скачать книгу бесплатно
Он резко к ней повернулся, не дав договорить.
– Все, что смог, я тебе пообещал, Элионте и больше ты не должна злоупотреблять моим к тебе отношением!
…Послеполуденное солнце щедро одаривало своим ясным светом обширную равнину и возвышающиеся на ней невысокие пологие зеленеющие холмы. Едва угадывающаяся извилистая тропинка, по которой шагал Птолетит, направляла его стопы к подножью высокой горы, венчавшей собою всю зримую часть этого равнинного пространства, на которой, среди благоухающей цветущей растительности располагалось недоступная ангельскому глазу божья обитель. Златокудрый ангел решительно шагал вперед, и мысленно готовился к встрече со Всемогущим.
С чего начать? – думал Птолетит. Он перебирал вопросы, пытаясь выделить среди них самый значимый, который сумел бы дать понять Всевышнему, в каком предельном состоянии находится его непокорный слуга. Хотя, какая разница, с чего начать? Ведь Бог уже наверняка знает, чем полны его мысли, и с той самой минуты, как только он, выбравшись из райского святилища, сделал свой первый шаг по направлению к его обители, ожидает его появления. Высокая гора, которая, казалось, находится совсем близко, приближалась к нему на удивление медленно, и Птолетит, терзаясь нетерпением, все чаще и чаще ускорял шаги. И вот когда, наконец, подножье Великой возвышенности предстало перед его взором, он, ощутив волнение, в нерешительности остановился. Стоит ли ему подниматься наверх? Или мысленно призвать к себе Бога, уповая на его милость и снисхождение к несчастному ангелу, и скромно ждать его появления, присев на один из пяти больших камней, хаотично разметавшихся у самого подножья горы? Однако долго над этим раздумывать Птолетиту не пришлось. Через мгновение после этих мыслей, пространство возле него осветилось прозрачным мерцающим светом, и благодатная длань Господа силой своего влияния, не сравнимая ни с чем по притяжению и блаженству, окутывающему всю его суть, плавно снизошла на златокудрого ангела.
– Господи! – только и успел вымолвить он, прежде чем перед его возбужденным взором предстал Создатель с таинственной, едва уловимой улыбкой на устах. Фалды его белых одежд, отороченных нежным золотым плетением кружев, слегка раскачивались под игривым дуновением ветерка, когда он, приблизившись к Птолетиту, положил свою горячую руку на его плечо. И этот жест, который сам по себе уже служил знаком проявления одобрения к его поступку, ободрил растерявшегося ангела.
– Господи, прости меня за столь дерзкий поступок и соизволь выслушать! – тут же воскликнул Птолетит, и его слова эхом прокатились по безмолвной равнине.
Светлый лик Господа озарился приветливой улыбкой.
– Я готов выслушать тебя, ангел мой, оттого я и здесь. – Сказал он, и, взяв Птолетита за руку, подвел к ближайшему плоскому камню.
– Давай-ка присядем и побеседуем, друг мой! Ведь я давно жду твоего появления.
– Правда? – удивился Птолетит.
– Да, с тех самых пор, как тебя одного среди многих стали глубоко волновать некоторые вопросы.
Птолетит с облегчением вздохнул, и в голове его невольно пронеслась мысль сожаления о том, что он не посмел раньше придти к Господу.
Они разместились на камне немного поодаль друг от друга, после чего Птолетит выжидательно взглянул на Всевышнего. Создатель, в свою очередь, вопросительно взглянул на неугомонного ангела, хоть и наперед знал то, на чем тот попытается сейчас сосредоточить все его внимание.
– Я слушаю тебя, Птолетит – сказал он, и в знак внимания склонил перед ангелом свою мудрую голову.
Птолетит, вмиг почувствовав облегчение, ощутил, как мысли в его голове тут же упорядочились, выстроившись в логический ряд, а язык, развязавшись сам собой абсолютно без всяких на то усилий, произнес вопрос.
– Скажи Господи, отчего человечество, созданное тобой в совокупе своем так безжалостно и жестоко по отношению не только к окружающему его Миру, но и друг к другу?
– О! Это сложный вопрос, на который нет однозначного, готового ответа. В этом следует разобраться Птолетит, и если ты хочешь постичь всю глубину последующего ответа, наберись терпения и приготовься к долгой беседе.
Неистовый ангел, вмиг став покорным, приложил руки к груди и с благоговением взглянул на Всевышнего.
– Я готов к долгому разговору, Господь мой, ибо это не дает мне покоя!
– Дело в том, что, создав человечество, я не имел цели создать зло, которым оно оперирует! Человек сотворил зло сам, и в этом, в большей степени, выражается свобода, дарованная ему мной!
– Как это? – удивился Птолетит.
