Немое кино без тапера

скачать книгу бесплатно


9

Он запустил движок и – полуоборот к ней. Тонкое, едва заметное движение, говорящее о намерениях.

– Привет, Дарья Петровна. Как ты?

– Лучше всех… – «Потолстел и уже лысеет», – отметила она.

– Сколько мы не виделись?

– Лет, наверное, пятнадцать… – «Зачем я согласилась? Зачем уступила матери?»

– А ты ничего. Цветешь.

– Ты – тоже. Цветешь и пахнешь… – «Отвратительный сладкий парфюм».

– Куда едем? Кальян, караоке, боулинг, баня, бильярд? Два ка-ка, три бэ-бэ.

– Все и одновременно… – «Корпоративный юмор, отстой. От зажима?»

– Тогда в «Донну Клару».

В результате приехали в «Фаэтон». Дарья отметила, что его непоследовательность очень похожа на ее собственную, и сей крохотный факт слегка смягчил ее настрой к нему.

В столь непоздний час ресторан оказался полупустым; они выбрали дальний стол в притемненном углу, пересекли узорчатый, в армянской вязи на стенах зал и уселись друг напротив друга. Расположились вполне демократично, в духе полного гендерного равенства, безо всяких с его стороны галантных ухаживаний, выдвиганий-задвиганий перед ней стула и тому подобной старомодной ерунды.

Смиренный официант бесшумно снабдил их меню; обслуживание парочек, думающих больше не о том, чтоб вкусно поесть, а о том, что, где и как будет происходить с ними дальше, было любимым его занятием – как правило, за него надежно платили.

Марик выбирал много и со вкусом, удовольствие жизни во многом состояло для него в чревоугодии. Сперва он советовался с ней, потом, отвоевав монопольное право, распорядился едой и питьем по своему разумению. Салатовая скатерть на столе оказалась тесно уставлена сперва закусками и зеленью, потом огненным кебабом, на котором лопались нарывчики жира, и вином – пили армянское коллекционное красное «Гандзак». «Любимое вино католикоса», – с ходу сочинил он, и она не возразила, потому что вино и впрямь оказалось божественным.

От простых вопросов прямиком перешли ко все более сложным воспоминаниям; путь сближения мужчины и женщины за едой, питьем и беседой проходил у Марика и Дарьи гораздо быстрее, чем бывает обычно. Выяснилось: пережитое не умирает в человеке, лишь запрятывается на дальние полки и при нужде немедленно востребывается памятью и языком. Молодые организмы не забыли счастливое детство и общее свое взросление, оно вспоминалось теперь со смехом, румянцем, легким приятным стыдом и открывалось одним и тем же ключом: «А помнишь?…»

«А помнишь, – спросила она, – ту нашу последнюю встречу?» – «Конечно, – ответил он, – еще бы, в деталях». На всякий случай она напомнила, что было лето, на ней было обалденное ситцевое платье в горошек, чуть что, раздуваемое бесстыжим ветерком. Они ходили в кино, потом поедали мороженое в кафе на Пресне, запивали оранжевой фантой, он взахлеб рассказывал о монархическом величии Англии и о том, что собирается съездить туда с отцом. «Да-да, – кивнул он, – все правильно, было, конечно, платье, мороженое, Англия и еще какие-то второстепенности». Но про себя вспомнил другое: как крепко он поддал тогда, как тискал ее в каком-то подъезде, потому что ее квартира в тот вечер была занята родителями, а других мест, куда можно затащить для дела девчонку, тогда еще не было, как все кончилось ничем и как потом, дома, ледяной струей он обезболивал в умывальнике тот самый свой орган, что остался позорно не примененным.

