Отец

Татьяна ФРО

Отец

(История, в которую никто не поверит, но которая была)

Когда родился третий ребёнок, точнее, третий сын, названный Павлушей, жизнь Володи и Веры, то есть, его родителей, окончательно закрутилась в скачущий мельтешащий калейдоскоп ускоренной кинохроники, в мелькающей череде которой невозможно разглядеть ни лиц, ни событий, ни окружающих обстоятельств. Старшему сыну Андрею было 12 лет, среднему, Александру, 10 лет, а им самим, Володе и Вере, 36 и 35 соответственно. Этот бешено закручивающийся смерч бытовухи, да ещё почти бессонные из-за Павлушки ночи, отупляющие мозг, сознание и превращающие человека в зомби, и не дали им вовремя увидеть, что их Андрей полетел вверх тормашками в глубокую пропасть…

Они жили на окраине Дегунино в убогой двушке убогой хрущёбы, но всё ж таки в отдельной, не обобществлённой конурке. Этот микроскопический домашний очаг был куплен ими почти сразу после женитьбы на все подаренные им деньги и плюс те, которые Володя ещё до свадьбы запахивал чуть не до потери пульса на основной работе в оборонном «ящике». Кроме того, Володя подрабатывал вечерним преподаванием в своей до сих пор боготворимой им альмаматер – ФизТехе, платили за это крошечки, но он всё равно не бросал, потому что ему просто очень нравилось преподавать, вообще работать со студентами, он от общения с ними как будто подпитывался энергией, даже при том, что неминуемо были среди них и совсем ленивые и тупые.

До свадьбы, чтобы накопить побольше денег, он ещё корячился на всех возможных чёрных подработках: то ночным грузчиком там, где не спрашивали ни про образование, ни про диплом, то ночным «бомбилой», благо, что у него уже была приобретённая за гроши раздолбанная «Таврия». Так что свою конурку они с женой купили, не влезая ни в какие долги, и вот уже несколько лет они тщательно копили на новую, большую берлогу, но незапланированное рождение третьего ребёнка (о его умерщвлении в самом зачатке не было даже не то что речи, но и мысли!!!) отодвинуло этот грандиозный план на неопределённое будущее время. И хотя чёрная, засасывающая со страшной силой поглощения и разрушения воронка бытия тянула их в омут, на дно, они изо всех сил не поддавались, барахтались и даже ни разу серьёзно не рассорились, то есть, ссоры, конечно, время от времени извергались, как ищущая выход вулканическая лава, но в них не было слепящей злобы и ненависти, испепеляющих на своём пути светлые человеческие отношения. Может быть, так получилось потому, что оба они оказались редкостно счастливыми в семейной жизни: Вера не мыслила в своей жизни иного мужчину рядом с собой, а Володя не просто любил, но и глубоко уважал жену, ставшую единственной в его жизни (как оказалось много-много лет спустя, эти чувства не умерли в нём до последнего его дня). Конечно, он встречал женщин, которыми восхищался – красотой ли, умом ли, иными ли какими качествами, женщин, которых искренне уважал, к мнению которых прислушивался, но у него никогда не возникало острого или даже совсем простого желания иметь хотя бы одну из них своею тайной возлюбленной, потому что неиссякаемой ярчайшей любовницей была и оставалась для него только жена, Вера, часто почти распластанная громадьём неиссякаемой, ненавидимой домашней работы. И даже случавшиеся естественные в совместной жизни размолвки, бытовые ссоры, не делали их ослеплёнными яростью непримиримыми врагами, потому что они неискоренимо оставались людьми одного духа, одного жизненного настроя, как если бы два разных музыкальных инструмента были бы настроены по одному камертону одномоментно, они слышали души друг друга порой даже без слов, даже на расстоянии, они жалели друг друга в тяготах быта, при этом каждый из них старался оттянуть житейские тяготы на себя.

