скачать книгу бесплатно
И почти неразличимые на таком расстоянии Аманда – так ее звали! – безошибочно угадал я, – Шаддаи и Крис остановились и помахали мне руками.
Ну, что мне делать?! Снова и снова проваливаюсь я в трясину сомнений; фразы безвольно распадаются, слова превращаются в серую труху. Какими словами описать то благословенное утро?!
Я просыпался вместе с прелестной зарей начала лета.
Высокие перистые облака над Городом наливались ее дыханием, и снизу казалось, что тысячи персиковых деревьев – целый персиковый сад – распустили в небе свой розовый цвет.
Сознание вернулось ко мне сразу, почти мгновенно, но некой обходной, неведомой до поры, тайной тропой, деликатно избежав прикосновения к… боже, сделай так, чтобы я никогда не забыл чудесной грезы! и слабый порыв ветра принес аромат каких-то древних трав, хвои… лесной гари…
Первые звуки родились в чреве каменного Гаргантюа: трамвай на повороте издал короткий звон, по тротуару чиркнула метла, где-то заплакал младенец, – и я ощутил, как тяжелая, словно ртуть, темно-красная кровь толчками пульсирует в горячих ладонях; пламенеющий сегмент выполз между клубящимися трубами теплоцентрали, разгорелся, налился яростным белым огнем, огонь прорвал тесное пространство, и золотистая река полилась на беззащитно дремлющий город.
Солнечный луч ударил в кусок кристаллического кварца на книжной полке, отразился от граней, ослепил и, распавшись на части, унес сладкое оцепенение дремы.
Новый, молодой мир заглядывал в распахнутое настежь окно.
И вдруг все переживания минувшей ночи – минувшей жизни! – прикатили ко мне разом. Да-да, на легких полупрозрачных крыльях прилетел под утро сон, и его волшебные семена прорастают во мне! Но было нечто, чрезвычайной важности нечто, – до него… Был ночной тревожный звонок и интригующий разговор, нет – монолог неизвестного лица, каковое как раз и сообщило о месте и времени одной непременной встречи («Северный вокзал…» и т. д.); была больная, мучительная ночь, и мысль билась о слабые височные кости черепа, упорная, опасная мысль; и было в этой мысли: привлекательный покой, желтоватые шарики веронала в стеклянном пузырьке, тоскливая жалость к себе и трусливые оправдания перед какой-то скорбной комиссией. А что, пожалуй, самое главное, была – была? – жизнь, сложившаяся из случайных находок (и голубой опал – одна из них!..) и хриплых павлиньих криков в саду заброшенного дома, из предсказаний в сонете и отраженного в оконном стекле вагона чьего-то счастливого лица, из запаха старых книг и звуков дорогих – о, дорогих!.. – голосов.
Из блефа надежд и близорукой глупенькой расточительности.
Я шел к Северному вокзалу, а рядом, в витрине парфюмерной лавки, ничуть не нарушая моего восхитительного одиночества, поспешал и смеялся чему-то мой зеркальный двойник.
Здания расступались и терялись в утреннем тумане; площади воспаряли к светлым небесам; бесшумно, словно карточные, рушились стены дворцов.
Пронеслись: суровая колоннада, гряды голландских тюльпанов, каменный профиль поэта, золотые луковицы церквей. Их золотые тени.
Пронеслись… пронеслись… рассыпались в прах.
Внезапно обнаружилось, что из напряженного ритма движений, голубиного воркования и гулких ударов работающего где-то за рекой копра сами собой родились стихи. Пришла догадка: в моей душе дали всходы семена, оставленные сновиденьем! И еще одна – мое прощание с Городом несомненно, неизбежно, нешуточно.
Я ступил на платформу под звон вокзальных курантов, и в сердце у меня голубым парусом вздулась знакомая волна: по бетонным плитам (набережная!) мне навстречу шагала Аманда, задрапированная в бесформенную бежевую хламиду! Я взмахнул рукой, но ответа не получил и понял: зрение обмануло меня.
Нет, конечно же, не Аманда торопилась мне навстречу, звонко касаясь платформы каблучками маленьких туфель, – теперь я видел это ясно. Платье незнакомки развевалось на ходу, словно бежевый флаг, и под ним угадывалась по-мальчишески ломкая, стремительная фигурка. Лицо было затянуто дымчатым газом и казалось смуглым.
