скачать книгу бесплатно
Володя пожал плечами:
– Еще ничего не известно. Мать оставила девочку у подъезда буквально на пару минут. Мороз вдарил, снега навалило. Говорит, куртку хотела надеть потеплее, и вот…
Накатившее желание покурить было таким сильным, что Лика спрыгнула со своего любимого подоконника и переместилась за стол в дальнем углу кабинета. Оттуда пачка сигарет, лежащая перед следователем, почти не просматривалась.
Справившись с минутной слабостью, Лика приступила к рассказу о встрече с Нино.
– Час от часу не легче! – Седов нахмурился и с досадой отложил ручку. – Да, я все пометил. Конечно, будем проверять, разбираться. Но, если честно, не очень-то я верю в правдоподобность этой версии.
– Почему? Женщина выглядела такой искренней.
– Лика, эта история для твоего романа. В жизни так не бывает.
– Это еще почему?
Пальцы Седова забегали по клавишам. Он открыл базу данных и принялся за объяснения:
– Вот, пожалуйста. Мадам номер один. Пырнула сожителя ножом, потому что ей показалось, что он заигрывает с соседкой. Мадам номер два. Прирезала сожителя, так как он заявил о том, что прошла любовь, завяла морковь. Мадам номер три. Ей, кстати, я очень сочувствовал и даже дело оформлял так, чтобы ей срок скосить. Бывший муж-алкаш, проживал с ней в одной квартире, гонял и ее, и дочь. Она его боялась жутко. Он к ней с кулаками, она его ножом. У женской преступности есть ряд особенностей. Орудие убийства в большинстве случаев – нож. Вообще человека прирезать достаточно сложно. Но женщины умудряются это сделать. Один-два случайных, в порыве эмоций, удара, и все. Мужик в гробу, тетка на зоне. Корыстных мотивов в моей практике не было вообще. Женщины убивают из-за любви. А тут, с Корендо, все по-другому. Проломлен череп, картина исчезла.
– В любом правиле есть исключения, – разочарованно протянула Лика. – Я хотела тебе помочь.
Володя выразительно кивнул на пачку сигарет:
– Не возражаешь? Мать, так ты и помогла, спасибо. Но мне кажется, что у этой Нино с башней проблемы. Крыша у нее поехала на почве неразделенной любви. К тому же в деле Корендо есть такие моменты… Он ездил в Витебск, встречался с местным искусствоведом, специалистом по творчеству Марка Шагала. Но этот мужик показаний дать не сможет. Убили Петренко Юрия, если не ошибаюсь, Леонидовича. Нутром чуял, запросил у белорусских коллег информацию по недавним убийствам. В общем, нет больше Петренко. Пока там ни задержанных, ни подозреваемых. Мрачно. Я планирую выявить и опросить людей, крутящихся возле искусства. Может, Корендо на тот свет отправил какой-нибудь сумасшедший коллекционер. А что еще делать? Со свидетелями по месту жительства убитого совсем глухо. Их мало, и все дают очень противоречивые показания. Кто-то видел, как примерно в то время, когда убили Корендо, в подъезд входил мужик. Некоторые говорят о незнакомой женщине. Результаты работы криминалистов не радуют. Отпечатков пальцев на орудии убийства нет. Надо разбираться. Кстати, тот звонок на сотовый Корендо. Номер определить удалось, но легче от этого не стало. Звонили из таксофона. Труба, короче.
– Чик-чик-чик! – подтвердила с сейфа Амнистия и принялась чистить перышки.
Лика Вронская нервно заходила по кабинету. Внезапно ее осенило:
– Может, тебе съездить в Витебск?
– Тебе точно пора новую книжку писать! – рассердился следователь.
– Я и пишу!
– Оно и видно! Знаешь, у меня сколько дел сейчас в производстве? Только в твоих романах следователи – народ мобильный. Поехал туда, поехал сюда. Мать, спустись на землю! Мне с моими допросами и писаниной за булочками сходить некогда.
– Тогда я поеду в Витебск! Напиши мне, пожалуйста, все данные по Петренко. Кто занимается делом и все такое. Чтобы я в чужом городе точно знала, куда идти.
Володя с жаром принялся ее отговаривать. Говорил о том, что следственные материалы не предназначены для обсуждения с барышнями – пусть даже и с такими симпатичными, как Лика. Напоминал об опасности, о том, что она окажется совершенно одна, в другой стране, в незнакомом городе.
