скачать книгу бесплатно
– Зарифьянов, например, во взводе Толчина…
– Ну, даешь, Дегтярев! «Сам тону и за собой тяну» – так, что ли? – придвинулся ко мне вплотную. – Спрашивают с тех, кто попадается, сам понимаешь. Ты давай пиши так, как положено, а мне бежать надо.
Ему все время надо было куда-то бежать. Поглядишь на человека – самый занятый во всем полку. И от нарядов его почему-то освободили, как будто он не такой же, как все, другие офицеры. Он все время что-то организовывал, договаривался на выходные дни о всяких встречах, приводил знатных, никому не известных людей, которые долго читали по бумажкам с трибуны об успехах и достижениях. Такие мероприятия назывались укреплением дружбы с местным населением. Потом Лева вел гостей в офицерскую столовую на ужин.
– Ты очень-то не переживай, – сказал он мне в тот вечер уже от дверей. – Мы уже с Толчиным обговорили сценарий. Все будет в порядке.
Я вспомнил об этом, шагая рядом с Сергеем через поле.
Падал ленивый снег, редкий и мохнатый, как пух. Впереди мелькали тусклые огоньки нашего поселка. Нехотя и беззлобно потявкала в той стороне собачонка. Поле перешло в огороды, разделенные межой. Тропа сузилась, и я приотстал от Сергея. В начале улицы он подождал меня, спросил все с той же извинительной интонацией:
– Может, тебя заседание комитета беспокоит? Плюнь? Поставим на вид, и все. Уже договорено…
Заседание комсомольского комитета состоялось примерно через неделю. Я рассказал, как заплутались. С сознанием правоты признал, что виноват в этом только сам. Сделал паузу, собираясь с мыслями, чтобы перейти к самому сложному: почему глупо вел себя в командирской палатке. Но не успел. Лева Цицерон спросил членов комитета:
– Какие будут вопросы к Дегтяреву?
Вопросов некоторое время не было. Потом вдруг, вот уж никак не ожидал, встал Марченко:
– Скажите, с какой целью вы каждое утро проводите с подчиненными кроссы?
Я даже растерялся: при чем здесь кроссы? Потом уловил смысл вопроса своего подчиненного, понял, что он кидает мне веревочку. Его, конечно, не посвятили в то, о чем «договорено», и он переживает за меня, боясь, как бы не влепили строгача.
– Готовимся к весенней проверке, – ответил я.
– Какие обязательства взял расчет станции кругового обзора? – спросил сам Лева.
– Повышенные, – автоматически доложил я.
– У кого еще есть вопросы?
Сергей молчал, поглядывая в окошко. Там было пусто и голо, только чернели столбы для будущего дощатого забора, который отгородит наш городок от колхозного поля. Досок не было, и Лева Цицерон выбивал их на каком-то предприятии, крепя с его активистами дружбу. Мне показалось, что возле ближайшего к окну столба мелькнул Гапоненко. Но я решил, что почудилось, потому что нечего ему было делать возле штаба.
– Вопросов нет? – словно подводя черту, уточнил Лева. – Какие будут предложения?
– Поставить на вид, – поднялся Сергей.
Его дружно поддержали. Все, как и планировалось, о чем мне Сергей сказал по дороге из полка домой.
О Зарифьянове ли вести теперь речь? Мне что, больше всех надо? «На вид» – это, конечно, мало, я понимал. Пожалели Лева с Сергеем? А может, не пожалели, а купили? Чтобы не вякал лишнего, не принес ненужных хлопот.
Странная вещь: сказать, о чем думаешь, всё равно, что «настучать». Ведь так и воспринимается. Да и сам воспримешь близко к тому… Только через много лет я понял, что все не так просто, что каждый факт – составная часть явления, а явление – производное общественного мышления. Чтобы его повернуть, нужна глобальная психологическая перестройка. Мысли вслух – это сродни геройству. Во всяком случае, они требуют мужества, которое приходит, когда человек поставит самого себя на самое последнее место, а на первое выдвинет, дело.
Я вышел из штаба, удовлетворенный тем, что все позади. Свернул за угол и сразу же увидел невдалеке Гапоненко. Значит, не показалось – он и впрямь мелькнул в окошке.
– Ты что тут делаешь? – спросил я.
– Ничего. Вас жду.
– Зачем?
– Узнать, как у вас.
– Нормально. Обошлось легче, чем думал…
Я – «Гроб»
Снег похудел и повлажнел. По утрам он покрывался хрумкой коркой. Под ногами она трещала, будто рвалась на куски обветшавшая белая простыня.
Предстоящая проверка значилась в бумагах, как внезапная. Хотя о приезде комиссии мы узнали, чуть ли не за неделю. И завертелось. Дорожки – песочком! («Где его, к лешему, взять в эту пору?» – «Достать!»). Полы – мастикой! Прически – два сантиметра и не больше! Офицеры с тревожными чемоданами – на казарменное положение, чтобы по сигналу – как штыки!..
