Водяной

Надежда Тэффи

Водяной

* * *

От железнодорожной станции до города ехать надо было ровно тридцать верст, и все лесами, лесами да болотами, через дикие речки по деревянным пляшущим мостикам, глушь, даль, ужас.

Приехала Клавденька Петрова в городок к вечеру и велела ямщику везти прямо на мельницу, где муж нанял квартиру.

Немножко Клавденька этой новой квартиры побаивалась. Не доверяла мужу. Не такой это был человек, чтобы сделать что-нибудь разумное и практичное. Но вышло так, что сама она выехать с ним вместе не могла, занята была ликвидацией обстановки и всякими домашними делами, а мужу уже вышел срок являться на службу, и он ждать не мог. Вот и пришлось ему самому отыскать для них помещение. А так как дело было к лету, то и рекомендовали ему нанять домик около мельницы. Там какой-то городской чиновник два года подряд жил и все очень хорошо устроил: и обоями оклеил, и полы выкрасил – словом, для лета будет отлично, а осенью можно отыскать что-нибудь уже в городе.

Место было красивое, немножко дикое. Все заросло кустами, и дорога до домика не доходила, а от мельницы нужно было идти по тропинке вдоль берега.

Клавденька вылезла из тарантаса усталая, разбитая. Ямщик понес за ней вещи.

Показалось ей, что сыро, и водой пахнет, и глухо.

«И всегда он ерунды натворит», – думала она про мужа.

Из домика вышла востроносая, страшно худая баба в белом платке, надвинутом на лоб. Баба, не здороваясь, подала ей письмо. Письмо от мужа.

«Меня неожиданно вызвали в уезд, – писал он, – для ревизии. Вернусь дня через два. Ты пока устраивайся. Прислуга нанята, все в порядке. Будешь довольна. Целую крошечные глазки и голубенькие ручки. Володя».

– Голубенькие ручки! – пробормотала она. – Вечно все перепутает!

– Значит, барин – вас нанял? – спросила она востроносую бабу.

У бабы лицо было узкое, как сабля. Под глазами черно, словно углем намазано.

– Да-с. Наняли. Готовить и вообще, доить или что.

– Разве здесь есть корова? – удивилась Клавденька.

– А я почем знаю, – гордо отвечала баба. – Я только вчера пришла.

Клавденька вошла в дом. Комнаты маленькие, сырые, ветки черемухи лезли в окна, застилали свет. И сразу ее зазнобило, как от простуды.

Обошла все помещение. Летом, в жару, наверное, будет хорошо, а пока и судить трудно. Мебели почти что никакой. На все три комнаты одна кровать, один диванчик, стол да три стула.

– А лампы здесь нет? – спросила Клавденька.

– Нету, – отвечала баба из кухни.

– Так как же я буду?

– А ночи теперь белые, так на что тебе свет? А хочешь, так давай денег, схожу в город за свечкой.

– Хорошо. А нельзя ли самовар поставить?

– А давай денег, так я в городе углей куплю.

Клавденька дала бабе денег, велела купить кое-что из провизии. Баба ушла, да и пропала.

Холодно, сыро, темно, скучно. Клавденька завернулась в плед и задремала. Наконец, хлопнула дверь.

– Ну что, принесли свечку?

Никто ей не ответил. Баба вошла и молча остановилась.

Клавденька обернулась.

В дверях стояла баба, да не та. Чужая. Она была огромного роста, широкоплечая, ширококостная, любому мужику впору. На голове темный платок.

– Вам чего? – спросила Клавденька.

– Я к вам в горничные, в девушки. Ваш барин меня порядил, – отвечала баба густым голосом.

– Ах, значит, муж вас нанял? А вы умеете? Вы уже служили?

– Ну конечно, – добродушно отвечала гигант-баба. – Дело немудреное.

– Надо бы вот вещи разобрать, – сказала Клавденька, – да тут темно, ничего не видно. Я послала за свечкой в город. Вас как зовут?

– Клаша.

– Так вот, Клаша, разверните пока этот сверток и постелите мне постель.

Клаша живо все размотала, разобрала, устроила, потом вышла из дому. Клавденька видела, как она встала у берега лицом к речке и махала руками, точно звала кого-то.

Наконец, вернулась носатая, принесла что нужно, зажгла свечку, напоила свою барыню чаем.

Неуютная была эта баба. Вся как-то дергалась, глаза какие-то пламенные, платок ерзал у нее на голове и, когда сползал, видны были волосы ершом, как бывает у бритых после тифа.