– Очень просто! Зло – это своего рода предательство, совершаемое в условиях свободы.
– Предательство к кому?
– Предательство к своему создателю, то есть ко мне!
Птолетит вновь изумленно посмотрел на Бога. А тот, улыбнувшись, продолжил свои рассуждения.
– Дело в том, что при создании человечества я даровал ему определенную несвободу, однако, признав такой акт несправедливым, я вынужден был подарить ему и равнозначную свободу!
– И в чем же проявляются эти две стороны медали? – поинтересовался Птолетит.
– Несвобода – или нравственный закон, прежде всего, обусловлена моим присутствием в человеке, и к ней можно отнести такие категории как любовь, совесть и нравственность – все то, чем люди способны выделяться из остального живого Мира! Свобода же – истинна! И она заключается именно в самом человеке, а если сказать точнее – в человеческой самонадеянности! Ибо самонадеянность есть ни что иное, как слепота человека, отрекшегося от Божьего закона и не ведающего, что он творит!
– Не ведающего, что творит! – горестно повторил Птолетит.
– Да, Птолетит, люди свободны в своем желании оставаться слепыми.
– Так зачем же ты дал им эту свободу?
– Я не хотел сделать людей лишь рабами моими! Ибо в одной только несвободе не сможет
осуществляться предназначение человеческое!
– А в чем оно, это предназначение?
Создатель лукаво взглянул на своего собеседника.
– А этот вопрос и вовсе неизмерим в понятиях. Он поддается только чувственному восприятию, которое заключается, прежде всего, во времени и познании!
– Я полагаю, что этот вопрос неизмерим для всех, кроме тебя, Господи?
Создатель улыбнулся.
– Совершенно правильно! Однако на этот счет я могу тебе сказать только то, что предметное осознание человеческой роли будет означаться в темпе медленных эпох и веков, и это лично для тебя, Птолетит, вполне приемлемо!
Взгляд Птолетита помрачнел.
– Ты хочешь сказать, что я на протяжении столетий буду вынужден смотреть сквозь пальцы на все человеческие прегрешения и ждать незначительных перемен, которые в течение всего этого времени будут медленно подводить безжалостное человечество к какому-то его предназначению, задуманному тобой?
– Не кипятись, мой друг. Все, касающееся твоей критики в данный момент, имеет гораздо большее значение, чем ты себе представляешь. В предназначении человеческом видится не только судьба цивилизации, если рассматривать ее как отдельный элемент! Ведь человечество, ко всему прочему, является одной из деталей вселенческого процесса, встроенной в этот процесс, а потому вынужденной последовательно развиваться, участвуя в нем.
– Ты говоришь сейчас о человечестве в целом, как о механизме, но меня эта общая схема его развития не волнует, ведь боль моя проявляется в сопереживании за каждую отдельную человеческую душу здесь и сейчас! Ты же уводишь меня от этой темы, пытаясь прикрыть ее глобализацией своих идей, но от этого мои страдания, увы, не уменьшатся!
Птолетит, отчаявшись, безнадежно махнул рукой.
– Ты напрасно спешишь с выводами, Птолетит! Ведь я вовсе не увожу тебя от темы, а только пытаюсь подойти к ней таким образом. Говоря о роли человечества в темпе медленного течения эпох, я хочу сказать только то, что в развитии своем оно еще слишком молодо, и, отступив от закона моего, в силу дарованной свободы, идет вслепую куда попало, не ведая по молодости своей, что путь его, в конечном итоге, к закону и приведет! Однако человечество, обладая дарованной свободой, упрямо, а упрямству истину признавать несвойственно! Вот оно и копошится в этой своей мнимой свободе, и это, Птолетит, неизбежно!
– Ты говоришь, что в конечном итоге человечество все равно придет к закону?
– Безусловно!
– И что же, тогда исчезнут страдания?
– Конечно! Ведь люди, испробовав все, поймут, наконец, что избежать страданий и обрести свое счастье возможно только соблюдая закон. Они поймут, наконец, что и дан он был им именно для этой цели!
– Но, ведь до этого на Земле случиться еще столько бед! Не слишком ли велика цена твоей цели?
– Нет! В этом как раз и заключается предназначение человеческое!
– Но, как же быть мне? В чем я должен найти для себя утешение?
Всевышний улыбнулся.
– Коль ты приспешник божий – то в том же, в чем нахожу его я!
– Ты?
– Ну, да!
– Так ты… тоже от этого страдаешь?
– Увы! И может гораздо в большей степени, чем ты!
Птолетит недоуменно воззрился на Бога.
– И в чем же ты находишь утешение, Господи?
– В любви!
– В любви?