Официант перманентно содержал пару в поле своей услужливости – они же, закороченные друг на друге, окрестности не замечали. Дарья нынешняя нравилась ему. Не могли не нравиться нормальному мужчине ее быстрые блестящие глаза, тонкие реакции и открытый смех, весь ее еще молодой, но уже зрелый, много обещавший темперамент, дополненный аккуратным носиком, белозубым фасадом, задиристо вздернутым на затылке пучком волос. Она нравилась ему как женщина и, подсознательно, как шанс, не использованный когда-то и предоставлявшийся еще раз теперь, пятнадцать лет спустя – с мужчинами всегда все понятно и предсказуемо. Но самое неожиданное заключалось в том, что и ей, уже избравшей свой особый путь, он тоже был интересен. Такого с ней не было давно. Нежданно для себя самой она вдруг оказалась в положении морской купальщицы, не могущей достичь берега; едва она успевала вынырнуть из одной волны информации, как ее накрывала следующая. Эйнштейн, Шаляпин, адронный коллайдер, Достоевский, израильско-палестинский конфликт, Ленин, Бетховен и музыка вообще, финансовый кризис, Шагал и снова Достоевский, которого она, к своему стыду, почти не знала. Он фехтовал словами, жонглировал именами, осыпал ее картечью цитат и неслыханных понятий. Шагал все же был ей ближе других, она попыталась завязать о нем беседу, даже спор, но и в этом вопросе Марик легко ее подмял. Она знала, что окончил он не Сорбонну, не Кембридж и даже не МГУ, а всего лишь Плехановский, куда Миня, спасая ребенка от армии, Марика задвинул, и такой неслабый кругозор экономиста не мог ее не удивить. Каждое его слово попадало в цель. Единственный шанс мужчины, рассчитывающего всерьез зацепить ее к себе интерес, был как раз в этом: ум и знания. Марик соответствовал; сам того не зная, Марик прокладывал верный путь.

Кайф – ключевое слово современности. Кайф – кусочек рая на земле. Человек жаждет рая при жизни и готов за это платить немалую цену. Заметив начавшееся скольжение мужчины к женщине, официант, подмигнув, предложил гостям кальян, и они, без особого промедления, согласились. Марик согласился тотчас же. «Хочу ли я этого? – спросила себя Дарья и к собственному удивлению тоже ответила утвердительно: – Да, можно попробовать, это авантюрно, значит, интересно». Официант знал дело. В такие минуты молодым требуется не курение – именно кайф, расслаба, предполетное состояние, обесточивающее мозги и облегчающее тело.

И вот он в руках, волшебный инструмент, гибкая трубка, мундштук, охваченный губами, бульканье голубых пузырей в сосуде, торопливые затяжки по очереди, одна, другая, третья, и вот оно, прозрение, освобождение, отвага! Вот они, магические улеты Востока, необходимые человеку в двадцать первом веке и вечно, пока он вовсе из-за кайфа не переведется. Минут через несколько Дарья встряхнулась и заново внимательно Марика оглядела: и вовсе он не толст, заключила она, нормально по-мужски упитан, крепок и лысеет обаятельно, словно нимб возникает над его большой круглой черноволосой головой. «Мне хорошо, – сказала она себе, – спасибо, мама. Мне так хорошо, что может стать еще лучше. А что? Я не из бесплотного теста, у меня давно не было мужчины, а Марик свой, такой обаяшка, умница, такой почти родной».

Для них ли либо по заведенному правилу включили музыку. Воздух поплыл, замелькал, закружился, рассыпался. Он не втыкал более в нее глаза, незачем было, довольно было чувствовать рядом ее приманчивое тепло, согреваться в нем, тянуться к нему своим мужским, значит, детским существом. Немаленькой мягкой ладонью он накрыл ее горячую руку, пригласил к танцу, и она, закрепив мундштук на кальяне, охотно поддалась.