Их старший сын, Андрей, уродился с натурой бешеной взрывчатости, неудержимо буйной, бурной, как сумасшедший низвергающийся водопад. Он даже в детстве не поддавался никакому обузданию и взрывался, как ядрёный сухой порох, от любой попытки любых людей, в том числе, и родителей, хотя бы в малейшей степени что-то ему диктовать, указывать, он был подобен неуправляемому судну без руля и ветрил, швыряемому штормом. Лишь на просьбы мамы о какой-то домашней помощи всегда отзывался. Бог знает, что творилось в его внутреннем мире, но когда его безудержная буйность вступила в жуткий возраст начала отрочества, с ним вообще не стало сладу. В драки он бросался опрометью, сходу – от любого слова, жеста, касания, воспринимаемого им как оскорбление, из-за чего то Володя, то Вера ходили в школу по вызову учителей почти как на дежурство, но сладить с Андреем никто не мог: ни школа, ни родители, ни даже детская комната милиции (тогда ещё – милиции), куда он время от времени попадал. Наверное, он и сам не смог бы объяснить, какие катаклизмы в нём бушевали, отчего его так жестоко штормило и молотило. А ведь у него не было ни одной из причин, которые чаще всего становятся катализатором для ухода из реального ненавистного мира в мир иллюзий: он не знал ни безотцовщины, ни бесприютности детства и ненужности своей никому в целом свете, не знал что такое родители запойные алкаши или родители изверги-садисты, у него-то как раз всё было с точностью до наоборот, но его до белой ярости раздражали вопросы родителей об учёбе в школе, о его друзьях, о его настроении, словом, о чём угодно, что касалось его и только его начинающейся жизни! Любое мнение родителей по любому вопросу он в грош не ставил, зло

высмеивал, что особенно отцу было всегда больно, чего Володя, правда, никогда не показывал, а вот к любому мнению приятелей своей компании, где были и его одногодки, и старше него, и младше него, он чрезвычайно чутко прислушивался и глубоко внутри себя больше всего боялся, но скрывал это тщательнейшим образом за постоянным ёрничаньем, не попасть в унисон с уважаемыми вожаками своего прайда.

К тому времени, когда в семье родился Павлушка, у Веры и Володи от бессонницы и круговерти почти совсем уже не оставалось ни времени, ни сил на то, чтобы хотя бы видеть и узнавать, чем после школы занят Андрей, где он пропадает и с кем, и как у него вообще дела в школе, кто его друзья.

Средний же сын, Александр, младше Андрея на два года, был, можно сказать, безоговорочным его антиподом. Андрей и Александр были несхожи так, как будто прибыли даже не с разных планет, а из разных галактик, немерено отстоящих друг от друга. Внешне же братья были почти неотличимы как близнецы, и уже сейчас было явственно видно, какими необыкновенно красивыми будут оба в предстоящей совсем вскоре юности. На этом их сходство начиналось, на этом же, однако, и заканчивалось, но именно Александр у многих людей, с которыми судьба сводила его уже сейчас в жизни, вызывал странное чувство горькой и щемящей нежности, хотя ему даже в голову не приходило задумываться о том, у кого какие чувства он вызывает. В свои 10 лет он уже точно знал, что хочет (и будет!!!) работать только в области астрофизики, его пленяло в этой фантастической науке всё, абсолютно все направления, и пока что он никак не мог определиться, по какому именно пути он пойдёт, но он пойдёт и будет идти, идти и идти, пока не скрючит его старость, пока достанет сил и разума – так он решил, и для этого он сделает всё ! Это была не просто яростная мечта его едва ещё начинавшейся жизни, это была его страсть, его любовь, он бредил тайнами мироздания, неизведанными мирами, красными и белыми карликами, чёрными дырами, сквозь которые (он был уверен!) уж он-то сможет проскочить в иные, неподдающиеся никакой весьма низменной человеческой фантазии галактики, он запоем читал и прошлую, и современную, и импортную, и родную научную фантастику, в свои 10 лет обожжжжжжал Стругацких, Беляева и Грина, выше которых не ставил никого, даже Рэя Брэдбери или Герберта Уэллса. Он читал даже научные журналы (!), в которых, однако, многого ещё не понимал просто потому, что это ещё не проходили по школьным дисциплинам, а самостоятельно освоить предстоящие довольно трудные постулаты химии, физики, математики ему было пока что не под силу. Однако его безудержные самостийные походы в Планетарий, на Фестивали Науки, на дни открытых дверей в ВУЗах, сделали своё дело, так что в свои 10 лет он уже был настолько осведомлён во многих вопросах астрофизики, что часто на разных лекциях своими вопросами и даже аргументами несогласия с каким-то лектором повергал в крайнее изумление и одновременно восторг не только молодых лекторов, но и солидных профессоров. Так однажды на лекции видного астрофизика в дни Фестиваля Науки он спросил его, можно ли провести аналогию устройства либо Галактики, либо даже и Вселенной с устройством человеческого организма, ведь, если в Библии сказано (он знал это из прочитанных книг), что человек создан по подобию божьему, то, видимо, либо Галактика, либо даже Вселенная и есть Бог в представлении человека, а «подобие» как раз и должно означать, что организм Галактики или Вселенной должен быть аналогичен, пусть даже и не в прямой точности, устройству организма человека. Так можно ли провести такую аналогию? Лектор от вопроса совершенно обалдел, видно было, что он по сути не знает, что ответить, хотя и что-то там говорил…