«Удивительно, каких он слуг нанял! – думала Клавденька про мужа. – Какие-то нелепые».

Ночь провела она скверно. Никак не могла согреться, и комар пел над ухом.

«Комаров, наверное, будет пропасть».

Утром поднялась с головной болью. Увидела на столе рядом с вынутыми из несессера вещами какой-то паспорт. Взяла, развернула.

«Клавдия Петрова. Вдова…» В глазах потемнело.

– Что такое? Почему мое имя? И почему я вдова? Я, кажется, совсем больна!

Снова читает. Нет, не ошиблась, так и есть: «Клавдия Петрова. Вдова». Смотрит дальше. «Тридцать лет. Крестьянка Вологодской губернии…»

– Ах, это, значит, Клаша. Ее паспорт. Но как глупо, что у нас одинаковые имена и фамилии.

Что-то было в этом противное и жуткое. Точно своего двойника увидела.

Пошла в кухню. Там была одна носатая.

– Дайте мне чаю, – сказала Клавденька.

Носатая так вздрогнула, что даже нож уронила, точно застали ее бог знает за каким преступлением, а всего-то навсего чистила она картошку.

– Скажите, – спросила Клавденька, – это Клаши фамилия Петрова?

– Петрова, Петрова, – нехотя пробормотала баба.

– Так. А вас как зовут? – Баба отвернулась и буркнула:

– Марья. Не все ли равно.

У этой Марьи странные были манеры. Она никогда не смотрела в лицо, а когда отвечала, отворачивалась.

– А где же Клаша?

– Купается. Где же ему быть? Там ему и место. В речке.

– Кому?

– А ему, Клаше.

Марья, очевидно, совсем была идиотка.

Клавденька вернулась в свою комнату. За окном был густой туман, белый, как пар. Комнатка была сырая, в углах обои отстали.

Марья принесла чай, молоко, баранки. Поставила на стол, заглянула за дверь, за окно, подошла к Клавденьке и сказала шепотом:

– Ты только на меня не говори. Клаша-то – Иван!

Клавденька выпучила глаза.

– Ты только молчи. Она здесь два лета в кучерах служила.

– Ничего не понимаю! – растерялась Клавденька. – Почему же она вдруг горничная?

– А вы лошадей не держите, вот она и так. Ей лишь бы тут. Мельница-то не работает.

Она нагнулась к самому Клавденькину лицу и, обдавая ее запахом соленого огурца, зашептала:

– Водяник она. Водяной. Из речки она, Иван-то, с этого затона с-за мельницы.

Она быстро выпрямилась и пошла было к двери, но с полпути повернулась и сказала уже громко:

– У тебя вон и иконы-то в целом доме ни одной. Так еще не такие к тебе придут.

«Сумасшедшая! Сумасшедшая! – думала Клавденька. – Господи! Хоть бы Володя скорее вернулся». Голова болела, в глазах рябило.

– Отдохну, пойду в город, поговорю с кем-нибудь, с аптекарем, что ли. Ведь никого я здесь не знаю!

Она даже всплакнула немножко. Потом легла, закрылась потеплее и заснула. А когда проснулась, оказалось, что проспала почти весь день. И проснулась от шороха. У стола стояла огромная Клаша и вертела в руках тарелку, очевидно, накрывала на стол.

– Клаша, – сказала Клавденька. – Правда, что вы в кучерах служили?

Клаша подошла к постели. Вблизи лицо у нее было пухлое, глаза светлые, с белыми телячьими ресницами.

– В кучерах? – переспросила она совсем спокойно. – Работать каждому надо.

– Значит, правда? – Клаша молчала.

– Скажите, Клаша, вы эту Марью хорошо знаете?

– Марью Сову? А кто ее не знает?

– А что?

– Полтора года в остроге клопов кормила.

Клавденька даже поднялась на постели.

– Почему? Украла что-нибудь?

– Украла? – иронически повторила Клаша. – Мужа убила, а не украла, вот что.

– Так почему же ее выпустили?

– Вот почему, – отвечала Клаша, многозначительно постукав себя пальцем по лбу. – Таких нельзя засудить.

– А она, может быть, опасная? – в ужасе спросила Клавденька.

Клаша пожала плечами и вышла из комнаты.

«Господи, господи! Что это будет, – мучилась Клавденька. – Надо сейчас же одеваться и бежать в город. Не могу я здесь оставаться с этими сумасшедшими бабами».