Дарья танцевала прекрасно. Когда-то двинутая на балете Ольга мечтала пустить ее по своим стопам и даже пристроила десятилетнюю Дашу в хореографическое училище. Девочка училась охотно, делала успехи, но к тринадцати годам у нее налилась грудь и отяжелели бедра. Бесплотный ребенок превратился в плодородную девушку, замечательную для жизни, непригодную для балета. Ольга страдала, училище Дарье пришлось оставить, но, слава богу, искусство не покинуло семью. Дарья увлеклась живописью и благополучно выросла в художника. Художника, чье тело пожизненно не забывало танца.

Она вышла на танцпол, прильнула к Марику, доверилась ему инстинктом. Слабое, ручное животное, готовое повторить любое движение, любую прихоть мужского начала. Но не было у них на паркете движения и не возникло, по сути, танца. Чувства перехлестывали, убивали его. Организмы двигались еле-еле, вжимаясь друг в друга, превращаясь в одно, единое на двоих существо. Не было ни слов, ни поцелуев – ни к чему, да и с чего бы? Она положила голову на широкую Марикову грудь, доверилась ему и все про себя забыла. В ней, как в ночном доме, установилась тишина. Она забыла имя свое, возраст, живопись, отца, мать, в какой стране и городе живет и прочую, прочую ерунду, плыла в музыке в размельченном на молекулы состоянии, она и уже не она.

И вдруг.

Толчок, удар, хлыст!

Резкий, всепроникающий, мышиный запах мужского пота стеганул ее на вдохе и прервал дыхание. Мигом вернувшись в себя, она слегка отстранилась, отвернула голову деликатно, мягко, чтоб не обидеть его, но чтоб самой увернуться, избежать кошмарной, отвратительной струи, и сама себя за это возненавидела. Подумаешь, пот, подумаешь, запах, разве это главное в человеке? Но для нее, как и для многих, кто в этом не признается, телесные мерзости человека были совершенно непереносимы и разом отворачивали от людей. Она знала за собой такой грех, знала, что неправильно это, нехорошо, даже гнусно, но поделать с собой ничего не могла. «Что случилось?» – спросил он. «Все прекрасно. Пить хочу», – ответила она первое, что пришло в голову, чтоб кончить этот танец и эту пытку.

Он подвел ее к столу, благодарно приложился к руке, усадил и налил сока в высокий стакан. Сел в кресло напротив, все еще сияющий, счастливый от дарованного ему в танце аванса, от того, что вот-вот осуществится его долгожданный реванш. «Да, да, все понимаю, – потягивая сок, думала она. – Каждый день душ и классный дезодор, а то, что запах – так это его мужской мускус, его индивидуальность самца. Кто-то к нему привыкнет, кому-то даже очень понравится. Но не мне, только не мне. Нет мужчины без брака. Не одно, так другое, третье, десятое. Мужик – сплошное несовершенство».

Встреча завершалась правильно, но формально, оба это ощущали, но исправить ничего уже не могли.

Он перехватил у гардеробщика белую шубку и сам набросил ей ее на плечи. Она спросила его, куда он направляется, он ответил, что туда, куда она пожелает; она пожелала домой, что вполне совпало с его желанием побыть с ней немного еще. Он распахнул и замкнул за ней дверцу машины, набрал ход и включил для подзавода настроения модную музыку, которую она – «извини, болит голова» – почти сразу отрубила. Подвисла неразговорчивая тишина. Злая чушь лезла в голову. Мысли были не слышны, но влияли на общий настрой. Он смотрел на темную дорогу, на снежный песок, осыпавший лобовое стекло, она – на вечерний мрак, промельки огней и людей. «Блин, – думал он, – что сломало эту психопатку? Где я прокололся? В чем? Идиот. Сколько раз говорил себе, что нельзя быть открытым и искренним с бабами, что они воспринимают это как слабость, а слабости эти животные не покоряются». – «Все правильно и прекрасно, – думала она. – Я знала, что с мужиками у меня никак – лишний раз убедилась. Жалко Марика».

– Почему молчим? – не выдержал он. – Почему вообще все завяло?

– Все было здорово, я немного устала.