Расстояние между нами стремительно сокращалось, а я, не отрывая взгляда от неизвестной в бежевом, уже разглядывал звериным боковым зрением серебряную змею стоящего у платформы экспресса с табличками на каждом вагоне – «Проба № 1». Голова поезда смотрела на здание вокзала, и из окна локомотива, больше похожего на корабельный иллюминатор, выглядывало опереточное лицо машиниста: безумные брылы, старомодные очечки в проволочной оправе, припудренные стариковские складки на шее, умильная улыбка придурка.
Загадочная незнакомка приблизилась ко мне вплотную, из бежевых глубин выбралась маленькая твердая ладошка, и я ощутил короткое крепкое пожатие; рот под газовой тканью приоткрылся и… в два голоса, надрываясь и перекрывая друг друга, на двух различных языках одновременно рявкнули бесчисленные громкоговорители пустынного вокзала:
– Литерный экспресс… Проба номер один… пункт назначения…
Название места прозвучало совсем неразборчиво, и тут же раздалась музыка. Торжественные и печальные звуки мессы поплыли над платформой, чудесные, слышанные когда-то звуки – «Реквием» Моцарта.
Все произошло в одно мгновенье: незнакомка крепко схватила меня за рукав куртки, развернула и с нечеловеческой силой толкнула спиной вперед в смыкающиеся двери ближайшего вагона, на котором все тем же новым и цепким периферическим зрением я успел прочитать «Вагон-салон» и удивиться: какой такой «салон»?
Двери закрылись, и мы очутились в кромешной темноте.
– Где вы? – спросил я и вытянул руку, ощупывая темное немое пространство. – Как вас зовут?
– Лея, – раздалось совсем рядом. – Мое имя Лея.
– А мое… – но маленький пальчик вдруг лег на мои губы.
– Я знаю, знаю. Это я вам ночью звонила.
– Вы?!
– Молчите, нас могут услышать… – испуганно прошептала неожиданная попутчица, и тамбур, где мы стояли, осветился – пневматические двери, отделявшие наше убежище от внутренних помещений «Вагона-салона», разошлись в стороны, и перед нами открылся… салон! – ничем иным эта роскошно убранная маленькая зала быть, конечно же, не могла.
Толстый ковер гасил все звуки и придавал любому нашему движению новые непривычные качества – медлительную плавную вкрадчивость, законченность танцевального па.
Стены, забранные в палисандр и обитые тонким китайским шелком, были сплошь увешаны картинами, и среди них я с величайшим волнением увидел «Вид на Толедо» Эль Греко, в юности приводивший меня в трепет своей мрачной красотой, «Даму с горностаем», чудный профиль Симонетты Веспуччи, знаменитую Венеру Перуцци и женский портрет – но чей? кому принадлежало это прекрасное лицо? – исполненный в отчетливой манере Кранаха Старшего.
Пылали золотые жирандоли; согретая их светом, патина старой бронзы оживала, словно некий бессмертный мох после тысячелетнего сна, и трещины на ней складывались в изысканный узор, полный внутреннего движения и смысла; горели золотой чешуей лупоглазые драконы на фарфоре древних ваз, и резная пагода из слоновой кости казалась невесомой… Пахло сандаловым деревом.
Сомнений не было: это был салон, но – странный салон! И делала его странным фреска, написанная на потолке грубыми, однако уверенными и даже резкими мазками. Краски были свежи и казались почти влажными. Фреска изображала берег спокойной реки, поросший невысоким кустарником, охотничий домик, добротно сложенный из серого песчаника, и у его крыльца – крупного чернокожего старика, раскрывшего объятья неизвестному гостю. Белые зубы обнажены в широкой улыбке, но взгляд, устремленный к реке, серьезен и сосредоточен. Взгляд нацелен на серебристую полосу, пересекающую серую поверхность от берега до берега.
Заметный диссонанс в респектабельный стиль Салона вносила также стойка крошечного бара по правую руку от нас: тройка пуфиков-эскимо, телевизор, сверкающий хромом шейкер в окружении разнообразных бутылок, бутылочек, фляг и графинов.
Однако все эти подозрительные несоответствия тотчас отступили на задний план, потому что в дальнем углу Салона ударило живое горячее пламя и осветило камин с низенькой чугунной решеткой и худую фигуру некого господина, облаченного в тесный концертный фрак и с каминными щипцами в бледной маленькой руке.
Он обернулся, и на его узком благообразном лице венецианского дожа расцвела приветливая улыбка.