Наш взвод кинули на побелку тополей. Но не успели мы развести известку, как поступила команда «Отставить!», и нас перебросили на забор. Незаменимый комсомолец Пакуса-Цицерон сумел уболтать шефов и привез от них целую машину досок. Едва мы их разгрузили, Цицерон объявил, что ему дохнуть некогда, и умотал поднимать боевой дух зенитчиков. А мы вооружились пилой и молотками.
Забор видно был одним из самых важных участков боеготовности. И в первый, и во второй день к нам наведывался сам Хач. Насуплено глядел на нашу плотницкую команду. Снимал и надевал фуражку – не понять было, доволен или нет нашим суетливым усердием. Потом вдруг сдвинул фуражку на затылок и вымолвил:
– Дегтярев!
У меня екнуло сердце, но я напустил на себя лихость, вприпрыжку подскочил к нему и отдал честь.
– Мчитесь на склад, Дегтярев. Скажите, чтобы приготовили цементную краску.
Я вспомнил: «Смысл красоты – в единообразии». Наши казармы были серого цвета, значит, и забор должен быть серым.
– Сосновый дух загубили, – пробурчал Гапоненко, когда мы привели нашу стройку к единому мрачному стандарту.
– Загубили, – согласился я, но особо из-за того не расстроился.
Меня больше обеспокоило то, что теперь напрямую в поселок ход закрыт. А через КПП – минут на пятнадцать дольше. Впрочем, заборов без дыр не бывает…
К приезду комиссии наш городок был прилизанным, серым и чутко настороженным.
Сирена рванула во второй половине ночи. Проверяющих не обманули наши ночевки в казарме. На огневые позиции они отправили расчеты без офицеров, а нас задержали на полчаса для инспекторского опроса: стучите, мол, на свое начальство – раз в году дозволяется. Стучать, вообще, стыдно. Даже дети презирают ябедников. Так что жалобщиков не нашлось, да и особых поводов для стукачества не было.
Когда я подбежал к своей «Мостушке», антенна уже крутилась. Поднялся по приступке в кабину станции и мгновенно окунулся в мерцающий сумрак, где гуд аппаратуры не воспринимается ухом, а все посторонние звуки остаются за захлопнувшейся дверью.
Сержант Марченко сидел на связи, как и положено старшему. Гапоненко колдовал у главного индикатора. Увидев меня, поднялся, уступая место. Но я показал жестом: работай. Сам вышел на связь с КП и доложил о готовности. Минут через шесть-семь поступила команда на поиск цели. В этот момент дверь в станцию отворилась, и появился посредник – тучный майор из штаба армии. Представился, пристроился в углу на раскладном стульчике и объявил:
– Считайте, что меня нет здесь.
Он почти вывел меня из строя. Что бы я ни делал, все время чувствовал его взгляд.
– «Бамбук»! Я – «Гроб». Как слышите – прием!
Накануне я прихватил насморк, и «гром» у меня звучало, как «гроб». Сергей уловил это и, чего я совсем не ожидал, позвонил на станцию:
– Ну как вы там, в гробу?
Мы почти не разговаривали с того дня, когда меня «распечатывали» в командирской палатке, и – на тебе! – позвонил…
– Есть цель! Азимут… – Гапоненко обнаружил самолет «противника».
Развертка бежала по экрану, вспыхивала, натыкаясь на местные предметы, и совсем слабо высвечивала цель. Но щупальца локатора уже зацепились за нее.
От нас координаты цели уходили на станции орудийной наводки. Пока их операторы еще не видели противника – далеко. Но планшетисты уже прокладывали курс, и параболоиды антенн нацелились в его сторону.
Вдруг цель раздвоилась. Все ясно: противник применил помехи.
– Цель два, – доложил Гапоненко.
Может, на самом деле вторая?.. Я забыл о посреднике. Где же первая? Вон она, чуть высвечивается.
– Отставить «цель два», Гапоненко! Передавать: цель один применила помехи!
Аппаратура гудела знакомо и ровно. Как сотни тысяч комаров. Гапоненко понял, что это были помехи. А вот теперь вторая.
– Цель два…
Они навалились с разных сторон, пытаясь прорваться к охраняемому объекту. И вдруг экран ослеп.
– Цели потеряны.
Я метнулся к блоку питания. Рванул его на себя. Стронулся с места посредник – майор и тоже уткнулся в скопление проводов и ламп.
Все, точка. Не точка, а гроб. «Гробовщик вы, товарищ лейтенант Дегтярев! – скажет Хач. – Вы подвели полк!». Секунды стучали в сердце. Сколько раз они уже стукнули?
– Марченко, схему!