Возле дома он полез к ней с решающим поцелуем, чтоб застолбиться на будущее, но был отодвинут и окончательно сбит с толка. «Не прощаюсь, Дашка? – спросил он. – До связи?» – «Пока-пока», – бросила она и выпорхнула из машины.

Ольга не задавала вопросов, упорно смотрела на дочь, ждала, что Дарья не выдержит первой. Так и произошло.

– Нет, мама, нет. Больше ни о чем не спрашивай.

– Но почему «нет», Даша?

– Потому. Потому что не мой человек. Все, мама.

«Господи, где же он твой? – подумала Ольга. – Существует ли вообще?»

Через четверть часа – больше не стерпела, ей понадобилось срочно вынести во двор помойку. Очень удобный повод, чтобы еще в лифте вызвонить Миню и все ему доложить. «Я подумаю, как с этим быть», – ответил Миня.

10

«Когда клетка готовится к митозу, исчезает ядерная оболочка и нити ДНК, находящиеся в ядре, начинают упаковываться в 46 (у человека) хромосом. Затем в клетке удваиваются все ее элементы, в том числе и хромосомы. Две идентичные хромосомы оказываются соединенными только в одном месте, при этом их „плечи“ чуть расходятся. В следующей фазе происходит деление, для чего природа использует специальный инструмент – веретено деления, которое растаскивает сестринские хромосомы к разным полюсам. Далее вокруг них образуются ядерные оболочки, а материнскую клетку делит мембранная перетяжка. Так получаются две дочерние клетки, каждая со своим набором хромосом».

Оторвавшись от рукописи, Ладыгин оглядел пространство своего начальственного кафедрального стола; нашел, что искал, расковыряв обертку, нервно бросил в рот заменитель курения леденец и попытался снова сфокусироваться на тексте.

Доцент его, Юрий Сорокин, довольно удачно излагал на бумаге сложнейшую проблему. Как ученый, по мнению Ладыгина, он пока что безветренно болтался где-то в районе нуля, как популяризатор науки был неплох. Сию его статью для журнала должен, как завкафедры, завизировать лично Ладыгин – черт возьми, придется ее прочесть, прочесть, по возможности, быстро, чтоб осталось время на то, на самое главное.

Сорокин. Прекрасно помнил его безбородым, с гусиной шеей очкариком, поступавшим лет десять назад на биофак. Сам принимал у него экзамены, сам мучил вопросами, сам поставил три балла и был уверен, что сей средний абитуриент не пройдет. И вот на тебе: теперь он читает его статью – хитро устроена жизнь, хитро, парадоксально, любопытно. Уже, кажется, познали и механизм митоза, и стволовые клетки вовсю в ходу и расшифровали геном человека, но реальная человеческая жизнь делается все непостижимей. Простой пример: он вынужден сейчас читать Сорокина, а хочется ему заняться другим, во сто крат более важным делом.

«Совсем не смешно. Проблемы дочери постоянно вытесняют во мне другие важные проблемы, в том числе научные. Именно, получается так. Какой я, к черту, ученый?! Впрочем, кто сказал, что „Дарья и все, что с ней связано“, не есть научная проблема? Остановись, Ладыгин, ты все-таки в институте!.. Ах, да, Юрка Сорокин! Хороший парень, такие необходимы науке, чтобы просвещать и привлекать к себе массы, сам я когда-то решил стать биологом, прочитав Сетон-Томпсона и Пришвина. Сорокин еще молод, тридцать восемь, кажется, и весьма перспективен. Доброжелателен, лоялен, с быстродействующим чувством юмора – на каждый, даже не очень смешной анекдот, реагирует первым. Правда, мешковат, неспортивен, но, может, все-таки познакомить его с Дарьей? Тьфу, опять соскок на проторенную дорожку! Превращаюсь во флюс».

Вошла Катя, его ассистентка.

– Кафедра в пять, Петр Валентинович? Изменений не будет?