– Я нахожу утешение в любви к людям, а отсюда и к всепрощению их прегрешений! Ведь
только любовь в истинном своем проявлении может быть милосердной, долготерпимой, не мыслящей зла или отмщения.
– Прости, но мне такое не под силу, даже несмотря на то, что я твой приспешник!
– А это потому, Птолетит, что ты не познал истиной любви! Ибо только истинно любящий может все терпеть и прощать!
– Ну, что ж, выходит, я обречен на страдания!
– Я так не думаю, и мне кажется, что у тебя есть выбор.
– Выбор? Какой?
– Либо оставить все как есть, и обречь себя на вечное страдание, либо познать любовь и найти утешение в ней!
– Ты хочешь сказать, что даешь мне этот выбор?
– Именно так!
– И как же я смогу познать любовь?
– Это решать тебе!
– Но, если… Если я должен буду познать любовь к человечеству, значит и искать ее я должен среди людей.
– Выбор за тобой, Птолетит! Выбор за тобой!
Глаза Птолетита оживились.
– И каким же образом ты позволишь мне это сделать? Как я смогу отличить грань дозволенного и недозволенного тобой в познании этой самой любви?
Создатель лукаво улыбнулся.
– Для тебя я сотру все грани, Птолетит, ты этого заслуживаешь!
– Но!.. – произнес, было, Птолетит, однако пространство вокруг него тут же померкло и благодатное влияние, снизошедшее на него с появлением Господа, вновь улетучилось, а на другом краю камня, где только что сидел его собеседник, легкой, едва уловимой струйкой закрутился синеватый дымок и тут же растворился в лучах жаркого послеполуденного солнца.
Глава 3
Серафима сделала последний шаг с трапа, и очутилась в салоне лайнера. Стюардесса, молодая красивая девушка с необыкновенно проницательными, серыми глазами, мило улыбнулась ей и жестом пригласила пройти вглубь салона. Отыскав свое место № 27 «А», Серафима, обремененная предполетными хлопотами и жарой, вот уже неделю не покидающей город, с удовольствием опустилась в мягкое, обитое синей материей кресло, ощутив приятную прохладу подлокотников, и перевела дух. Спустя минуту она, оценив удобную форму кресла, вольготно откинулась на спинку и закрыла глаза, чтобы расслабиться. Однако через несколько мгновений ресницы ее затрепетали, и она, приоткрыв их, скосила глаза в сторону пустующего рядом кресла.
– Фу! Опять! Что за наваждение?! Пора, видно, обратиться к психиатру! -
Это длилось уже около двух месяцев. Иногда она ощущала рядом с собой чье-то присутствие. Ей казалось, что за ней кто-то наблюдает, кто-то невидимый, но вполне осязаемый, заглядывает в самые недра ее души и читает самые сокровенные мысли! Вот и сейчас, только она прикрыла глаза, как тут же ощутила, что «наблюдающий» опустился рядом с ней в соседнее кресло, и дай она волю своему воображению, как тут же почувствовала бы, что «он», подобно ей самой, сбросив с себя тяжкий груз бремени, с облегчением вздохнул!
Раньше ничего подобного с ней не происходило, и вообще, Серафима считала себя человеком непроницательным, недостаточно интуитивным. У нее никогда не бывало предчувствий, никогда не снилось вещих снов, приметы, о которых она знала понаслышке, никогда ничего ей не предвещали. А, впрочем, может это происходило потому, что она сама не обращала на подобные вещи никакого внимания, как знать! Теперь же, она и рада была бы не замечать того, что с ней происходит, но уж слишком ярки и необычны были ее ощущения. Сначала все это ее просто удивляло, и она не придавала этому особого значения, однако, частая повторяемость таких ощущений заставила ее задуматься о них и насторожиться. Ведь в такие моменты она чувствовала себя совсем неуютно. Это было сродни тому, что тебя заставляют раздеваться донога при свидетелях!
