Нулёвка

скачать книгу бесплатно

Нулёвка
Тенгиз Юрьевич Маржохов

В жизни у каждого свой путь. Тем более путь к Богу. В повести Нулёвка показан путь к Богу через страдание, преодоление, через пыточную камеру – Нулёвку. Нулёвка не содержала колеса, дыбы, розг и прочих приспособлений, но была пыточной по своей сути.В повести Нулёвка показана борьба человека с системой. Борьба молодого человека со старой пенитенциарной системой. Бой муравья с носорогом. И, казалось бы, все здесь понятно, определено. Систему победить невозможно. Но когда, видя решимость, несгибаемую волю муравья, бог становиться на его сторону, исход схватки не так очевиден.

Тенгиз Маржохов

Нулёвка

Не знаете, какого вы духа;

Ибо сын человеческий пришел не губить

души человеческие, а спасать

Небо сверкало, как огромный сапфир. Взгляд тонул в нем, как в бездонном океане. Белой морской пеной раздувались облака. Они двигались и меняли формы, словно в гигантском калейдоскопе. Воображение рисовало сотни фигур, картин. Вот бежит щенок. Бежит счастливый, высунув язык от удовольствия. Через минуту это уже не щенок, а лисенок. Позже медвежонок, и не довольный, а хмурый. Потом он превращается в гриб. А вот девочка в причудливой шляпке с корзинкой. Сейчас она наклонится, чтобы сорвать гриб. Но гриб растет, раздувается. Это уже не гриб… это бегемот. Да и девочка теперь не девочка, она превращается в Гулливера. Они начинают бороться с бегемотом. Распадаются на маленькие фрагменты картин, как в Сикстинской капелле. Солнце золотит края облаков. Ласточки, стрижи мелькают на белом фоне. Постепенно облака трансформируются в крест. Крест приобретает черты распятия. Затем появляется характерный образ Иисуса. Он сразу узнает Его. Иисус тихо плывет по небу. Движение воздушных масс чуть заметно колышет Его локоны. Он хочет прокричать: «Кто-нибудь еще видит это?!» Он смотрит по сторонам, желание разделить восторг переполняет. Но мир замер, природа молчит. Гордость душит – виденье послано ему! Только в его глазах отразилась потрясающая картина!

Образ Иисуса, который видел в юности, уже не звучит в его сердце мажорным аккордом. Теперь тонко, еле слышно отзывается минорной струной. Он вспоминает его в трудную минуту. Пытается понять, зачем небо открыло ему этот удивительный образ? Тогда это показалось игрой воображения, оптической иллюзией. Он предположил, что это знак. Но какой знак? Что с ним делать? Великий секрет бытия, когда к яркому переживанию юности прилагается неспособность оценить это переживание.

Сейчас этот образ приходит к нему часто. Сейчас этот образ не покидает его. Это свет в конце тоннеля, спасательный круг, соломинка, за которую цепляются, чтобы не потонуть, не потерять себя. Потому что так тяжело еще не было. Никогда он не видел свои нервы, сухожилия, кости. Сейчас он без кожи, без мяса, в нем не осталось крови… дошел до предела, до истощения всех физических и моральных сил. Отчаяние голодной гиеной приходит и принюхивается к нему. Подбирает момент, чтобы напасть, сокрушить, растерзать. Она говорит разными голосами… Порой кажется все, остается один шаг, гиена клацнет зубами, вопьется в больную душу и никогда больше не отпустит. Зловонное дыхание ее так близко, что душа канарейкой в клетке начинает метаться, предчувствуя беду. И только образ Иисуса, с позолоченными солнцем краями, на сапфире неба, не дает канарейке-душе потерять самообладание и погибнуть.

Пыточная камера в штрафном изоляторе ИК-9 Борисоглебска называлась Нулёвка. Так ее прозвали, потому что на двери болотного цвета, как на броне танка, выше глазка, где обычно стоит номер камеры, красовался ноль, пропечатанный казенным трафаретом. Входящему сюда становилось понятно, что здесь его поделят или помножат на ноль. Но и входящие сюда, вернее те, кого сажали в нулевку, были непростыми арестантами. Попадание в ШИЗО (штрафной изолятор) уже само по себе наказание, а попадание в нулевку наказание особого рода. Конечно, нулевка не содержала колеса, дыбы, розг и прочих приспособлений, но была пыточной по своей сути. Ведь в каждом веке свои нормы гуманизма и морали.