Его любимейшими журналами были «Наука и жизнь» и «Кот Шрёдингера», которые он, прочитав от корки до корки, многого не поняв, тем не менее не выбрасывал и сам переплетал в большие фолианты, которые складировал в отведённом ему родителями углу балкона. Он был настолько целеустремлённым и прямоидущим к своей, столь рано выявленной им цели, мечте всей жизни, что сбить его на сторону всякой ерундой, свойственной отрокам, было не под силу никому, а на мнение всяких там «вожаков», в отличие от своего брата Андрея, он никак не реагировал, правда, и они тоже его в упор не замечали, знали только, что это младший брат Андрея, «сумасшедший», и этого вполне хватало для того, чтобы его не трогали.

И вот в этом пёстром, разнокалиберном семействе инопланетян из очень разных миров нежданно явился ещё один пришелец, Павлуша, из другой, ещё более далёкой галактики. С его появлением крохотная двухкомнатная планетка, когда-то казавшаяся настоящим счастьем, но теперь уже плотно населённая, стала казаться перенаселённой. Володя с Верой уже вот-вот готовы были перебраться за счёт давних накоплений на планетку значительно побольше, но…

Володя сам всегда считал себя очень жёстким человеком, начисто лишённым сопливых сантиментов, он был уверен в том, что ради корысти никогда и ни за что не пойдёт на поругание собственных железобетонных принципов, пусть даже эти принципы иным, даже и родным и близким его людям, казались порой и неправыми, а то и вовсе бредовыми, пусть! Да и все люди, давно Володю знавшие, тоже были уверены, что он ни за что, ни ради чего, ни при каких обстоятельствах не отступится от своих жизненных убеждений, которые, конечно же, трансформировались, видоизменялись с годами, но при этом оставались на неизменном и незыблемом остове: не предавать, не лицемерить, не быть быдлом и хамлом, не издеваться и не высмеивать чьи-то прорехи в каких-то познаниях. И вдруг… всё перевернулось, всё совершенно изменилось, как в детском стеклянном калейдоскопе, где при малейшем повороте трубки из прежних же стекляшек внутри вдруг возникает другая картинка, другой узор, и Володя именно вдруг, впервые, на 37-ом году своей жизни понял, что случилась такая страшная ситуация, в которой он, такой несгибаемый, такой железобетонный, такой принципиальный, такой непоколебимый, он – прогнётся, он, если потребуется, будет лизать сапоги в г…не, он, если от него потребуется – будет молча и без сопротивления сносить любые унижения своего достоинства, он, если потребуется, даст себя искалечить любой, самой зверской жестокостью, но – если будет знать, что всё это поможет его сыну, летящему в страшную бездну. Лишь на одном вопросе он споткнулся и не смог сам себе ответить: а согласится ли он отдать на такие же страшные жертвы свою Веру и своих младших сыновей, если это потребуется ради спасения Андрея, согласится? Он не знал. Но к тому времени ему уже было не до философских размышлений.