Отсчет необъяснимым ощущениям Серафима вела с того самого момента, когда с ней приключилось неприятное происшествие, если это вообще можно так назвать. Она была в гостях у своей близкой подруги, бывшей одноклассницы Маши Кружилиной, с которой бессменно дружила с того дня, как в седьмом классе, в самом конце учебного года, они сели за одну парту. Причем инициатива исходила от Серафимы, у которой на то была веская причина. Она весь год «сохла» по двоюродному брату Марии – черноглазому юноше Валере, с густой шевелюрой темно-русых, вьющихся волос, учившемуся тогда в девятом классе. Любовь Серафимы была тайной, и она переживала ее в одиночку. У нее никогда не было по настоящему единственной, близкой подруги, которой она могла бы довериться и поделиться с ней своим сокровенным чувством. У многих девочек из ее класса были такие подруги, а у Серафимы как-то не сложилось! Лет с четырех, она, правда, дружила с двумя девочками из своего двора, с которыми была знакома еще с тех самых пор, когда мамы водили их на прогулку в парк и любезно предоставляли возможность поиграть друг с другом. А потом девочки попали в один класс, где с первого дня держались вместе, однако стать по – настоящему близкими у них не получилось. Вся их дружба сводилась к определенному удобству и взаимной выручке – узнать какие задали уроки, если ты пропустила занятия, своевременно одолжить что-нибудь, если тебе потребовалось, а под рукой не нашлось, да иногда что-нибудь поручить друг другу. А тут, на тебе, первая любовь, которая спонтанно и непрошено ворвалась в твое сердце! Да еще в седьмом классе, когда ты, по молодости своей, даже сама себе не можешь признаться в ней с определенной смелостью! Конечно, она не могла поделиться этим чувством с такими подругами. А что же Маша Кружилина? Маша в некотором роде была соперницей Серафимы в учебе. В классе только они двое были круглыми отличницами. Учителя ставили их в пример всем остальным и разжигали определенный дух соревнования между ними.
– Кружилина, а твое сочинение все же слабее, чем у Симы Голубевой! Оно, конечно пятерочное, но по содержанию слабее! – укоряла свою лучшую ученицу литератор.
А в другой раз, наоборот, ставила Марию в пример Серафиме, сетуя на недоработку последней в орфографии. Другие учителя, зачастую, поступали таким же образом, и дух соперничества между двумя лучшими ученицами незаметно, исподволь, укреплялся. Хотя, в целом, ни зависти, ни вражды между девочками не было, и они не обходили друг друга стороной.
И вот однажды на перемене, после серьезной контрольной работы по алгебре Маша с Серафимой, у которых случайно совпал вариант, уселись за парту, чтобы сверить ответы. И в этот момент в класс заглянул он – Валера Кружилин!
– Маш? – требовательно воскликнул юноша, увидев сестру, и при этом улыбнулся хорошенькой Серафиме Голубевой, которая в этот момент оторвала глаза от своего чернового листочка.
– Да подожди ты! – отмахнулась от брата Мария.
– Ты, что забыла? – Валера с укором взглянул на сестру.
– Не забыла! Но сейчас мне некогда. Я сама зайду к тебе на следующей перемене. – И Маша вновь углубилась в свои расчеты.
Серафима же, напротив, смотрела на Валеру во все глаза, так, словно видела его впервые.
– Ладно, я подожду! – сказал он, и фамильярно подморгнув Серафиме, скрылся за дверью.
С этого дня Серафима потеряла покой и на какое-то время даже снизила успеваемость.
Однако после очередного родительского собрания в это вмешалась Серафимина мама, которая все эти годы дотошно контролировала свою примерную дочь. Ее вмешательство слегка отрезвило любовный пыл Серафимы и заставило вновь взяться за ум, правда не по причине собственного сознания, а для того, чтобы строгая любящая родительница не заподозрила, что твориться в душе ее дочери, и не принялась копаться в причинах ее безответственного поведения. Чувства же Серафимы ослабевать не собирались и подстрекали рассудок к поискам сближения с объектом своего обожания, а посредником в этом сближении могла стать только Маша Кружилина. И Серафима, с присущей ей старательностью, стала «подбивать клинья» к будущей подруге. Та сначала была немало удивлена, но в конечном итоге приняла это как само собой разумеющееся. – Мы, в конце концов, лучшие в классе, так почему это не должно нас объединять? – сказала себе Мария и с удовольствием распахнула дружеские объятия Серафиме. Их дружба, подспудно сдерживаемая искусственно подогреваемым соревнованием, словно сорвалась с цепи, обоюдно державшей соперниц, и во всю прыть пустилась по ухабам совместных интересов. И вскоре каждая из них поняла, что теперь им нет никакой нужды обходиться друг без друга.
Со временем Серафима разлюбила Валерика, который на поверку оказался совсем не таким, каким она себе его вообразила. В выпускном классе ее кумир попал на учет в детское отделение полиции за групповое хулиганство, а после окончания школы и вовсе загремел в тюрьму за какие-то темные дела! Тем не менее Серафима была ему благодарна за то, что именно из-за него подружилась с Машей Кружилиной. Хотя, надо отметить, что ее подруга стремительно менялась, и не в лучшую сторону, чему Серафима приписывала, как ей казалось, единственную на то причину. – От Машиной мамы ушел отец, да не просто к молодой сопернице, а к женщине, почти одного с ним возраста, да еще с тринадцатилетним сыном.
Сначала Маша как-то резко замкнулась в себе, и Серафима могла проявлять к ней только жалость и сочувствие, а потом подруга начала озлобляться, и ближайшим объектом ее озлобления, зачастую, становилась Серафима.
