скачать книгу бесплатно
– Но ведь я вела беременность в женской консультации, сдавала все анализы, могу представить документы, – что-то робко попыталась вставить я.
В роддоме он был совершенно здоров, мы выписались на третьи сутки, был патронаж, и прививки мы ставили. Ни разу не возникало подозрений на проблемы со здоровьем. До этой простуды…
Я вышла из кабинета с основной мыслью: «Мой ребенок у них самый тяжелый пациент. И в этом моя вина».
В такой ситуации, когда мама испугана и растеряна, кто угодно может еще больше усилить и без того тяжелое чувство вины. Спустя годы я вспоминаю этот разговор и думаю, неужели у врача, у заведующей реанимацией, не было даже догадок, что с таким количеством инфекций ребенок не под забором жил, а, вероятнее всего, родился с нарушением иммунитета. Здоровый организм, с нормальным иммунитетом, противостоял бы болезням и не пропустил бы их внутрь, даже под тем самым забором.
Переложить вину на родителей очень удобно, когда некоторые врачи не знают диагноза, когда сами испуганы тем, что пациент не попадает под стандарты. Им нужно объяснить происходящее. Тем более, когда родители сгибаются от чувства вины, им и в голову не придет перечить доктору, отстаивать свои права или сомневаться в верности лечения. Чувство вины используют манипуляторы, чтобы заставить жертву делать так, как удобно им. Я прошла через это и спустя много лет советую родителям смотреть на ситуацию объективно.
***
Каждый день я навещала сына, со временем знала всех врачей и часы приема заведующей. Каждый день волновалась и беспокоилась: как он сегодня, есть ли улучшения, когда будет поставлен диагноз. За дверью всегда страшно, но стоит зайти к Платоше, увидеть, что он борется и старается держаться, становится чуть спокойнее.
Как-то вечером я вернулась из больницы, насилу поела и фоном включила телевизор, чтобы заглушить беспокойство внутри. Женя пришел с работы, я сидела с ним рядом, пока он ужинал, и изо всех сил старалась думать о чем-нибудь другом, а не о том, как мне страшно. Нас сопровождала гнетущая тишина, мы совсем редко разговаривали, чаще смотрели в экран, сидя на одном диване.
Я никак не могла себя успокоить, внутренняя тревога все нарастала, руки тряслись, живот сжимался, грудь будто зажало в тисках и казалось, что становится нечем дышать. Места себе не находила. Минута на кухонном стуле, мгновение на диване в гостиной, снова на кухню и так по кругу. Когда я наконец пошла в постель, то никак не получалось лечь удобно, Женя заметил, как я извожусь и предложил выпить валерьянки. Обычно я не принимала никаких успокоительных, но этот вечер был каким-то не таким, как предыдущие. Решила, что вылью молоко, которое сцежу, потому что мне очень важно сейчас успокоиться и уснуть.
После этого снова попыталась уснуть. Отвратительное чувство, когда нужно спать, можно, да еще и хочется, но уснуть никак не выходит. Глаза закрыты, тепло, мягко, темно. Но сон не идет. А волноваться я все также продолжала, только в мышцах тревогу уже не ощущала. Изо всех сил стараюсь спать, меньше ворочаться, чтобы не разбудить мужа, но совершенно не засыпаю.
Встаю попить воды, выпиваю еще немного успокоительного настоя. Возвращаюсь. В какой-то момент, обессилевшая, будто проваливаюсь в сон, но тут же от дикой боли вздрагиваю и открываю глаза. Не понимаю, что происходит. Очень темно. Кажется боль где-то в руке, в плече, не понимаю, почему так болит и что делать, беззвучно кричу. Ощущения в левом плечевом суставе. Судя по всему, плечевая кость вышла из суставной сумки. Как это случилось во сне? Я думала это травма спортсмена, и она встречается при активных действиях. Берусь правой рукой за левое плечо и стараюсь сесть на кровати и попросить о помощи. Но пока я двигаюсь в своих неуклюжих попытках, каким-то образом вправляю себе левую руку и чувствую, что кость теперь в суставе. Но это место продолжает болеть и ныть.
Тут же снова возвращаются волнение и тревога за Платона, что с ним? Они нарастают с такой силой, что я будто слышу их, они гудят как пчелиный рой внутри меня. Я лежу и смотрю в темноту, жду, что скоро настанет рассвет и тогда я смогу поехать к моему малышу. Я увижу, что с ним все хорошо и успокоюсь. Мне невыносимо страшно.