– А, пассажиры… Чудесная пара, очень милые дети, – произнес господин во фраке необычайно чистым и звучным голосом. – И к тому же, если мне не изменяет знание жизни, прекрасно воспитанные и послушные дети! А как всем хорошо известно, иметь дело с воспитанными людьми большое удовольствие… а? что? какой? – простите, послышалось… Да, удовольствие… потому что стоит такого человека попросить о какой-нибудь мелочи, и он без малейшего промедления или, не дай бог, скандала сделает все, возможное в его силах… Ну, например, предъявит документ, дающий ему право проезда, – да хоть билет завалящий, на худой-то конец!
В темных глазах незнакомца гуляли языки каминного пламени, я подумал – ненормальный! – и, увлекая за собой Лею, сделал шаг назад.
– Ну как? – с веселым смехом спросил венецианец. – Пугнул я вас, зайчишки? Это еще так, вполсилы, шутя-играючи, ха-ха. К тому же железнодорожный контролер совсем не мое амплуа… «Он нас разыграл и совсем неплохо», – говорил взгляд Леи.
– Мне больше по душе другое: весь мир – театр! актеры – люди, мужчины, женщины!.. – и дальше в таком же духе. Впрочем, оставим мои поэтические симпатии в стороне. К огню, мои юные друзья, поближе к огню! Поговорим по сердцам, поспорим, обсудим создавшееся положение, наметим перспективы, – оживленно трещал хозяин Салона. – И не будем пренебрегать традициями, которые требуют обменяться если не вверительными грамотами, то хотя бы именами: Трамонтано – в вашем полнейшем распоряжении.
– Тристан, – представился я и почувствовал, как краска стыда выступила на моем лице.
– Изольда, – тихо произнесла Лея, опустив глаза.
«Ай, молодчина!..»
– О да, – вы, дитя мое, натурально, Изольда, – задумчиво произнес Трамонтано, – и в этом трудно усомниться. Впрочем:
…как любя, любовь сокрыть?
Ее не спрятать, не зарыть,
Не положить ее под спуд,
Друг к другу любящие льнут…
и дальше в таком же духе.
В камине стреляли поленья, рассыпались вокруг снопы желтых искр, и на короткий миг они высветили затейливый рисунок водяных знаков, картину давно забытой жизни, дорогой моему сердцу хрупкий палеолит.
Под новогодней елкой в свете фальшивых электрических свечей сидел стриженный под горшок малыш и зачарованно внимал небылицам развязного старикашки с неаккуратным носом, торчащим из-под красного колпака. Ватная борода старого болтуна полна подсолнечной шелухи и желта от времени.
Роль обманщика много лет подряд и с большой охотой играл наш сосед, порядком испившийся настройщик, полусумасшедший человек по прозвищу Дубль-бемоль.
Но – увы и ах! – каким беспомощным показалось мне сейчас, по прошествии многих лет, простодушное искусство Дубль-бемоля, вызванного неведомой магией из глубин моей памяти; как далеко было его скромному дару до талантов Трамонтано, венецианского дожа во фраке с фалдами!
Трещало горящее дерево, пламя металось за каминной решеткой, и по ковру скользила ее причудливая тень, завивались длиннейшие артистические фалды, разгорался, летел увлекательный тревожный разговор.
…Нет, нет и нет, мой драгоценный гость, память вам ни в коей мере не изменяет, будьте благонадежны: «Вид на Толедо» должен находиться и, верьте моему слову, находится там, где ему положено быть: на запад ной стене Музея изящных искусств Метрополитен!.. Но смею утверждать – этот холст также подлинный, писала картину несомненная рука маэстро Тоеотокопули. И никакого чуда я тут не вижу: у маэстро хватило терпения написать два похожих городских пейзажа, вот и всего-то.
– …Но как же иначе, как же иначе, милейший Тристан! Вы же сами, бьюсь об заклад с кем угодно, не пожалели бы последнего луидора на свежие фиалки для вашей Изольды, – не тот вы человек! Хотя лично я уверен, что несколько роскошных маков из крашеной бумаги всегда найдутся на дне платяного шкафа холостого мужчины.
Тонкая улыбка осветила лицо Трамонтано.
– И даже гравюры, заманчивые старинные гравюры, которыми порой торгуют на набережных болтливые старики, – я похолодел, – не смогли бы придать Салону необходимый блеск и респектабельность, которых требует масштаб всего предприятия.
…Завидовать?! Решительно вам говорю: не завидую! Да и сами подумайте, милый мой человек, стоит ли завидовать Великому Художнику, как вы изволили выразиться, этому изгою, одинокому и оборванному – как правило, как правило оборванному, любезный Тристан! – бездомному бродяге никем не понятому и во всем несчастливому?! Несчастливому даже в любви, ибо великое способны любить лишь великие.