Камера представляла собой помещение немногим больше изоляционного бокса: в длину четыре шага, в ширину два. Серые бесцветные стены. Высокий потолок. Под потолком зарешеченное окно с ресничками, к которому шконка приварена торцом, выбирай, как прилечь: головой к окну или ногами. Раковины нет, кран гнутым носиком направлен в канализацию – дыру в полу. Ни дубка (стола), ни лавки. Это угрюмое пространство освящала тусклая лампочка в нише над тормозами – дверью камеры, тоже как наказанная за решеткой. Одним словом, нулевка – это карцер, кича, цугундер. Неподготовленный человек или человек со свободы, оказавшийся в нулевке, мог за сутки тронуться рассудком, а за неделю окончательно сойти с ума. Во всяком случае, посидев в этой камере какое-то время, жизнь уже не будет прежней. Как невозможно вернуться с необитаемого острова прежним человеком, так, побывав в нулевке, по-другому посмотришь на жизнь.

Нулевка имела дурную славу в лагере. Прознав, что кого-то держат в ней, все понимали – взялись за него всерьез. Такому бедолаге никто б не позавидовал. Многие предпочли бы полгода в ПКТ (помещение камерного типа), нежели оказаться в нулевке на пятнадцать суток.

Да и сам лагерь ИК-9 Борисоглебск имел славу не лучше. Здесь, как в прессовочном цеху, из людей делали бесформенную однородную массу или паштет. Трудно сказать, какая была цель у исправительной системы, но паштет получался что надо, со знаком качества. В этом месте по полной давали распробовать вкус наказания, а послевкусием всегда оставалось стыдливое желание забыть.

Сырье для прессовочного цеха в основном поставляла Воронежская область. Бывало, свои излишки подбрасывали Москва и соседние области. И редко, в особых случаях, сюда везли издалека. И это как раз наш случай, ведь мы интересуемся чем-то особенным, неординарным. В противном случае это статистика, а статистика скучна и бесчувственна, хоть и упряма.

Нашего героя или антигероя (как кому угодно, выводы сделаете после) в конце августа 2001 года привезли с Кавказа. Почему его привезли с Кавказа в город Борисоглебск Воронежской области, спросите вы? Вопрос резонный, ведь наша исправительная система не будет тратить казенные деньги попусту. Значит, была причина. Бывалые люди скажут: привезли на ломку. А ломка это и есть технология переработки человека в бесформенную однородную массу или паштет.

Под утро в тишине все звуки преувеличены. Тем более утробные звуки цеха: скрежет замков, тягучий скрип решеток и дверей. Аслан еще не открыл глаза, но сквозь дрему слышал металлические звуки: кряхтит тележка, сейчас скрипнет кормушка – с добрым утром, и баландер скажет: «Завтрак». Положит на открытую кормушку пайку хлеба, нальет из бокастого алюминиевого чайника чуть подслащенный чай. Спросит: «Кашу брать будешь?» Аслан откажется. Жрать эту блевотину. Предъявят еще потом. Аслан заберет чай и пайку хлеба. Поставит кружку на уголок шконки, накроет пайкой. Подумает – не забыть, а то сядешь неаккуратно, шконарь сыграет, пайка на пол упадет. А это вся его еда до обеда.

Нашего героя – или антигероя – зовут Аслан. Родом он из Владикавказа. А переработать в паштет его надо было, потому что он, судя по личному делу, отъявленный преступник, неисправимый уголовник, опасный тип. В деле стоят три полосы: склонен к побегу, отрицательный осужденный (поддерживает воровские традиции), склонен к лидерству. Ну, первая полоса дежурная. Ее лепят всем, за кем нужен контроль. Если ты и не помышлял о побеге, это как надзор на свободе. Вторая полоса тоже дежурная. Любого, кто не сотрудничает с администрацией, проще говоря, кто не козел и не стукач, можно подвести под эту полосу. Хотя и козлы, и стукачи, и даже бывшие менты, в какой-то степени поддерживают воровские традиции. А других традиций там нет. Какие еще поддерживать? Вот последняя полоса… Вопросы вызывает последняя полоса – склонен к лидерству.

Аслан открыл кран, который гнутым носиком направлен в канализацию – дыру в полу. В камерном полумраке струя воды полилась черненым серебром. Гулко отозвалась глотка канализации, жадно проглатывая воду. Аслан подставил ладони под струю, помыл руки. Хотел помыть лицо. Переносица резанула болью. Ай!.. Аслан стряхнул руки, аккуратно дотронулся до опухшей переносицы – нос сломан. Вчера вроде он вправил его. Жаль мартышки (зеркала) нет. Посмотреть бы. Ладно, не впервой. Знакомая процедура. Посопел, продышал – значит, нормально вправил. Вдохнул глубоко, заныли ребра – перетянуло обручем боли грудную клетку. Несколько ребер сломано, точно. Легче дышать малыми вдохами. Аслан подошел к окну. Небольшое полуподвальное окно нижней частью вошло в грунт, верхней – через металлические жалюзи-реснички – смотрело на задний двор. Нижняя часть окна чернела холодом земли. В верхней части можно было изредка наблюдать мелькавшие казенные ботинки, но все-таки разглядеть полоску неба. Аслан принюхался к воздуху, подышал. Вова Чечен – сука! Это нерусский не так понял…

– Ну рассказывай, как ты докатился до такой жизни? – поинтересовался Вова Чечен, присматриваясь к поднявшемуся в отряд бродяге. – Откуда пришел?