«Катя. Екатерина Ильинична. Странная, милая сорокалетняя дама. Работает уже пять лет, но боится меня как в первый день. Священный трепет в ней постоянен, но не я его внушаю – природа ее такова. Природа постоянной готовности к смирению. Редкое в женщине, благодатное, так не всегда ценимое мужьями качество. Вот если бы Дарья!.. Опять. Невыносимо».

– Никаких изменений, Катюша. Будем слушать Сорокина.

Кивнула и вышла. Послушная тень.

Он взглянул на часы. Пока что он на кафедре в единственном числе, и до пяти еще есть время. Если быстро покончить с Сорокиным – хватит и на то, на главное. Соберись, Ладыгин. Когда-то ты умел одновременно делать два дела.

«Изучение микротрубочки с помощью электронного микроскопа и рентгеноструктурного анализа показало, что растет она примерно так, как строится кирпичная труба. Кирпичики из белка под названием тубулин складываются один на другой в тринадцать стержней, которые и формируют стенки „трубы“ диаметром 25 нанометров. Растущие микротрубочки натыкаются на хромосомную пару с двух сторон, но цепляется к хромосоме только та трубочка, которая попадает в определенное место».

Информация раздражала, плохо проникала в него. Матюгнувшись, отбросил, наконец, никчемный самоконтроль и доверился подсознанию, той программе, что сейчас доминировала в нем. «Лучший способ избавиться от соблазна – поддаться ему», – вспомнилась старая, но верная шутка.

Руки откинули в сторону Сорокина, достали и раскрыли секретный блокнот.

«Вперед, чудовище, – сказал он себе. – Доводи до ума свой план. Одно скажи, ты сделаешь это, ты сможешь реально провести его в жизнь? Не завязнешь в интеллигентных сомнениях, как муха в повидле?»

Он сделает это. Хочет Дарья или не хочет заводить ребенка – теперь для него это не важно. Важно, что хочет он.

В человеческом мозге так много закоулков, тупиков и лабиринтов, что даже приличная мысль зачастую путается в нем, вовсе теряется или выходит из его глубин искаженной, даже противоположной по смыслу. С Ладыгиным такое бывало часто, с возрастом все чаще и с разными мыслями. Но только не с этой, ставшей для него главной и закрывшей полнеба.

«Цель задачи ясна: заполучить внука (внучку), – перечитывал Ладыгин свой план. – Главная цель достигается тремя возможными путями. Первый: я должен сам искать (найти) дочери мужа с тем, чтобы внук (внучка) появился в законном браке. Вариант кажется немного смешным, однако является наилучшим, так как в заботах отца о дочери нет ничего предосудительного. Дело тонкое, архисложное, однако принципиальных препятствий для него (и для меня) не существует. Надо пробовать. Искать и добиваться.

Второй (наихудший): я должен подыскать дочери если не мужа, то хотя бы производителя. Самца, способного дать здоровое потомство. Безо всяких с его стороны обязательств. Возможно, за деньги (ему) или по-особому с ним уговору, возможно даже так, чтобы Дарья ничего не знала. Мавр сделает свое дело, мавр – с позором! – сможет уйти! (Вариант кажется аморальным и безбожным, однако наука с моралью несовместна, наука выше Бога, она обязана исследовать даже то, что общество и Бог считают аморальным. Тем более что я – законченный и блистательный атеист.)

Третий (отвратительный): по достижении критического возраста (то есть года через два, три, крайний срок – четыре) я должен уговорить дочь на искусственное зачатие. Объяснить, что ничего плохого в этом нет, что это вполне в духе века, что таким образом она раз и навсегда избавится от проблемы некачественных современных мужчин. Убедить ее, сделать это как можно скорее, пока мы с Ольгой еще в силах и можем помочь с воспитанием ребенка (если Дарья согласится, я должен приложить усилия к тому, чтобы операцию провести в Европе, предпочтительно в Германии; качество европейской генетики и генофонда, на мой взгляд, выше, чем в России)».

