за что бить? Жизнь у него тяжёлая была – ни отца, ни матери…
– А почему? Их беляки убили?
Губы Полины Ивановны вдруг плотно сжимались, взгляд уходил в сторону.
– Больно рано тебе ещё знать, – наконец вздыхала она, – придёт времячко – расскажу…
«Значит беляки! – думал он. – Просто больно ей досказать!» – и кулачки сжимались в ненависти к «проклятому царизму», только от которого, как объясняла учительница, и оставалось, и тянулось всё негодное и горькое в жизни.
И мнилось ему не раз: летел на коне в атаку с шашкой наголо его геройский дед – ну точь-в-точь Чапаев в фильме, а бабушка, в белом халате с красным крестом на сумке, раны перевязывала ему… А потом их вместе ведут на расстрел эти пузатые, лощёные, в золоте, буржуины… А дед перед ними как развернётся, как крикнет, руку в кулаке вскинув: «Да здравствует Мировая Революция!..» – и он впивался в подушку, чтобы не слышать страшного залпа.
Отец, однако, не буянил, не дрался, как иные соседи пьяницы, а валился с ног и спал несколько суток, пробуждаясь лишь для того, чтобы сбегать в ближайший магазин за водкой. А после протрезвления на него напускалась жена, но он сносил её упрёки спокойно, словно шелест ветра, а в глазах снова появлялась неотступная дума.
Однажды, как раз накануне войны, ещё не вполне очнувшись после такого запоя, он вдруг остановил сына, схватив за рукав.
«Слушай, Вовка! Слушай внимательно и запоминай! Не было на земле никогда Правды, нет нигде и никогда не будет!»
– Да что ты мелешь такое, чему учишь дитя-то?! – напустилась на него жена. – Ум свой совсем пропил, видать! – но он будто не слышал, а также упорно и пытливо смотрел на сына.
– Да отпусти ж ты его! – наконец замахнулась Полина Ивановна полотенцем, которым вытирала тарелки, и тогда отец отпустил его, пошарил карманах брезентовых штанин и вытащил оттуда какой-то болт – «На!»… Потом Володя долго носил его с собой и хвастался перед сверстниками, что это главный болт на корабле – отверни его – и корабль рассыплется!
Но горе утери отца почувствовал через горе матери, почувствовал так остро, что из весёлого, беззаботного мальчишки стал замкнутым, сосредоточенным, другим: тогда он дал себе клятву стать моряком, как его отец, и отомстить фашистам, и ненависть к врагу становилась священной… Эта ненависть странным образом собирала его в единое целое, понуждала аккуратно учиться, помогать матери, которая работала прачкой и уборщицей в эвакогоспитале.
Потом было возвращение в разбитый, разрушенный Псков, по сравнению с которым оставленный приволжский городок казался раем земным. Тяжёлая работа матери на стройке, и уборщицей в госпитале. А он упрямо учился, чтобы поступить в морское училище. Город медленно восстанавливался, расчищался.