Слухи и так донесли, что в карантине три отрицала неделю терпят, стенку подпирают; что один из них осетин, с Кавказа пришел. Слухи слухами, а послушать человека, что называется из первых уст, всегда полезно. Тем более земляк. Что не говори, а большая часть жизни прошла на Кавказе. И погоняло «Чечен» Вова носит с гордостью.

Смотрящий Вова Чечен. Родом из Грозного. Еще в начале первой компании слинял на просторы России. Подальше от беспредела, от перспективы жить в подвалах, пить дождевую воду, слушать канонаду гражданской войны. Ждать: родные российские солдатики тебя пристрелят или земляки-чеченцы? Или шальная прилетит? Задумываться над этими вопросами лучше в дороге, и Вова Чечен сказал себе: «Ноги мои, ноги!..» Но надежды не оправдались. Многим тогда матушка Россия обернулась злой мачехой, прохладно встречала непрошеных гостей. Зона приняла. Не скажешь, что здесь Вове Чечену пришлось сладко, но, как ни крути, оказался при делах.

– Тут режим, ты и сам понял, – говорил Вова Чечен Аслану, по привычке понижая голос, хотя сделал все, чтобы в бродяжном закутке лишних ушей не было, но чем черт не шутит. – Передвижение по лагерю только в сопровождении или строем. В баню – строем. В столовую – строем. Мы тут не сидим, мы тут стоим: утром поверка, потом развод, в течение дня обход начальства, вечерняя поверка и, бывает, не одна, бывает, кого недосчитаются, по три раза лагерь строят. Короче говоря, до отбоя на шконку не приляжешь. Заправка по белому. Можешь только сидеть на шконке, сетки вязать. Три сетки в день – норма. Норму не сдал – рапорт. Рапорт – выговор. Два рапорта – изолятор. Вообще, под крышу можешь попасть за любую мелочь. Крыша переполнена. Три изолятора – ПКТ. После ПКТ – СУС (строгие условия содержания). Одним словом, лютуют мусора.

Администрация ИК-9 Борисоглебска привыкла к тому, что в учреждение попадает отрицательный элемент. Работа такая – исправить, воспитать оступившихся. Помочь совершившим ошибки вернуться в гражданское общество. «Труд – самый короткий путь к свободе с чистой совестью». Но что делать с теми, кто не желает исправляться? Не хочет перевоспитываться? Хоть первое, что вы встречаете, попадая в лагерь, это церковь, одних христианских ценностей здесь недостаточно.

– Еще такая беда, – продолжал Вова Чечен. – Голод. На пайке сидим. Шлёмки келешованные… с п…сами келешованные… личную посуду не разрешают. Порядочные только пайку берут, баланду не едят. Из этой посуды раз поешь, потом предъявят: «В Борисоглебске сидел? Из общей посуды хавал? Рот закрой! Забейся в угол!» Вот мы и голодаем.

Аслан отхлебывал чифир, слушал Вову Чечена. На столике пачка «Примы» просыпалась табачинками. В пиале долгоиграющая карамель. Не густо живет смотрящий за лагерем. Аслан посмотрел по сторонам. Двухъярусные шконки плотно набились в секцию, тумбочки кое-как протиснулись между ними. Под шконками пусто – верный признак режима: ни тапок, ни баулов.

П…ц всему! Приплыли! – подумал Аслан. Вот это лагерь! Час от часу не легче! Козлятник!

Во время обхода по жилой зоне в столовой начальник ИК-9 Борисоглебска выразил недоумение. Доложили, что некоторая категория осужденных не питается из общей посуды. Вопрос:

– Почему это блатные не принимают пищу из общей посуды? Что за принципы?

Замы переглянулись, пожали плечами.

– А вы, гражданин начальник, стали бы кушать из посуды, из которой свинья ест? – вставил какой-то осужденный, натирая тряпкой большой поварской котел.

– Что?! Кто это?!

– Да это шнырь поварской, дурачок, блаженный. – Закрыли его спинами пузатые замы.

– Может, на якорь упадем всей зоной? И так голодаем, – предложил Вова Чечен. – Или жалобы напишем? Как думаешь, нерусский?