Ладыгин дошел до точки и остался вполне собою удовлетворен. План был всеобъемлющ, целостен и строен, ни дать ни взять привычное научное задание кафедре на предстоящую декаду. И, кстати, абсолютно реальный: исполнение зависело теперь исключительно от него самого, что также не могло не обнадеживать. Не хватало конкретности, но какой, с чего, собственно, Ладыгину начинать?

Список, спохватился Ладыгин. Конечно, как он мог забыть? Следует срочно составить список мужчин, годящихся для великого дела.

Пальцы выхватили и изготовили к делу любимую синюю ручку.

С кого начать? С того, кого ты сам сумеешь найти и одобрить. Можно еще проще. Начать следует с тех, кого ты знаешь лично. Да, пока с них, несомненно, это вернее всего.

Ручка, скользнув по бумаге, вывела первый завиток зломыслия.

«В. Потапов – риелтор и тамада». Ладыгин задумался и напротив Потапова вписал свое заключение: «Не годится ни в мужья, ни в самцы».

Дело пошло.

«Вас. Хворобнов. Возможен в двух категориях.

Сема Холодковский. Уже женат. Как производитель, по-моему, ноль.

Николай, туроператор. Непонятен. Склонен к гомосексуализму?

Сергей, актер. Не годится. Слишком субтилен, эмоционален, глуп.

Стасик и Славик, художники. Явная вторая категория. Производители».

Пауза. Пальцы теребили ручку, ждали посыла. Кто еще? Сорокин? Можно попробовать, но вряд ли. Такие мешки, как Сорокин, Дарье все-таки неинтересны. Кто еще? Кто? В памяти всплывали малознакомые и совсем незнакомые, сконструированные его воображением экземпляры. Он рисковал, он не имел права на ошибку, если он ошибется и вслед за ним ошибется на его кандидате Дарья, ужас такой ошибки обрушится на него. В мозгу отщелкивались и отлетали варианты развития событий. Выходило, что не действовать было плохо, но действовать – очень опасно. Может, все-таки ждать? Стоять на месте? Умирать? Нет, сказал себе Ладыгин, смерть подождет. Привет тебе, Раскольников, от твари дрожащей. Она более не дрожит.

Ручка подчеркнула фамилию Хворобнов, пометила ее номером один.

Рука вырвала страничку из блокнота, чиркнула зажигалкой и поднесла к бумаге голодный язычок огня. Сгорая, записка странным образом накрепко врастала в его память. «Детектив начинается, – подумал он. – Тебе, старому зануде, предстоит его осуществить».

Хворобнов, номер один.

11

Все прекрасное всегда необъяснимо, Шайтан был уверен, что прав.

Однажды, после седьмого или восьмого кормления у железной двери подъезда, он лизнул мужчине руку. Он был гордым, неподобострастным псом и совершил такое действие совершенно непроизвольно, не вложив в него никакого другого умысла, кроме простой собачьей благодарности, которую не умел выразить по-другому. Но, похоже, на мужчину такой собачий поступок произвел неслабое впечатление. Вечером другого дня, насытив собаку, мужчина распахнул дверь и пригласил Шайтана последовать за ним. «Не бойся, пес, – сказал он, – никто тебя не обидит. Идем». Шайтан и не думал бояться, он умел постоять за себя, к тому же этому человеку, как подсказывала собачья интуиция, можно было доверять. С высоко поднятым хвостом друг свободы Шайтан проследовал в подъезд. Некоторое замешательство в мыслях возникло у него перед лифтом, когда разъехались в стороны створки, и пес увидел перед собой тесное замкнутое пространство, логово, из которого, в случае опасности, не было выхода. Но и здесь, проявив самообладание, Шайтан доверился мужчине-кормильцу и судьбе и, несильно поартачившись, ступил в лифт следом за ногами человека.