Когда в комнате начинают прорисовываться очертания мебели и становятся видны стрелки часов, во мне вдруг воцаряется спокойствие.
Собираюсь в реанимацию раньше обычного, подожду, когда разрешат войти. Удивительно, но я спокойна. Только ноет левая рука в плече.
Снова нечто неординарное, доктор приглашает меня к Платону, впускает в отделение одну из первых. Обычно я долго жду своей очереди, порядок которой никому не известен.
Облачаюсь в стерильную одежду, бахилы, маску и обрабатываю руки. Мой любимый спит, все параметры на мониторах такие, к каким я привыкла. Стабильно. Даже это радует.
Пока я глажу ручку моего крохи и тихонько пою ему, склонившись к ушку, заглядывает медсестра и сообщает, что меня ждет заведующая.
Мне совсем не хочется оставлять малыша, но я очень надеюсь, что скажут что-то новое о лечении, возможно, поставлен диагноз.
Вхожу в кабинет, несмотря на то, что здесь меня обвиняли в плохом уходе за сыном и в том, что это я довела его до такого состояния, заведующая в этот раз здоровается со мной как-то иначе.
– Вы знаете, этой ночью вашего сына с трудом спасли. Была полная реанимация, с дефибрилляцией… был острый респираторный дистресс-синдром, это когда легкие полностью слипаются и воздух не может в них попасть. У нас современнейшие аппараты искусственной вентиляции легких, они способны «раздышать», но нужны точные настройки, мало кто знает, какие они. Мы с таким второй раз столкнулись. Мы со Склифом[4 - НИИ скорой помощи им. Н. В. Склифосовского] связывались, нас консультировали. Вы бы слышали, что творилось в палате ночью. Стоял такой гул, передать не могу, все было другое, как во сне, казалось, будто мы вырываем его из рук самой Смерти… Он вечером начал ухудшаться… и только к утру стабилизировали.
Я не знаю, что на это ответить, теперь мне вдруг стало ясно, почему накрыла эта патологическая тревога, у меня бегут мурашки по телу, слезы катятся по щекам, затекают под маску, я шмыгаю носом и вытираю глаза манжетой стерильного халата. Неужели, и правда, у меня с Платоном вот такая глубокая связь? Если это не связь душ, что тогда?
Глава 7. Сборы молока
Платона кормили смесью через зонд. Несмотря на назначенное внутривенное питание, очень важно, чтобы в желудочно-кишечный тракт попадала пища, чтобы он работал, иначе будут необратимые последствия, даже после выздоровления организм не сможет усваивать необходимые вещества из пищи.
Однажды я спросила у доктора, можно ли кормить сцеженным грудным молоком. Ведь это полезнее. Он нахмурился. Это был тот самый реаниматолог, который спасал моего малыша при поступлении. Это он сообщил мне о «точке невозврата».
– Можно попробовать, приносите, – будто даже с некоторым энтузиазмом ответил хмурый доктор
– Спасибо, обязательно привезу.
Но оказалось, что сначала нужно сдать молоко на анализ и не все врачи придерживаются того же мнения. Доктор на следующий день был уже другой, у них сменный график работы.
Грудное молоко необходимо было сдать на бактериальный анализ, чтобы подтвердить, что в нем не содержатся болезнетворные микроорганизмы. К сожалению, тогда я не знала, что в мировом медицинском сообществе приняты другие стандарты, а в нашем здравоохранении используются устаревшие нормы.
Мне выдали две стерильные пробирки и проинструктировали, как правильно собрать в них молоко. Из левой груди нужно было сцедить в одну пробирку, из правой – во вторую. Принести в лабораторию не позднее трех часов с момента сбора. Мне не терпелось получить результат как можно скорее. Ведь я была уверена, что здорова и, конечно, могу кормить своего сына. Но возник вопрос, как и где сцедить молоко в условиях больницы.
Напротив отделения реанимации расположено детское отделение, где с детьми находятся мамы. Я обратилась к медсестре этого отделения с просьбой позволить мне для анализа сцедить молоко в каком-то свободном помещении, поскольку в коридоре это сделать невозможно. Может, есть специальная процедурная комната или фильтр-бокс.
Медсестра посмотрела с неприязнью и ответила, что в их отделении мамы находятся только со своими детьми и, значит, мне здесь быть не положено. С надеждой я уточнила, что может в больнице есть какое-то подходящее место. Женщина отрицательно помотала головой и закрыла передо мной дверь отделения.