Утренняя поверка прошла как обычно: построились, посчитались, разошлись. После поверки, когда настало время выходить на завтрак, началось брожение. Напряжение повисло над лагерем. Что-то нагнеталось. Казалось, будет гроза. Но конец сентября не время гроз, время тихих унылых дождей. Вовы Чечена не было видно. Завхоз не показывал носа из своего кабинета. Толком никто ничего не знал. Пришел в отряд контролер, нашел Аслана и повел на вахту. Аслан шел за контролером в некотором замешательстве. Поглядывал на решетки локальных секторов, как на вольеры, откуда смотрели такие взгляды, какие не увидишь даже в зоопарке: хитрые, злые, голодные, безразличные. Ни одного теплого, приветливого взгляда. Контролер шел молча. На армейском ремне позвякивали ключи и наручники. Аслан понимал, что на вахте будет сюрприз. Но какой? Хороший или… Посылку он не ждал, да и не выдают посылки в такую рань. Передача, свидание?.. Нет. Значит…

Контролер подвел Аслана к предвариловке. Приказал: «Лицом к стене! Руки за спиной!» Через щель неприкрытой двери до Аслана донесся разговор на повышенных тонах. Аслан прислушался – различил голос Вовы Чечена: «Это нерусский не так понял…» – мямлил он, оправдываясь. Вдруг дверь распахнулась. На пороге предвариловки появился подполковник Власов.

– Этот, что ли?! – И без церемоний вместо «здравствуйте» ударил кулаком в лицо – сломал нос.

Подоспели, налетели Павел Анатольевич и другие, сбили с ног и затоптали.

Очнулся Аслан в нулевке. Пока он не понимал всех прелестей и предназначения этой камеры. Занимали мысли: почему он сюда попал? Как стал громоотводом? И сколько это продлится? Твердо понимал лишь одно – смотрящий, Вова Чечен, его подставил. Замутил какую-то бодягу, а при первом же кипише перевел стрелки на него. Это нерусский не так понял. При чем здесь он? Сука! Всего месяц пробыл в лагере. Толком оклематься не успел. Пришел в Борисоглебск в конце августа. Сейчас конец сентября. И уже в изоляторе. Месяц не прошел, как терпел в карантине.

Карантин то место, с которого в лагере начинается путь. Уже в карантине каждый должен сделать свой выбор: он на пути к свободе с чистой совестью и пойдет по красным полям, или хочет пройти приключения, головоломку, квест. По оперативным данным каждым этапом приходят три-четыре отказника, отрицала, желающих пройти квест. Но, как правило, после первых же приключений, остается один, максимум – два. До конца квеста доходят единицы, они финишируют в СУСе (барак строгих условий содержаний), либо отправляются продолжать квест на другой уровень, в крытую тюрьму.

С позиции сотрудников администрации это имеет вид квеста. Для осужденных это вовсе не приключения, а самые что ни на есть издевательства, унижения, побои. И камнем преткновения здесь служит 106-я статья исправительного кодекса или хозработы. Статья гласит, что осужденные могут привлекаться без оплаты труда к выполнению работ. Но администрация считает, что не могут, а должны – только так и никак иначе. И устраивает осужденным такой квест, чтобы не подписать 106-ю статью было себе дороже.

Аслан был в процессе прохождения квеста. Правда, он был не новичок, кое-какой опыт имелся. Он знал, в карантине обычная практика – сразу напугать, подавить волю и лепить из безвольных существ что душе угодно. В локалке карантина построили этап на утреннюю поверку. Молодые люди, человек пятнадцать стояли в шеренгу. Лица бледны и сонны, как это раннее августовское утро. Неказисты и нескладны, как строй, в котором они стоят. Тревожны и напуганы, как воробьи в кроне дерева, растущего посреди локалки. После поверки тех, кто не подписал 106-ю статью поведут на вахту.

На вахте построили в предвариловке – комнате ожидания. Из дежурки, сквозь угрожающие звуки: стука тяжелых ботинок, хлопанья двери, лязга замков, до них доносилось: «Отказников привели… Сколько их?.. Пять… Кто такие? Блатные?.. Сейчас посмотрим… Поначалу все блатуют…»

Воспитательную работу проводил капитан Павел Анатольевич. Аслан встретился с ним взглядом. Крупный детина, под два метра ростом. Довольно молодой, около тридцати пяти лет. Тренировал кисть железными шарами от подшипника, размером с биллиардные. По телу пробежал холодок, по ногам волна тремора. Но контролировать страх Аслан умел, взгляд не отвел.

Посыпались команды: «Руки в гору! Ноги шире!» Жестко поставили на растяжку. По спине пошел гулять дубинал. Ноги разбивали, чтобы сел ниже на шпагат. Адреналин притупил боль, заложил уши.

Павел Анатольевич смолоду был грозой Борисоглебска. Любил подраться, слыл бакланом. Легче же крыльями махать, чем шевелить мозгами. Благо, природа-матушка здоровьем не обидела, щедро наградила дурной силушкой. А дури, как водится, выход нужен, а то недалеко до беды. Выход дурной, молодецкой удали нашел в работе. Но было у него особенное свойство. Он не ломал человека ради самой ломки. В душе ценил силу духа и мужское достоинство. Пропуская очередного арестанта через экзекуцию, как будто искал стержень. Если не находил – доламывал: тряпка уважения не заслуживала. Если находил – начинал уважать. Его мало заботило, что в процессе поиска отнимал у человека здоровье, в этом смысле он считал себя винтиком системы. Но того, кого зауважал, больше не трогал.