Зачем тебе схема, Ленька? Пока будешь копаться, пока устранишь неисправность, противник забросает тебя бомбами. Схема не нужна, потому что я знаю ее наизусть. А станция не работает. Может, в приемнике?.. Куда это лезет Гапоненко? Зачем ему ЗИП?..
А тот уже выхватил лампу, открыл приемный блок и движением фокусника заменил одну из ламп.
Сколько у тебя чувств, Гапоненко? Если ты найдешь сейчас неисправность, я скажу, что ты колдун. Потому что одних знаний здесь недостаточно. Сколько у человека чувств вообще? Пять?.. Значит, у тебя, Гапоненко, на одно больше…
Ровный гуд аппаратуры, гуд сотен тысяч комаров. Развертка высвечивает цели. Прошло всего тринадцать секунд.
– «Бамбук»! я – «Гроб». Цель…
Все, что было потом, происходило уже в рамках привычного. Ослепший на тринадцать секунд экран жил во мне, когда мы перемещались на запасную позицию и когда ловили цели в противогазах. Я даже не обеспокоился, когда тучный майор-посредник неожиданной вводной «вывел меня из строя». Даже не усомнился, что расчет и без меня сработает, как надо.
Команда «отбой» прозвучала с восходом солнца. За посредником на позицию прислали газик. Я сопроводил его до машины и даже распахнул перед ним дверцу. Не из подхалимажа, а от довольства тем, что удачно сработали, и он был тому свидетелем.
Перед тем, как отбыть, посредник сказал:
– Я удовлетворен.
– Спасибо, товарищ майор, – не по уставу ответил я и поймал себя на том, что прозвучало не «байор», и, значит, нос мой пришел в норму.
Проводив его, я открыл кабину станции:
– Вылазь, гробовщики!
Мы уселись, кто на что. Гапоненко потянулся к брустверу, смял в пригоршне снег, бросил. Затем закурил.
Я мог бы в то утро сказать ему много хороших слов. Они были лишними. Голубоватые рассветные сумерки спокойно уплывали в сторону недалекого леса. Голубизна задерживалась на островках снега, но и там тихо и безмятежно таяла. Даже мысли были дремотно-безмятежными.
– Товарищ лейтенант!
– Что, Алексей? – Я первый раз назвал Гапоненко по имени.
– Помните наш разговор? – В лице его тоже была безмятежность. Только две морщинки на лбу нарушали ее.
– Помню.
– Знаете, за что меня в детдоме из комсомола исключили?
Я даже не знал, что он раньше был комсомольцем.
– За то, что на собрании не так выступил. Рассказал, что директор и завхоз детдомовских свиней налево пустили. И купили себе моторку для охоты. А свиней списали на падёж… За клевету меня исключили.
– Ты можешь снова вступить.
– Ну, уж нет. Не терплю словоблудия… Я просто хотел сказать, товарищ лейтенант, что вы тогда правы были: не надо копаться в болячках…
Я сидел в пустой ленкомнате в полном довольстве собой и в индюшачьей важности. На подведении итогов председатель комиссии дважды упомянул мою фамилию и похвалил весь расчет. Сергею, правда, комплиментов досталось больше. Его взвод отчитывался за полк по кроссовой подготовке, и все каким-то макаром уложились в разрядные нормы. Ничего не скажешь – молодцы, а я не верил, что они выполнят это свое обязательство. Мои подчиненные, уж точно, не вышли бы в разрядники.
Комиссия утром уехала, и я тихо радовался тому, что теперь можно расслабиться.
И никуда не деться, придется общаться с Сергеем.
В эти минуты он и ввалился.
– Ну как, гробовщик? Азимут – сорок, цель – чемергес?
Я промолчал, глядя ему в лоб.
– Да и потолковать надо бы, – проговорил он. – Я же соображаю, что ты на меня ножик точишь.
Я видел, что ему неловко, и был этим подло доволен.
Мне не хочется спорить. Смотрю в окно. День катится на вторую половину. В городке тихо – солдаты отправились в баню смывать инспекционный пот, а офицеры-женатики разошлись по домам. Пусто вокруг, даже не по себе.
– Серега, – сказал я, – а ведь мы не поймем друг друга.
– Почему, Лень? – Он весь подался ко мне, и в лице его появилось что-то просительное. – Почему, Лень? Мы же с тобой два старых стариканчика! – Это мое слово «стариканчик», так я Сергея иногда называл. – Помнишь, Лень, как мы волокли на себе пушку? Тягач заглох, и мы волокли ее по песку. Ты еще сказал, что те полтора километра, как печать на будущее.
– Помню, Серега.
И сразу после этих слов заползло в комнату щемящее чувство утраты. Да разве ж это конец? Ведь мы, точно, стариканчики из одного кубрика, и Сергей, и Даниял, и я.