Было унизительно и обидно. И снова стало понятно, что никому не интересны чужие проблемы.
В итоге молоко я собирала в кабинке общественного туалета. Он определенно не отличался стерильностью. Спустя несколько дней пришли результаты анализа. В пробах молока был найден кожный стафилококк. Удивительно, что только он.
Заведующая реанимацией сказала мне, что найденный микроорганизм является абсолютным противопоказанием к кормлению ребенка грудным молоком. Но мировой научный опыт говорит иное. Кожный стафилококк не может принести вред малышу, потому что это нормальный обитатель кожи здорового человека. Есть такое понятие «микробиом», которое изучают во всем мире и доказывают, что грудное молоко полезно и важно для ребенка. Потому что это не только пища, но и лекарство. Как раз из-за содержания микроорганизмов и их фрагментов. Но по результатам анализа мне официально не позволили кормить.
Я подстраивалась под каждого доктора. Некоторые все же снисходительно разрешали приносить молоко. Другие отказывали, и тогда я спрашивала, могу ли хотя бы поучаствовать в процессе кормления смесью. Это позволяло проводить с малышом чуть больше времени.
Почти все разрешали помогать в кормлении. Иногда кормила своим молоком, тогда появлялась особая радость и даже гордость, ведь я верила, что мамино молоко намного важнее для малыша и больше, чем просто питание. Я чувствовала себя необходимой. Иногда кормила смесью, которую тоже научилась разводить по инструкции, и тогда для меня было значимо, что кормлю именно я, а не чужой человек, хотя и жаль, что сегодняшний доктор против материнского молока. Но в любом случае для меня было важно, что я пригодилась своему крохе, что могу ухаживать за ним.
Кормление происходило таким образом – нужно было набирать питание в шприц и вводить через мягкую трубочку зонда. Главное – делать это очень медленно, чтобы оно успевало постепенно распределяться в желудке.
Это было маленькой радостью, которая вдруг появилась в бесцветном мире.
Дома я подолгу сцеживала молоко, монотонное жужжание молокоотсоса превращалось в ушах в музыку или какие-нибудь повторяющиеся слова как заезженная пластинка. Огорчало, что с каждым разом удавалось собрать немного меньше. Ведь днем я сцеживала молоко, как придется, в туалете больницы, только для облегчения, иначе боль и чувство разрывающейся груди не давали двигаться. Я проводила там почти весь свой день. К сожалению, бесценную жидкость выливала в раковину, потому что не было никаких нормальных условий для его безопасного сбора и хранения. Но пришлось сцеживаться в такой обстановке, иначе мог развиться лактостаз[5 - Болезненный застой молока в протоках молочных желез.].
Домашнее молоко замораживала и свято верила, что все вернется на круги своя и станет как раньше. Представляла, как буду держать своего малыша на руках и он будет мирно сопеть во время кормления. И мне не захочется никуда торопиться, а только смотреть на него и наслаждаться. Дышать им. Моим сладко пахнущим мальчишкой.
***
Огромный пакет замороженного молока. Каждая порция в отдельном пакетике с датой и комментариями о съеденной накануне необычной пище вроде борща или рыбы. Этот объем занимал три полки морозильной камеры.
Его съест недоношенный малыш. Он уже выписан домой, но мама до сих пор лежит в больнице, и у нее нет возможности кормить. Она в тяжелом состоянии и у нее даже нет молока.
ВОЗ рекомендует исключительно грудное вскармливание младенцев до шести месяцев. В случае, когда мама не может давать собственное, рекомендовано донорское грудное молоко. И только если и это невозможно, необходимо кормить младенца адаптированной молочной смесью. Даже немногие врачи придерживаются этих научных рекомендаций.
О том, кому пригодится мое «белое золото», я узнала после размещения объявления «отдам замороженное грудное молоко, собранное с любовью для сына» на одном ресурсе с консультациями о грудном вскармливании. На объявление ответил папа, он спросил адрес и уточнил, здорова ли я, могу ли предоставить справки.
Честно, такие вопросы меня обижали. Но понимая этого осторожного и испуганного человека, я ответила, что, конечно, готова показать все, что у меня есть, что вела беременность в женской консультации, сдавала множество анализов и имею документальные подтверждения собственного состояния здоровья и того, что у меня отсутствуют какие-либо заболевания. После родов у меня осталась подробная выписка из роддома.