Изрядно пожеванного Аслана выплюнула предвариловка. Выплюнула первым в коридор, где его поставили на растяжку стену подпирать. Из предвариловки донесся грозный голос Павла Анатольевича: «Что гривы повесили?! Этот… хоть в глаза смотрит!» Дальше заработал прессовочный цех: удары дубинок, крики, мат, все слилось в шум.

В коридоре было душно. Август топил, и не думая сбавлять обороты. Только когда дверь, которая вела во двор, забывали закрыть, заглядывал сквозняк – становилось прохладней. Стоя на растяжке, обливаясь потом, чувствуя липкими ладонями шершавую стену, пиная ее ногами, Аслан представлял, как мог бы рубануть Павла Анатольевича, какой бы крупный тот ни был. Большой шкаф громко падает. Во Владикавказе в тюрьме или в Каменке в начале срока он так бы и сделал. Рубанул бы, не задумываясь. Теперь же он понимал последствия – дорого обходится. Лучше терпеть. Лимит здоровья не безграничен. Ничего, неделю потерпеть, а там распределят в отряд, и станет полегче.

Позже предвариловка выплюнула еще двух отказников в компанию к Аслану. До вечерней поверки будут они на растяжке стену подпирать, и каждый проходящий мерин может сорвать на них злость. Даже не может, а должен. Кто усерднее в этом, тот благонадежнее. Двое из пяти не выдержали, сломались, их увели подписывать 106-ю статью.

Вечером карантин похож на привал отряда на марше. Кто-то жует паек – сухомятку. Кто-то уже кемарит. Кто-то пишет письмо. Кто-то зализывает раны. Кто-то травит байки, курит. Позже дневное напряжение пролилось безудержным хохотом. Поводом насмешек стали непрошедшие предвариловку, квест. Решившие не испытывать судьбу, сразу подписавшиеся под хозработы мужики чувствовали себя уверенней перед теми, кто назвался груздем, но в кузов не полез. Кишка оказалась тонка. Один такой оправдывался под общий смех: «Блин… когда услышал, как хрустнули его кулаки… увидел его лапы, в которых металлические шары катаются, мне плохо стало, ноги подкосились…»

В карантине толклись всякие разговоры, слухи – у кого что болит… Пока мужики выполняют хозработы и попутно подбирают, куда податься после карантина: в столовую, в швейку, в ширпотреб или в хозбанду, чтобы быстрей коротать срок. Отказники вырабатывают тактику, как прохилять эту неделю, до распределения по отрядам, чтобы не сломаться. Никто не хочет быть битым, как последний ишак. Но и брать в руки веник, швабру, лопату – западло. Выбрал путь отрицала, будь готов ко всему.

В карантине говорят, что работа в лагере – вязать сетки. Другой работы нет, сейчас не времена ГУЛАГа. Счастливчик, кто нашел должность бугра, хлебореза, банщика. А кто пробился в шеф-повара, в завхозы карантина или разконвойку, тот просто буржуй, белый человек, элита. За эти должности идет нешуточная борьба. Конкуренция жесткая. Здесь берет верх тот, кто может предложить администрации учреждения не только профессиональные качества, но и лояльность. У блатных своя иерархия. Да и блатные уже не те, вымерли как динозавры, осталась так, мелочь. Сейчас важнейший принцип – приспособляемость, пролавировать между мусорами, блатными, козлами, чтобы не запачкаться, не пострадать, себя не потерять.

Аслан призадумался, зачем заставляют подписывать 106-ю, если в лагере другой работы, кроме как вязать сетки, нет? Логичный вопрос. А затем что, во-первых, труд должен оплачиваться, а кто любит платить? Во-вторых, работа работой, но должны все осужденные потенциально быть под ярмом. Не должно быть свободных. «Осужденный» и «раб» для администрации синонимы. Даже блатных администрация берет под контроль. Если не получается, засылает своих завербованных блатных. Армейская подчиненность у них распространяется и на спецконтингент, правда, уходит в минусовые величины. И логику здесь искать бессмысленно.

После распределения попал Аслан в одиннадцатый отряд. Отряд как отряд, как и другие отряды Борисоглебска. Одноэтажный барак c беленными известью стенами. Неасфальтированный дворик, с утоптанной казенными ботинками землей. По углам дворика растут два дерева, еще по-летнему зеленеют листвой. Чуть в сторонке – стол, две лавки. Все это огорожено решеткой – трехметровым забором из арматуры. Население – под сто человек. Здесь надо приспособиться к новой обстановке, привыкнуть к условиям, режиму. Еще жизненно важно перевести дух, прийти в себя, оклематься. Хорошо, стоят теплые денечки. Солнце ласковое, пока балует. После этапа, продлившегося больше двух месяцев, кожа Аслана огрубела, стала похожа на кожу крокодила. Не только кожа… все тело было другое, не его, не родное. Многие моменты Аслан не мог вспомнить. Происходящее было как во сне. Мысли блуждали в тумане. Дорого обошелся этап.