Когда он замолчал, Лика попросила:
– Ты данные-то напиши, пожалуйста.
Седов с отчаянием махнул рукой.
– Все бабы – дуры, – пробормотал он. – А ты – особенно!
Глава 3
Париж, 1911 год
В Париже Авигдор Меклер перестал отмечать Шаббат. Не до этого. И чересчур сложно. К тому же он слишком хорошо запомнил, когда его впервые не порадовал святой день…
…С приближением пятницы сердце всегда замирало от предвкушения. Скоро выходные, и вся большая семья соберется вместе, чтобы поговорить и помолиться. Зажгутся свечи как символ света и сознания, дарованного господом. И будут благословлены вино и хала.[15 - Яичный хлеб, специально выпекаемый к Шаббату.] Душа после молитвы становится чистой, наполняется светом и теплом. А еще Шаббат вкусно пахнет курицей и шолентом.[16 - Запеканка из картофеля, лука, фасоли и мяса.]
Их семье есть за что благодарить господа. Отец Авигдора, Шмерка Меклер, – известный в Витебске купец. Меклерам принадлежат писчебумажный магазин и склад, расположенные на Вокзальной улице. Еще один такой же магазин, но даже с галантерейной секцией, находится на Канатной улице. И многочисленные участки земли, милостью всевышнего, папа тоже смог приобрести очень выгодно.
И вот – ни радости, ни благодарности, ни обычного в этот день покоя. А все потому, что накануне в гимназии появился новичок, Мойша Сегал.
Когда он вошел в класс, Авигдор сначала не понял, почему изучает его пристальнее, чем других новых учеников. Потом пришло озарение.
Да он сам ведь похож на Мойшу так, как будто бы Сегал – его родной брат. Та же курчавая шапка волос, те же четко очерченные губы. Одинаковая форма носа, общий румянец во всю щеку. Если бы не глаза – можно было бы сказать, что Мойша полная зеркальная копия, отражение Авигдора, изученное до мельчайших подробностей. А глаза слегка различаются: у Мойши более круглые и выпуклые, у Авигдора – миндалевидные, с чуть нависающими веками. Но все равно – сходство поразительное.
Все уроки Меклер неприязненно косился на бедное, потертое платье Мойши. Подумать только, этот оборванец похож на него, купеческого сына, и вообще…
Впрочем, раздражало не только внешнее сходство.
Да, похожи. Неприятно, но ничего не поделаешь.
Но откуда это желание ударить Мойшу по лицу? Почему-то хочется разбить в кровь его рот. А еще лучше зажать его рукой, чтобы Сегал не смог дышать, начал задыхаться, задрожал всем телом.
Уроки пролетели незаметно. Авигдор не помнил, о чем говорили учителя, что приходилось отвечать или записывать. Он был как в тумане. И очнулся от этого бреда лишь тогда, когда понял – он за зданием школы, колотит Мойшу портфелем то по спине, то по голове.
Ярость терзала. Ненависть захлестывала волна за волной. Этот мерзавец испортил ему Шаббат! Что он о себе возомнил, оборванец?! Его не в чем обвинить, совершенно не в чем. Но в этом мальчишке есть что-то такое, от чего тяжелая плотная пелена застилает глаза…
Потом они долго не виделись. Авигдор, перейдя в коммерческое училище, и думать позабыл о негодном Сегале.
Но когда тот вошел в класс школы Иегуды Пэна, у Меклера вновь закололо сердце. С ноги на ногу переминалась его копия, и Мойша выглядел таким жалким, что его невольно захотелось приободрить добрым словом.
Авигдор позвал юношу к окну, где было удобнее писать. И тут же почувствовал, как возвращается забытая ненависть.
Что же с ним происходило?
О, он это понял, едва увидел первую работу Мойши Сегала. Двина, дома, церквушка. Этюд в фиолетовых тонах, глубокий, засасывающий, волнующий, неописуемый. Это был тот этюд, который хотел написать Авигдор.
Что сложного в этой работе? Ничего! Легкие линии, яркие пятна.
В воображении Авигдора все было именно так. Но то, что появлялось на холсте…
Мойша словно украл фантазии Авигдора, он взял те самые краски, положил мазки именно так, как полагалось! Его работа жила. Дышала. Она была восхитительно живой.