…Однако согласитесь с тем, что внешнее сходство с жизнью в искусстве момент скорее формальный, самостоятельной ценностью не располагающий и, вообще, извините за плеоназм, довольно искусственный. Вы удивлены, мой драгоценный гость? Но тут уж ничего не поделаешь: такова природа деликатных вещей, о которых мы с вами рассуждаем, и с ней приходится считаться.
– …Ах, и даже не пытайтесь; доказать в искусстве ничего нельзя: искусство – это аксиома! Попытайтесь быть безрассудным, доверьтесь чувству или, если это для вас непривычно, положитесь на слово кабальеро, – Трамонтано коротко поклонился, – тем более что Толедо город моей прекрасной юности, а, как вы знаете, как вам, может быть, известно, в юности прогулки по городу дело обыкновенное. Но ничего подобного изображенному на холсте мне ни разу увидеть не довелось! Честное слово кабальеро! И тем не менее, берусь утверждать: суть города схвачена кистью живописца с поразительной прозорливостью. Каждый найдет в картине свое. Влюбленные души увидят чудную ротонду над шумным потоком, укрытую густыми зарослями азалий. Чуткое ухо искателя приключений уловит шум осторожных шагов в сумеречной галерее и далекий звон клинков в лабиринте кривых улочек. Почтенной матери семейства пригрезится детская фигурка, переступающая озябшими ножками по каменной плите балкона. И дряхлый старик уверенно скажет себе, глядя на холст: «Мне не страшно здесь умереть. Здесь я буду спокоен».
– …О, портреты статья особая!.. Но этот портрет – однако ж, как он вам нравится – никуда не годный портрет! И будьте благонадежны: доведись вам, простодушный Тристан, увидеть это милое личико в тенетах сна, и прелесть его безукоризненного овала покажется вам весьма сомнительной.
О, я прозреваю тебя насквозь, завистливая, лживая кокетка!
– Успокойтесь, сир, – попросила Лея, – она не стоит одной минуты вашего раздражения.
– Вы в самом деле так считаете, добрая девушка?
– Твердо убеждена. Но все-таки очень любопытно, кто автор портрета?
– Не помню… – рассеянно сказал Трамонтано и вдруг рассмеялся трескучим горестным смехом. – Во всяком случае, не я. Глупая затея – малевать на холсте чьи-то лица. Но уж если это делать, если бы, к примеру, я вознамерился написать стоящий портрет, то за кисть взялся бы не раньше полуночи, а то и под утро: под утро сон, говорят, особенно крепок.
– Эта дама… она была вашей знакомой?
– Почему же – была? – усмехнулся венецианец. – И с чего это вы, рыцарь, взяли, что она дама?
Впрочем, не мне судить, но вот история.
Представьте себе на минуту не столь далекое прошлое, веселую Лигурийскую Геную, молодого человека, вполне здорового и совсем не урода, с определенными дарованиями к ювелирному делу, удачливого в наследовании имущества, для своего времени прилично образованного, но при всем том – доверчивого, как двухмесячный терьер, и, вдобавок, мечтателя. Таков мой герой, приходящийся мне, не буду скрывать, дальним родственником по материнской линии. По смерти своего отца молодой человек волею судеб и обстоятельств, как принято говорить, то есть самым естественным образом стал обладателем замечательной коллекции камней и хозяином ювелирной лавки по соседству с церковью Санта Мария ди Карильяно, небольшого, но хорошо поставленного предприятия, где по дороге с воскресной службы любой свободный гражданин славного города без затруднений мог приобрести изящную нефритовую инталию на бархатной ленточке или головку мадонны из сирийского золота.
Возьмем на заметку одно важное обстоятельство. Незадолго до кончины благородный и работящий старик дополнил коллекцию знаменитым «Дискрете», что означает – «скромный». Своим названием этот крупный бриллиант необычайно чистой воды обязан своеобразному остроумию герцога Альбы, собственностью которого некоторое время являлся.
Однако поспешим далее.
Далее следует некая юная особа – сероглазка с расчесанными на прямой пробор волосами цвета сигарного пепла: маленькие уши, бровки-ниточки, неизменная лютня в чутких руках. Ангел и умница, словом, та самая, которую наш герой выудил из фонтанной чаши в день святой Терезы, в день, когда ей исполнилось двенадцать лет.