Также я написала, что сохраняла лактацию и замораживала молоко для своего сына, который был в реанимации, поэтому делала это очень внимательно и полностью уверена в каждой порции. Но теперь мне больше не нужно это молоко. И не нужна лактация. Мне больше некого кормить, потому что его нет.
Мужчина приехал на следующий день. Позвонил, уточнил подъезд и этаж. Поднялся, я открыла дверь.
– Здравствуйте, – спешно говорит гость.
– Здравствуйте, вот молоко. – Ставлю упакованные в пакет порции замороженного молока перед ним и пытаюсь сдержать слезы.
– Ого! Большой пакет. – Моментально резюмирует мужчина
– Да. Пожалуйста.
– А мы могли бы продолжить сотрудничество? – как бы между прочим спрашивает гость.
Меня ранил этот неуместный деловой вопрос. Ведь я безвозмездно отдаю свое грудное молоко недоношенному малышу. Я рада, что оно принесет пользу. Но я надеялась, что оно понадобится моему сыну. Я надеялась на жизнь. Но надежды разбиты. Сейчас я, как никогда, уязвима, меня так легко ранить еще больше. И такой бестактный вопрос снова толкнул меня в темноту и боль.
– Нет, простите. Всего доброго, – закрывая дверь, сквозь зубы, едва сдерживая слезы, отрезаю я.
Он уехал. Возможно, это растерянный отец, оказавшийся в один миг человеком, который навещает жену, беспокоится о ее жизни, надеется на ее выздоровление. Вместе с тем заботится о малышке, родившейся раньше срока. Ищет для нее грудное молоко, потому что верит в научные данные, и в то, что для ребенка оно ценнее смеси. Наверняка он даже и не подумал, что у кого-то в мире может быть горе больше его собственного, больше его неожиданно появившихся сложностей. Он просто невнимательно прочитал мое сообщение.
Глава 8. Крестины в реанимации
Однажды я поняла, что мой ребенок некрещеный. Мы думали об этом, когда он родился, обсуждали, но до двух месяцев считали его еще слишком маленьким, чтобы окунать в купель в холодное время года. Наступала зима, и только из практических соображений мы планировали крестины на лето. Но в два с половиной месяца Платон заболел. На фоне всего происходящего мыслей о крещении даже не появлялось. И вдруг вопрос его принадлежности к вере стал очень важным для меня.
Я спросила у реаниматолога, можно ли покрестить ребенка в реанимации. Удивительно, но оказывается, крещение в условиях отделения интенсивной терапии разрешено, мне показалось это весьма гуманным и цивилизованным.
Теперь мне предстояло найти священника, который согласится прийти в такое особенное место. Недалеко от больницы было несколько храмов, все-таки центр Москвы. Мы с Женей зашли в один из них, не догадываясь о том, что еще не раз побываем тут в будущем.
Вошли внутрь уютного храма семнадцатого века, с удивительно приятной торжественно-родной атмосферой внутри. В церковной лавке озвучили свой запрос.
– Мы ищем священника, который согласится крестить нашего ребенка в реанимации.
– Есть у нас один, он сможет, другие точно не согласятся, – сообщила женщина, расставляя православную литературу на полках.
– А как его найти? Чтобы точно узнать и договориться о крестинах. Мы бы хотели как можно скорее, – неумело скрывая волнение, говорю я.
Нам дают номер телефона, и я набираю его сразу, как выхожу на улицу.
Отец Александр отвечает тихим, спокойным и приятным голосом. Он соглашается провести обряд крещения. Уточняет возраст малыша и больницу, в которой находится наш сын. Мы договариваемся на послезавтра. И я кладу трубку с чувством некоторого облегчения. Будто я успела сделать что-то важное. И это точно случится, поэтому мне становится немного спокойнее. Но тревога за Платона все равно ни на мгновение не покидает меня.
Послезавтра наступает, и в назначенное время я встречаю у входа в корпус, где находится реанимация, нашего священника. Вдвоем поднимаемся на второй этаж. Я уже предупредила дежурного реаниматолога, ведь как обычно провела здесь весь день. Нас впускают. Надеваю одноразовый халат, шапочку, маску и бахилы. Обрабатываю руки антисептиком. Отец Александр облачается в церковную одежду, но, кроме нее, надевает все то же самое, что и я. По его движениям я понимаю, что ему не в первый раз приходится посещать реанимацию. Проносятся мысли о количестве крещенных им детей и их судьбах, но, не задерживаясь в моей голове, улетучиваются. Вспоминаю, что нужно сообщить ему имена крестных родителей. Спрашиваю, когда это сделать. Он отвечает, что это необязательно. Мы идем по узкому длинному коридору. И я вдруг зачем-то произношу:
– А можете Вы быть крестным отцом моего сына?