Она встала, посмотрела, запирается ли дверь, увидела задвижку и немножко успокоилась.

«Как-нибудь перетерплю эту ночь, а завтра должен Володя приехать. Куда же я в городе сунусь, тут, наверное, и гостиниц никаких нет».

Пришла Марья Сова, спросила, что сготовить.

– Все равно, что-нибудь, – отвечала Клавденька, вглядываясь в Марьино лицо. – Может быть, рыба есть?

Марья испуганно оглянулась и замахала на Клавденьку рукой.

– Тс-с. Иван осерчает. Нельзя при нем рыбу обижать. Ни-ни, – и, нагнувшись к самому Клавденькиному лицу, многозначительно шепнула:

– Понимаешь? Водяной!

Клавденька прижалась к стене и с ужасом смотрела на сумасшедшую.

– Знаете, Марья, мне есть не хочется. Мне только чаю.

Марья мотнула головой, подмигнула в сторону двери, очевидно, намекая что-то на Клашу, и ушла.

Клавденька закрыла на ночь дверь на задвижку, приоткрыла окно. Ночь была светлая, тихая. Тонко звенели комары. За рекой кто-то пел надрывным голосом:

«Догорай, моя лучина, Догорю с тобой и я».

Клавденька накинула шаль, села у окна.

Тихо плыла светлая, беззвездная ночь. Небо розовело тонкой полосой. Лениво плескало в речке.

Тонкая темная фигура в белом на голове отделилась от кустов, подошла к окну. Марья Сова.

– Барыня, – шепнула Марья и засмеялась. – Барыня, загляни-ка сюды, под ветлу, как наша Клаша сидит. То-то обхохочешься. Да ты лезь через окошко, да тихонько, не спугни. Я те говорю, обхохочешься.

От того ли, что Марья смеялась, но Клавденьке совсем не было страшно. Она села на подоконник, легко спрыгнула на землю.

– Вон сюды, сюды! Ты только загляни, – шептала Сова, заливаясь смехом.

Клавденька, ничего не понимая, прошла несколько шагов, свернула к самому берегу. Там под ветлой что-то белело. Клаша?

Она подошла поближе.

Нет, это была не Клаша. Под ветлой, опустив ноги в речку, сидел голый старик и выжимал длинную седую бороду. С бороды струйкой текла вода прямо в речку.

– Кто это?

Старик обернулся, юркнул под ветлу и пропал. Клавденька видела только, как мелькнули светлые глаза с белыми ресницами, или так показалось?

Она подождала минутку и вернулась к себе опять через окно. Марья исчезла.

«Какой сумбур! Почему Марья говорит, что это Клаша, когда это мужик?»

Она закрыла окно, проверила задвижку на двери, закрестила все углы, легла и закрылась с головой.

Утром разбудил ее веселый голос:

– Клавденька! Отвори! Это я, Володя!

* * *

Клаша как в воду сгинула. Может быть, и правда, в воду?

Клавденька узнала от мужа, что он никакой горничной не нанимал и в глаза ее не видел. Нанял только носатую бабу, впоропях, справок не наводил и не знал, что она больная.

– А как же паспорт? – спрашивала Клавденька. – Я же видела ее паспорт. Еще удивилась, что ее зовут совсем как меня – Клавдия Петрова.

– Ну, так это ты, значит, свой собственный паспорт и видела, – решил муж.

– Ничего подобного! Там крестьянка и вдова и тридцати лет, а мне двадцать, и ты жив.

– Главное, не волнуйся, – успокаивал муж и гладил ее по голове трясущимися руками. – Я спрашивал Марью. Она говорит, что кроме нее никого здесь не было.

Клавденька в отчаянии всплеснула руками.

– Ну что же она теперь говорит, когда она сама мне сказала, что Клаша – это Иван.

Муж посмотрел на Клавденьку, испуганно затараторил:

– Это тебе все, голубчик, показалось. Вполне естественное простудное явление. Ляг в постельку, не вставай. Я живо сбегаю в город и привезу доктора. Я знаю, что ты говоришь правду, я его в смысле простуды. Ты ничего не бойся. Я Марью возьму с собой. Ей лучше остаться в городе. Главное, старайся не нервничать.

Он улыбнулся дрожащими губами, схватил со стола свой бумажник, сунул его мимо кармана, поднял, снова сунул мимо, безнадежно махнул рукой и выбежал из комнаты.