А возле холста Меклера Иегуда Пэн вздыхал и негодующе теребил бородку. Прекрасная мечта превратилась в убогое, жалкое, низменное воплощение. Отвращение к собственному творению было столь велико, что Авигдор едва удержал слезы. Он не разрыдался, не бросил школу Пэна лишь по одной причине.
Мойша так похож на него. Но Сегал же нищ, как церковная крыса. Так неужели у сына купца может не получиться так рисовать картины!
Должно получиться. Конечно, должно.
Просто надо присмотреться к тому, как рисует Мойша. Он же такой бесхитростный, откровенный. Проболтается, разумеется, проболтается и выдаст все свои секреты.
А Авигдор Меклер станет известным художником. Должен стать. Он живет лишь тогда, когда стоит у мольберта.
Расчет оказался верным. Мойша Сегал забыл или сделал вид, что забыл, давние детские обиды. Они вместе ходили на этюды. Их мольберты стояли рядом, когда глубокий овраг у дачи начинал наполняться клубами тумана, но… Нищий мерзавец писал так, что захватывало дух. На свою работу Авигдор взирал с неизменным отвращением.
– Смотри, вот так я смешиваю палитру. Вот мои краски. Это кисти, они прекрасны, – терпеливо объяснял Мойша.
Его кисти и краски были ужасающе дешевыми. Его секреты состояли в том, что он просто слушал Пэна.
Приблизиться к его таланту. Понять, как он это делает.
Все напрасно. Это невозможно…
Они стояли рядом. И рисовали пейзажи. Но как же Авигдору хотелось придушить Мойшу!
Да. Именно так. Задушить! Уничтожить. Целиком и полностью. Чтобы самим фактом существования Сегал не портил ему жизнь.
И, наверное, острая ненависть подсказала ему решение.
– Я хочу бросить Пэна, Мойша, – заявил Меклер, искоса поглядывая на мольберт заклятого друга. – Он не самый лучший учитель. Я чувствую, что взял у него все, что мог взять. И больше он мне ничего дать просто не может. Вот и решил поехать учиться в Санкт-Петербург. Если хочешь, отправимся вместе.
Он предлагал совместное путешествие и готовился услышать жалобы на бедность. Мойша не любил разговоры на эту тему, но иногда все же проскальзывало: трудно живет их семья, очень трудно. В такие моменты сердце Авигдора екало от счастья. Приятель с гордостью говорит о том, что ел на завтрак хлеб с маслом. Право же, смешно! Меклеры всегда завтракают пышными румяными пирогами!
– Я поеду с тобой, Авигдор, – сказал Мойша и улыбнулся. – Кстати, знаешь… твои ангелы зеленого цвета…
«Сумасшедший, – удовлетворенно подумал Меклер. – Сумасшедший. В Санкт-Петербурге он окончательно сойдет с ума. Или его посадят в кутузку. Как бы то ни было, я перестану пристально вглядываться в его лицо. И мне больше не захочется упасть перед его мольбертом на колени…»
Первоначально они планировали поступить в Училище технического рисования барона Штиглица.
Но – провал. И горячая волнующая радость обжигает Авигдора. Работы Мойши не произвели совершенно никакого впечатления!
В школу Общества поощрения художеств их приняли, но буквально с первых же дней обучения стало понятно: Мойша всегда будет первым. А Авигдор последним.
Как унизительно: Сегал давал ему свои этюды. Приходилось стирать подпись Мойши, ставить свою. А что прикажете делать, если собственные работы Меклера бородатый, вечно бормочущий стихи Николай Рерих все время просит переписать?!
Авигдор принимал помощь друга. И с тайным наслаждением наблюдал, как тот бледнеет от голода и жалуется на то, что снимает угол в ужасном доме у Мойки, откуда все время несет гнилью.
Мойша слишком горд для того, чтобы просить о помощи, Авигдор слишком сильно его ненавидит, чтобы помочь…
Через полгода их учебы в Санкт-Петербурге Меклера отчислили за неуспеваемость. А Сегалу дали стипендию, освободили от платы за обучение.
Жить и не рисовать? Но что это за жизнь!
Рисовать, но не получить признания? Никогда ни родители, ни родственники не скажут: «Авигдор – знаменитый художник»?