Долгая пауза, затем он отвечает:
– Да, пожалуй, – и смотрит на меня. Он видит в моих глазах отчаяние и надежду одновременно. Он видит в них крик о помощи. Он соглашается.
Мы входим в стеклянную палату, где находится Платон. Я смотрю на своего кроху в проводах и трубках. Смотрю на монитор, на который выводятся данные работы аппарата ИВЛ, смотрю на сердечный монитор и давление. Все показатели стабильны. Каждый раз я гляжу на них и жду, что они станут стабильно лучше и он поправится. Но когда они хотя бы стабильны и держатся, это для меня уже хорошо.
Тем временем отец Александр читает молитвы, совершает важный и по-своему красивый обряд и посвящает моего малыша в таинство церкви.
Это мой первый и желанный ребенок. Его крестины я представляла совершенно иначе. Должно было быть лето, гости и праздник. У него была бы красивая крестильная рубашечка. Его держал бы на руках крестный, а мой пухлый и счастливый Платоша всем бы улыбался.
Но сейчас зима, на улице уже темно и очень холодно, в реанимационной палате мы втроем. Я, мой сын и святой отец.
Друзья и близкие часто спрашивали, крещен ли Платоша, когда хотели поддержать. Рассказывали о святынях и чудотворных иконах в храмах и монастырях. И мне хотелось во все это верить, хотелось бежать туда и прикладываться ко всем мощам и иконам, молиться и просить. Но каждый день я ходила к своему сыну в реанимацию и ждала, пустят ли меня сегодня, чтобы его навестить. Уехать куда-то – это значит упустить возможность увидеть малыша и прикоснуться к его маленькой ручке в этот день. И учитывая то, где он находится, каждый визит может быть последним.
В один из дней, навестив утром Платошу, мы решили все-таки поехать в Углич. Там в Успенском храме Алексеевского монастыря находится чудотворная икона «Неугасимая свеча», которая исцеляет тяжелобольных. И это многократно засвидетельствовано разными источниками. Естественно, хотелось использовать любой шанс на спасение.
Мы добрались до монастыря, вошли в храм. Старинный, крошечный и непривычный. Проем в стене для прохода в основную часть очень невысокий, поэтому приходится низко наклоняться. Вероятно, зодчие планировали это, чтобы каждый входящий глубоко поклонился святыне.
Как умела, молилась о здоровье сына у чудотворной иконы «Вратарницы», на ней изображена Богоматерь в темных одеждах с четками и свечой в руках. Конечно, я хотела и просила только одного, чтобы мой ребенок был жив и чтобы он выздоровел. О других сценариях я даже не хотела думать. Вытирая слезы, вспоминала о наших счастливых и беззаботных, по сравнению с сегодняшними, днях. Два месяца мы были друг у друга, и все обязательно должно стать как прежде.
Мое внимание привлекла еще одна икона. Я подошла к ней, закрыла глаза и подумала о Платоне, о его жизни и о том, как сильно его люблю. Вдруг меня ослепила вспышка. Мои глаза были закрыты, но я почувствовала даже с закрытыми веками, будто кто-то сделал снимок камерой с мощной фотовспышкой. Открыла глаза, но все было так же, как и мгновение назад. Прихожане ставили свечи, крестились и негромко молились. Мой муж стоял недалеко и смотрел на икону «Вратарницы». И никакого фотографа или фотооборудования не было. Не знаю, что это было. И был ли в этом какой-то знак или сигнал. Но эта вспышка очень явно отпечаталась в моей памяти.
Было еще несколько попыток поиска защиты у Бога. Мне хотелось схватиться хоть за какую-то соломинку. Что я могла сделать кроме этого? Мой малыш все еще был без лечения, потому что не было точного диагноза. Ему давали только посимптомную терапию. Чтобы хоть как-то поддерживать жизнь.
Помню, как еще в одном храме я подошла к послушнице с вопросом, куда можно поставить свечу не просто о здравии, а об исцелении, и она спросила в ответ:
– А что у вас случилось?
– Мой двухмесячный ребенок в тяжелом состоянии в реанимации, – сквозь слезы проговорила я
– Ну ничего, зато у вас ангелочек будет, – ответила мне женщина в черных одеждах спокойным тоном и удалилась.