В тюрьму Пятигорска его пригнали спецэтапом. Все, как вывозили из Каменки, как везли – насторожило Аслана. Этим же спецэтапом шли трое на особый режим, приговоренные к пожизненному заключению, один из них – Тракторист. Аслан по сравнению с ними младенец – режим общий, срок ограничен. Но почему-то именно его тюрьма Пятигорска приняла жестко. Он помнил, как после шмона их повели в душ на помывку. После душа его привели в транзитную камеру и, закрывая за ним тормоза, сразу объявили: «Тамаев дежурный».

В транзитной камере всегда сумерки, не поймешь, утро, день или вечер, все одно, нечему сгущаться. Тем не менее Аслан чувствовал: что-то сгущается. Уже на вечернюю поверку пришли, вывели всех из камеры в коридор. Потребовали доклад. Тишина. «Кто дежурный?! – завопил начальник. – Где доклад?!» Аслан молчал. Поволокли его в дежурную часть. Повалили лицом вниз, растянули, пристегнули к столу наручниками. Кровь застучала в висках… Вооружились дубинками и стали бить с двух сторон, месить, как «двое из ларца». Каждый удар взрывался шаровой молнией в голове. Аслан толком не разглядел тех, кто бил, какие-то мелькавшие фрагменты: лиц, рук, униформы. Перекурили. Когда кровь запеклась, тело налилось гематомой, начали бить второй раз, исполосовали всю спину. Знали, как больнее. Били так, что и сознание не потеряешь, и терпеть невыносимо. Аслан кричал на всю тюрьму. Когда отстегнули от стола, сам встать он не мог. Почернел до пяток, все распухло. За наручники его оттащили в карцер, протерли им пыльные полы коридоров. В карцере подвесили, пристегнули к крюку под потолком. Пришел лепила. Осмотрел Аслана. Спросил: «Что это он у вас спереди белый, со спины черный? Подравняйте». Продолжили бить уже спереди. Когда Аслан приходил в себя, пытался встать на носки, на кончики пальцев, чтобы кисти не потерять, чтобы не отрезало. В таком положении провисел два часа. Когда отстегнули, упал на пол и пролежал так неделю.

Двигаться не мог. Погрузился в небытие. Сознание спряталось под тяжелый жестяной лист коматоза. Когда блуждавшее неизвестно где сознание возвращалось и пыталось пошевелить тело, сотни ударов вновь обрушивались с неистовой силой, невыносимая боль стальной дугой обжигала плоть, и сознание сдавалось, вновь уходило блуждать.

В бреду сознание пыталось разобраться, что произошло. Чувствовал: лежит на полу, который, как и потолок, стоял вертикально. Видел тормоза. По мерцавшему светлому квадрату понимал, где решка – окно. Надо было найти воду.

Тело лежало и горело как переплавленная груда свинца. Казалось, что содрали кожу и мясо вялится от соприкосновения с воздухом карцера. Сейчас лучше не двигаться, каждое движение вызывает боль. Хотелось понять, за что? Почему он попал под молотки? Не может быть, чтобы так били за доклад. По неприязни тоже так не бьют. Здесь что-то другое. Ответа не было. Просыпавшееся сознание снова и снова искало ответ. Видимо, ему на дело поставили тачковку – пометку. Привет из Каменки. Мамедов подгадил, сукин сын! Он и сейчас слышал его голос: «Если с ним что-то случится, я тебя сгною!»

Взгляд набрел на кран. Низко, над сливным отверстием. Хорошо, что низко. Для стоящего во весь рост человека унизительно так нагибаться, чтобы утолить жажду. Но это карцер, в который все попадают после экзекуции, в определенной кондиции, и кроме как ползать ничего не могут. Хорошо, что кран низко. Надо собрать силы и подползти… Провалился в сон, сознание ушло блуждать.

Владикавказ великолепен. Редкий город может похвастать такой декорацией. Близость гор, нависающих с юга над городом, впечатляет, как постоянно звучащий органный аккорд! Столовая гора приковывает взгляд, провозглашает внутри вас минуту молчания, заставляет испытать катарсис перед божественным величием природы. Как будто из-под нее вытекает Терек. Как старый дед, постоянно ворчит, гонит мутную воду. Он раз в год преображается – бывает спокоен и чист. Журчит баритоном как молодой ручей, рассказывает камням сказки. Город одел его в бетон, подпоясал мостами, но, кажется, ему не по нраву такой наряд, он зло шумит свою древнюю песню.