Нет!
Нет!!
НЕТ!!!
Меклер решил: «Пусть меня отчислили в Санкт-Петербурге. Ну и что? Велика потеря. Скучный, навязший в зубах академизм – зачем вообще ему учиться? Будущее живописи в другом. Мекка всех художников – Париж. Туда и отправлюсь!»
Меклеру хотелось эффектно попрощаться с Сегалом. Пригласить заклятого друга в ресторацию, заказать шампанского.
Но во время случайной встречи ему рассказали последние новости про Мойшу.
– Представляешь, он покинул школу Общества поощрения художеств! – глаза чахоточного бледного художника в кургузом сюртуке сияли восхищением. – И поступил в школу Званцевой, и учится у самого Бакста! Какой же он талантливый!
Такой щенячий восторг – это уже слишком. Авигдор не стал встречаться с Мойшей перед отъездом. Он пригласил в ресторацию всех, кроме него. Шампанское лилось рекой, и все желали Меклеру успеха. И даже поверилось, что успех обязательно придет.
Авигдор решил подписывать свои картины именем Виктора Меклера. По-французски это можно написать так: Victore M’йclaire.[17 - Досл. перевод: «Победа меня осенит».] Очень символично…
О, Париж!
Комната на двоих с Осипом Цадкиным. Мастерская Энджальбера. Кафе на Монпарнасе, красотки у Булонского леса…
Но самое главное – можно писать картины. Можно дышать. Можно жить, потому что… потому что без Мойши, талантливого, успешного, очень хорошо живется.
…И жилось до сегодняшнего дня.
Сегодня Авигдору принесли телеграмму от Сегала. Друг сообщал о том, что приезжает в Париж, и просил встретить его на Северном вокзале.
Первый порыв: не ходить.
Но Авигдор все же повязал самый яркий галстук, надел пальто и отправился на вокзал.
Поезд опаздывал, и это давало время подумать о Мойше. Все вспомнить. И снова представить, как было бы замечательно размозжить его курчавую башку…
* * *
Основной наплыв посетителей в Музее Марка Шагала весной и летом. Международные Шагаловские дни, Славянский базар. Тогда Кирилл Богданович просто с ног сбивается, одна экскурсия за другой, и отрабатывать их надо по полной программе. Гости-то высокопоставленные, хочется рассказать о великом художнике как можно лучше.
А осень, зима – мертвый сезон. Вот и сегодня – ни одной экскурсии.
Кирилл посмотрел на часы и подумал: «Через час можно закрывать музей».
Он вышел из-за стойки, расположенной в прихожей. Раньше здесь была бакалейная лавка, в которой торговала всякой всячиной мать Марка Шагала. И теперь этот уголок тоже сохранил прежнее назначение: на полках расставлены сувениры, книги о Витебске, альбомы с репродукциями картин.
Протерев пыль под стеклянной витриной, Кирилл отложил салфетку и принялся придирчиво осматривать комнаты, где жила семья Шагал. Большинство предметов быта, мебель, посуда – просто вещи того периода, похожие по мемуарным описаниям на обстановку дома. Но тем не менее предметы старые, и за их состоянием надо следить.
Все оказалось в идеальном порядке. Столик, стоящие на нем деревянные подсвечники, печь, на которой примостился тяжелый железный утюг, находящаяся на кухне колыбелька.
Крошечный домик на Покровской улице всегда наполнял сердце Кирилла умиротворением. Тесные комнаты, низкие окна. Как здесь развился талант, восхищающий целый мир, – совершенно непонятно. Может, поэтому дом выглядит так трогательно.
Из кухни Кирилл вышел во внутренний дворик. Достав сигареты, он прислонился спиной к стене и пару минут любовался установленным здесь небольшим памятником. Скульптор Валерий Могучий уловил главное в творчестве Шагала – неимоверную, обезоруживающую доброту и светлую энергию. Кажется, что молодой Марк собирается играть на скрипке. Но вместо струн на инструменте – витебские домики, церковь. Этот памятник всем – и гостям, и витебчанам, и сотрудникам музея – нравился куда больше того, что был установлен в начале Покровской улицы. Большинство сходилось во мнении, что там художник похож на слегка перебравшего усталого человека, за душой которого летит ангел.
На глаза Кирилла набежали слезы.