Володя стал замечать за Андреем маленькие странности тогда, когда не замечать их стало уже просто невозможно: раскоординированность даже самых простых движений, жестов (не может что-то взять сразу и точно, повернуть голову точно на звук), несужающиеся от яркого света зрачки, всегда рубашки только с длинными рукавами…Откуда Володя знал все эти страшные признаки, он и сам не знал, наверное, где-то что-то читал, видел в каких-то передачах, слышал что-то от знакомых. Чтобы удостовериться в жуткой догадке, Володя стал провоцировать мелкие действия Андрея, то кидал ему что-нибудь: «Лови, Андрей!», то при оказии вынуждал его поднять голову так, что яркий свет вонзался Андрею прямо в глаза, то навязчиво уговаривал надеть рубашку с короткими рукавами, потому что уже такая жара наступила в начале мая. Андрей, как всегда яростно взрывался…Но всё-всё самое страшное явно подтвердилось. Володя лишь не знал, как сказать об этом Вере, но понимал, что медлить нельзя, а когда наконец сказал, то оказалось, что она и сама уже давно всё это заметила, но всё отказывалась верить, хотя тоже понимала отлично, что промедление тут смерти подобно.

И вот однажды, в глубине ночи, почти ополоумевшие от беспросветного недосыпа и от внезапного несчастья с Андреем, они приняли решение, о котором не сказали тогда никому, даже своим родителям, для которых специально придумали очень правдоподобное враньё. Любой человек со стороны, полагающий себя цивилизованным и нормальным, назвал бы их решение бредом сивой кобылы, помноженным на самый настоящий родительский садизм, но…никто ведь об их решении не знал и не должен был знать, а было ли оно жестоко – это не имело для них значения: они решили обманом упечь Андрея в нарколечебницу, об-ма-ном… И Володя тогда каким-то чужим, глухим, мёртвым голосом сказал: «Я им нашего сына не отдам! НЕ ОТ-ДАМ!!! Хрен они у меня получат, а не Андрея!» И Вера впервые за все те годы, что знала Володю (а это с 6-го класса школы, то есть, он-то был годом старше и классом выше), увидела в нём беспощадно злую решимость и услышала в голосе столько ненависти, что даже отчего-то сильно испугалась.

Но едва приняв решение, они внезапно почувствовали себя совершенно беспомощными, потому что понятия не имели, как приступить к реализации плана, вдруг растерялись, ощутив себя погребёнными в глубоком и тесном колодце без выхода и света, потому что тут же лавина вопросов распластала их, и на все эти вопросы они должны были найти ответы очень и очень быстро, составить точный план действий, не было времени для долгих осмыслений и рассуждений: что врать директору школы, когда они будут забирать оттуда Андрея и, судя по всему, навсегда, то есть, из его школы – навсегда, что они будут врать инспектору детской комнаты милиции, если таковой (таковая) к ним заявится, по каким параметрам выбрать наркодиспансер, по каким, да и как вообще это сделать??!! Ведь ни на одной радиоволне, ни на одном телеканале, ни в единой газете, ни в едином журнале не было ни одной передачи в помощь родителям, которые хотят изо всех сил вырвать своё отроческое дитя из наркоты, то есть, были передачи о наркопритонах, об их раскрытии, о самих наркоманах, но о том, как и что делать родителям – ни гу-гу, нигде!

Воспитанные при «совке» в крепких принципах безбожия и настоящей чести, Володя и Вера точно знали, что не станут искать никакой помощи ни у школы, ни у милиции, что спасать сына они должны только сами, забыв и отринув на это время все бытовые тяготы жизни, забыв себя полностью, не жалея себя ни в чём.

И ещё Володя точно знал, что будь он верующим человеком, он бы и тогда был уверен, что полагаться на веру и уповать на молитвы можно лишь тогда, когда принимаешь жёсткое решение и потом так же жёстко это решение пробиваешь, не щадя себя ни в чём ни единой секунды. Где-то в глубине его памяти вспыхнул однажды кусок фразы без контекста, совершенно эпизодично и случайно уловленный им в каком-то интервью Майи Плисейкой, и Володя помнил, как поразили тогда его эти вырванные из текста слова: «Не смиряйтесь, до самого конца не смиряйтесь! Характер – это и есть судьба», но тогда он не знал им цены, теперь – знал.