Внутри забурлил вулкан негодования, готовый выплеснуть наружу раскаленную лаву в виде громких и гневных криков. Как можно спокойно выдать такую фразу несчастной матери, надеющейся на выздоровление младенца?! Состраданием и эмпатией тут даже не пахло.
Я поджала губы, нахмурилась и ушла.
Глава 9. Диагноз есть
Время шло, Платону не становилось лучше. Скорее даже наоборот. Над его кроваткой значился предполагаемый диагноз со знаком вопроса «острый лейкоз?». Именно со знаком вопроса, потому что даже это единственное предположение было под сомнением.
Но в поддержку этого диагноза почти ничего не было, кроме цитопении, это значит, что в анализе крови показатели количества основных кровяных клеток, тромбоцитов, эритроцитов (их количество и качество отражает показатель гемоглобин) намного ниже нормы. Настолько ниже, что требовались почти ежедневные переливания этих компонентов. Самой редкой, четвертой группы.
Из внешних симптомов у Платона еще до того, как мы попали в больницу, было длительное и упорное повышение температуры, лихорадка, которая не поддавалась лечению антибиотиками, а температура почти не снижалась при использовании обычных жаропонижающих препаратов. Несколько раз, еще дома, его вырвало, стал более частым и без того частый стул (у малышей первых месяцев жизни стул может быть после каждого кормления). Также заметно увеличился животик, я узнала, что это произошло из-за увеличения внутренних органов, печени и селезенки. Когда я искала информацию о возможных причинах такого состояния органов, ничего обнадеживающего не находила. Причиной может быть заболевание крови, лейкоз, тяжелые инфекции. Из всего этого списка не знаешь, что выбрать, чтобы надеяться на быстрое выздоровление. В больнице ни один симптом не прошел, только усугубился. Малыш круглосуточно получал жаропонижающие препараты, и чаще всего температура тела даже с ними была выше 37,5 градуса.
***
В этот зимний день я, как обычно, ехала навестить своего малыша в реанимацию. И не знала, пустят меня сегодня или нет, просижу целый день у неприступной двери с разрывающейся от молока грудью, или мне позволят войти и побыть рядом с любимым сыном.
Но провести день как-то иначе я не хотела. Мне было очень важно находиться рядом.
Как всегда с собой я брала механический молокоотсос, потому что старалась сохранить лактацию, не принимала никаких медикаментов, даже успокоительных, чтобы они не попали в молоко, и ела только полезную еду. Дома по утрам и вечерам я собирала драгоценное детское питание, подписывала каждый пакет датой сбора и, если съела что-то необычное, тоже записывала. Вдруг когда-то на это молоко у малыша будет реакция, мы сможем узнать, в чем причина. Далее пакет отправлялся в морозильную камеру. В этой стабильности был смысл, и он помогал держаться.
Так вот, в этот день я ехала обычным маршрутом. На пригородной электричке до Москвы, затем спустилась в метро, вошла в вагон. Села и устремила вперед почти потухший взгляд. О какой-то бодрости, радости или хорошем настроении даже и речи не было.
И тут в вагон входит женщина с фотографией малыша, на вид не старше трех месяцев. Держит в руках какие-то заламинированные документы, чтобы они не потерлись в процессе показа. А по всему ее облику ясно, что показ происходит очень часто. В каждом вагоне поезда, в течение каждого дня.
– Помогите на лечение ребенка. В тяжелом состоянии лежит в больнице, умирает, спасти нас можете только вы, – профессионально стонет и причитает эта женщина.
На фотографию малыша наклеена полоска бумаги с текстом, напечатанным жирными буквами и крупным шрифтом. Чтобы точно каждый смог прочесть: «Острый лейкоз».
Можете представить себе, какая буря эмоций поднялась во мне? Я была просто в бешенстве. Мне хотелось вскочить, схватить эту нечестную женщину за воротник и кричать ей в лицо: «Если твой ребенок умирает в реанимации с диагнозом острый лейкоз, что ты делаешь тут?! Ходишь по вагонам и собираешь деньги, тряся перед глазами людей заламинированными и тщательно подготовленными бумажками?! Почему ты не рядом с ним? Почему считаешь, что не ты, а эфемерные деньги спасут его жизнь? И на что вообще сбор? На какие лекарства? На платное лечение? Или на заграничную консультацию?»
Конечно, у нее нет никакого малыша и нет диагноза. Это мошенничество чистой воды.