Аслан вспомнил, как с другом гулял по набережной. Тогда он был еще юношей, ему было лет четырнадцать-пятнадцать. В эту летную пору, напитанный частыми июньскими дождями, Терек разлился: ревел, гудел; нес тонны песка, ила. Вода была как цемент, почти черная, пенила волну, закручивая водовороты. Друзья подошли к месту, где часто купались, переплывали реку. Солнце слепило, кусалось. Теплый ветерок подзадоривал. Место вроде то, но река не та – мощь стихии завораживала, пугала. Аслан решил испытать себя, рискнуть – бросить вызов стихии. Посмотрел вниз – уровень воды заметно поднялся. Он скинул портки. Взяв скорее себя, чем друга, на слабо, перешагнул страх – прыгнул в воду. Терек скрежетал зубами – гулко сталкивал валуны, катая по дну. Когда голова Аслана вынырнула, а прошла целая вечность, друг подхватил вещи и побежал по берегу, сбивая ноги о камни. Бурный Терек басовито громыхал, нес бревна, ветки. Среди этого ужаса, среди разбушевавшейся стихии то исчезала, то появлялась, как поплавок, чернявая голова Аслана. Два километра ниже по течению, почти в Ногире, барахтаясь, прибился Аслан к берегу. Выполз обессиленный на теплые камни. Переведя дух, отплевавшись, отдышавшись, побрел навстречу, бежавшему, как по раскаленным углям, другу. От пережитого Аслан чуть не заплакал, маска детского испуга на миг проявилась на лице. Глаза покрылись тюленьей пленкой. На коже узорами прилип черный песок. Он смотрел на бурлящий Терек и не мог поверить… Второй раз не прыгнул бы ни за что. Терек пощадил его, не наказал за дерзость, легкомыслие, браваду. Не затянул под корягу, не ударил об валун. Покрутил как в стиральной машине и выбросил. Он даже дна не коснулся ни разу.

Горы величественно молчали. Высоко в небе, в воздушном потоке плыл орел. Солнце уже не так кусалось, покрылось вуалью полуденной дымки. Аслан ликовал: я сделал это! Прошел по краю! Испытал себя! Прыгнул в бушующий Терек! Кто еще рискнет повторить такое?! Разве что могучие нарты могли похвастать подобной отвагой!..

Но этой дерзости, этого чувства риска он боялся порой. Понимал: может не пронести, да так, что мало не покажется.

И вот не пронесло, попал под молотки, да под такие, что…

Сквозь дрему вдруг он разобрал – как капает вода из крана. Гулко цокает каждая капля в колодце сливного отверстия. Вода зовет, бьет в набат. Он лежит, как в пустыне – невыносимо жарит, печет спину. Издав стон, в два толчка подполз он к крану.

У шнифта (глазка) открылось китовое веко, глаз контролера поблуждал по квадрату карцера. Размеренные шаги пошли по коридору. Скрипнула дверь дежурки.

– До воды добрался, – доложил контролер.

– Значит, не сдохнет, – заключил дежурный. – Начнет вставать, отправим на этап, от греха…

– Пока только ползает. Ни сидеть, ни лежать на спине не может.

– Скорее встанет, раз так… на животе долго не проползаешь, чай не ящерица, – уронил ухмылку дежурный.

Зашла женщина в белом халате – фельдшер. На пышной груди казачки, как змея в расщелине, пригрелся старый фонендоскоп.

– Если я не нужна, пойду, – сказала она и бросила засаленный журнал приемов на железный шкаф.

– Не нужна, – ответил дежурный, разглядывая свои ботинки, к которым на днях прибил новые набойки.

Лепила бросила косой взгляд на контролера.

– А в лаборатории у вас кто? (Так называли карцер).

– Не твое дело, – бросил дежурный.

– Ну-ну… Потом не подходите… задним числом! – округлила она васильковые глаза.

Через две недели, утром этапного дня солнце пыталось проглянуть сквозь плотную цепь облаков. День обещал быть душный, пыльный. Стены пятигорской тюрьмы «Белый лебедь» нависали громадами, как развалины известнякового храма. То тут, то там блестели гирлянды колючек. Конвоиры щурили глаза, недовольно зыркали по сторонам. Овчарка лежала под ногами кинолога, водила ушами и вдумчиво посматривала на все вокруг. Перед ее носом топтались казенные берцы. Проносились офицерские туфли. Поодаль, сбившись кучкой, стояли тапки, кроссовки, мокасины-лодочки.

Вывели кого-то в тапках. Он, как старик, еле передвигал ноги. Овчарка подняла морду и жалобно визгнула. Начальник конвоя, держа в одной руке кипу дел, пальцами другой бегая по корешкам, считая, посмотрел на бедолагу, непроизвольно помотал головой.

– Этого… отказ! Нет! Нет! Забирайте! Отвечать не хочу.