Мокрое платье облепило девочку-тростинку так, что можно было пересчитать каждое ребрышко: капли воды блистали на тонких ключицах, зубы выбивали отчаянную дробь, но серые глаза смотрели спокойно. «Дайте же мне руку, наконец?» – сказала она, и наш герой почувствовал легкое головокружение, как если бы за низенькими перильцами далеко внизу увидел вдруг острые уступы прибрежных скал, волну, разорванную ими в клочья, столб белесой водяной пыли, куски древесной коры и прочий плавучий мусор.
«Куда там Дубль-бемолю!» – подумал я и явственно увидел смотровую площадку над морем, изъеденные соленым ветром столбики полуразрушенной балюстрады, в прорехе между ними – грядушку железной кровати с многочисленными шарами и вензелем, призванную обеспечить безопасность наблюдателя, и за ней, далеко внизу, – движение тяжелых валов, вздыбленные воды, белые брызги, хлопья невесомой пены – бессильную ярость прибоя.
«Тили-тили-тесто, жених и невеста!» – кричал им вслед «братик Чезаре», по чьей вине она как раз и оказалась в фонтане.
Юноша отвел бамбину домой, и с тех пор они не разлучались.
– Паолино, – со смехом говаривал старый ювелир сыну, – ты самый везучий рыбак на всем лигурийском побережье! поверь мне, малыш! Поймать такую рыбку, такую… сардинку и где?! в городском фонтане! Ты рожден под хорошей звездой!..
Но старик умер, «сардинка» же повзрослела, утратила незаметно ломкую прелесть подростка и в одночасье расцвела в очаровательную девушку, которая уже не краснела, когда слышала вслед: невеста нашего… ээ… нашего… как его…
– Паолино, – подсказала Лея.
– Спасибо, добрая девушка. Конечно, Паолино. Так вот, однажды под вечер, – тут Трамонтано сделал страшные глаза, – резко звякнул колоколец двери, и в лавку, где молодой человек разбирал полученные для продажи головки святых угодников и мадонн, вошла пара: порядком расплывшаяся дуэнья в черной мантилье и молодая дама… девушка… девица с шальными глазами на изумительно чистом фарфоровом личике.
Чудная кожа, совершенно неземная… без единого пятнышка пигментации.
Трамонтано смежил глаза, словно преследуя ускользающий образ, горестно вздохнул и продолжал, но уже чужим, незнакомым голосом, начисто лишенным былой чистоты и звучности, глуховатым тенорком немолодого, не совсем здорового человека, утомленного неустроенностью и хлопотами долгого пути.
Лицо благородного господина посерело и осунулось, породистый нос заострился, жесткая складка легла у рта, речь потеряла непринужденную легкость, но послышался в ней отчетливый и точный ритм печатного слова.
Было похоже, что пожилой профессор читает по памяти фрагменты средневековой легенды, – язык затейлив, сюжет непрост, но пожилой господин не сдается, хотя и прикрыл от напряжения глаза.
– …Черная дуэнья заговорила, и все стало ясно… и все перепуталось.
приехали погостить… морской воздух…
недели на две…
не меньше месяца… последняя надежда…
Лигурия!.. Благословенная Лигурия!
террасные парки… очарованы… восторг…
не раньше, чем через полгода.
Она говорила без умолку – огромная говорящая птица: черная сова.
Двигались полупрозрачные пальчики, разбирая рубины и сердолики, но не на них смотрела замкнувшаяся в своем упорном молчании прекрасноликая воспитанница: взгляд ее крапчатых широко открытых глаз – немигающий и престранный взор – был неотрывно устремлен на молодого хозяина, даже тогда, когда из груды украшений она взяла наобум алмазную лилию, горящую голубым холодным огнем – ненужную свою покупку.
– Vаlе! – плоским, лишенным обертонов голосом попрощалась девушка и, прихрамывая на правую ногу, первой вышла из лавки.
Черная птица встрепенулась, заклекотала неразборчиво и шумно, взмахнула тяжелыми крыльями и вылетела в дверь.
– Vаlе… – повторил Паоло, оставшись один, и неизвестно откуда взявшееся эхо пропело комариным, лишенным обертонов голоском, высоко-высоко, в самом зените: – «Vаlе…»
Комариная песенка оказалась необычайно живучей. Звон под потолком стал исчезающе тонок лишь под вечер следующего дня, но тут же звякнул колоколец двери.
– От вашей лилии все в восторге! – немедленно затараторила сова. – Сколько вкуса, сколько тонкого смысла, изящества!.. Сколько… Такой молодой синьор и уже большой художник, – настоящий мастер!..