Аслана вернули в каменный мешок – карцер. Тормоза захлопнулись, ударили по мозгам. Стены сдавили. Крюк, к которому пристегивали, угрожающе смотрел сверху, как голова идола, безмолвно ожидавшая следующую жертву. В этой могильной атмосфере только небольшое зарешеченное окно мерцало жизнью.

Прошло еще десять дней. Повторилось то же самое. Начальник ростовского конвоя опять отказался принимать на этап осужденного, походившего на Франкенштейна. Казалось, в любую минуту он может развалиться на части. Но Франкенштейн заговорил.

– Забери меня отсюда, начальник…

– Бумагу подпишешь (на всякий случай), что претензий не имеешь?

После двух месяцев этапа необходимо прийти в себя. Протянулся этап через транзитные камеры тюрем Ростова и Воронежа пережимающим кровь жгутом. Вагоны, воронки, конвоиры, арестанты прошли невнятной ретроспективой перед глазами. Почему в Пятигорске он попал под жесткие молотки? С этим надо еще разобраться. Еще надо избавиться от традиционных этапных напастей, таких как: вши, потница, чесотка. Аслан присел на лавку под шелестевшим листвой деревом. Напротив, через две решетки расположился соседний барак. В окнах виднелись двухэтажные шконки, узкие проходы в одну тумбочку. Скученность большая. Жизненного пространства мало. Курить охота. У Аслана не осталось ни личных вещей, ни насущных припасов. Как-нибудь надо сообщить на родину, где он. Мысли улетели – как там мать? Последние письма из дома были тревожные. Болезнь прогрессировала, становилось хуже. Но что он мог поделать? Ответа не было. Он поднял голову, посмотрел в небо. Оставалось лишь гнать от себя дурные мысли.

Аслан подошел к локалке. Взялся за решетку, почувствовал ладонями жесткие ребра металла. Скосил глаза – попытался посмотреть наружу: налево дорожка между локальными секторами отрядов, как клетками в зверинце, убегала в сторону вахты; направо – куда-то в глубь лагеря. Тут, похоже, закон джунглей. Никто руку помощи не протянет. А просить… Просить Аслан не привык. Хотя в этом – одиннадцатом отряде лагерный котел. Смотрящий за общаком здесь. Но, похоже, от этого не легче.

Аслан понимал одно – смотрящий, Вова Чечен его подставил. Замутил какую-то бодягу… а при первом же кипише, перевел стрелки. Специально, или в последний момент испугался? Смалодушничал? Струсил? Какое это теперь имело значение? Важно другое: Вова Чечен остался в отряде, а Аслан под крышей, в нулевке. И сколько это продлится, одному богу известно. Хорошо хоть из отряда успел письмо домой послать, чтобы дома знали – где он. Когда дома знают, на душе спокойней. Аслан взял с уголка шконки пайку хлеба и чай. Даже дубка (стола) нет! Что за хата?! Пока чай не остыл, перекусить. Пожевать плохо пропеченный хлеб, запивая теплым чуть подслащенным чаем. Больше ждать до обеда нечего.

Мать раскатывает тесто. Аккуратно поправляет косынку на голове, чтобы не испачкать в муке. Сырные колобки с зеленью, дожидаются, когда их замесят в нежное тесто и поставят в печь. В кухне пахнет свежими листьями свеклы и зеленным луком. Мать достает подрумяненные пироги из печи. Смазывает сливочным маслом. Пироги блестят румяными боками. У Аслана текут слюнки.

– Сядь, поешь, – говорит мать. – Когда остынут уже не то.

– Потом, – подхватывает Аслан рюкзак и убегает на тренировку.

Братья все не съедят. И соседям не все мать раздаст. Что-то останется. Зато вернусь с тренировки, тогда… Аслан замечает на холодильнике запотевший графин с компотом. Тогда и поем от души.

Пайка плохо жуется, клейстером прилипает к деснам. Комком глины ложится в желудке. Теплый чуть подслащенный чай, конечно, не домашний компот, но лучше, чем ничего. На зубах скрипнул осадок, когда он допивал чай. Аслан поплевался. На таком питании загнешься окончательно. Походил по камере: четыре шага до окна, четыре обратно – до тормозов. Четыре шага до окна, четыре до тормозов. Четыре до окна… свет через реснички почти не проникает, мерцает на полу тонкими полосками. Четыре до тормозов… над тормозами, в нише за решеткой тусклая лампочка подсвечивает мрачный потолок. Не почитаешь, если бы было что почитать. Аслан подошел к окну. Посмотрел в щель: двор, какие-то строения, колючка, небо. Взгляд остановился на небе – чистой голубой ленточке. Непонятно, где солнце. Похоже, солнце обходит стороной этот угол. Аслан вернулся во мрак, присел на железные струны шконки. Чем заняться? С ума тут сойдешь? «Если научишься входить в это состояние силой мысли – ты мастер», -вспомнил он слова тренера.