Квартиру с ахами открыла женщина, которую он раньше встречал во дворе. Запах духов, исходивший от нее, потревожил нос и не очень понравился Шайтану. Не успел он обдумать, что бы это значило лично для него, как кормилец, подхватив его на руки, потащил вглубь своего жилища и предательски опустил в белую гладкую яму, до брюха заполненную теплой водой. Женщина с не очень приятными духами и еще одна женщина, помоложе, принялись мочить его горячими струями воды и, что самое ужасное, намыливать скользким пахучим шампунем, в то время как мужчина, которому он так легкомысленно доверился, крепко держал его лапы, морду и грудь. Шайтан дрожал, но сопротивлялся; обиженно вращая огромными глазами, он всеми силами стремился выбраться из белой ямы или хотя бы естественно, по-собачьи, отряхнуться. Но осуществить такое законное желание ему не давали. «Нельзя! – страшно кричал мужчина, едва Шайтан пытался привести морду, тело и, соответственно, шерсть в колебательное, из стороны в сторону движение, от которого по всей ванной, на зеркала, халаты, полотенца и зубные щетки летели грязные мыльные ошметки. – Трястись нельзя!» – повторял мужчина и легонько, для лучшего усвоения сказанного шлепал пса по морде. Шайтан в недоумении и страхе прекращал тряску, женщины смеялись, особо звонко – молодая, которую оба старших называли Дарьей, и пес никак не мог понять, что смешного во всем этом реальном издевательстве. Его прополоскали в трех водах и, наконец, разрешили выпрыгнуть из ямы, что он мгновенно и с удовольствием проделал, полагая, что на этом насилие людей над ним, гордым хозяином дворов, прекратится. Не тут-то было. Едва лапы его коснулись прохладной плитки пола, как, набросав на него сверху полотенца и цветастые тряпки, накрыли его три пары человеческих рук, принявшихся елозить, протирать и высушивать черную собачью шерсть. Такая процедура, однако, оказалась собачьему телу много приятней насильственной помывки, причем приятней настолько, что Шайтан от удовольствия начал слегка подвывать. Когда же его освободили от рук и, распахнув дверь ванной, запустили в просторный коридор, он, почувствовав в себе легкость и свежесть необыкновенную, от счастья продолжающейся жизни принялся носиться, стуча когтями по паркету, и лаять во всю мощь. Он был готов простить людям их низкое вероломство, потому что вдруг догадался, что они принимают его в свою стаю и что помывка всего лишь обыкновенный у них ритуал посвящения и приема. Когда же ему дали сыру, волшебный вкус, а больше запах которого был знаком ему только по помойкам, когда мужчина, подстелив на пол одеяло, уложил Шайтана в кабинете рядом с креслом, в котором, раскурив ароматную трубку, расположился сам, он почувствовал себя абсолютно счастливым. «Ну, псина, спросил мужчина, как будем тебя величать? Знаешь-ка что, предлагаю тебе хорошее имя. Мужик. Да, именно, Мужик. Тебе нравится, Мужик?» Шайтану нравилось все. Он понял, кто главный в этой стае, порадовался, что у него появилось еще одно имя и настоящий Хозяин, мысленно его поблагодарил, поклялся в верности и быстро заснул.

С того дня жизнь Мужика-Шайтана переменилась и стала все менее походить на собачью. Хорошо, что из нее исчезла борьба с непогодой, дождями и холодом. Прекрасно, что не надо было каждый день ломать голову и километрами бить усталые лапы в поисках пропитания. Здорово было каждый вечер с визгом и очумелыми прыжками встречать в прихожей Хозяина, стаскивать с него шляпу или шапку, которую он, сопротивляясь для проформы, позволял с себя стащить, чтобы потом после совместных рычаний и игры, уговоров и обязательных ласк возвращать ее владельцу. Замечательно было иметь свое законное место в кабинете, за креслом, куда после сытного завтрака можно было удалиться, поглядеть на картины и соснуть и где, как в настоящей норе, никто не беспокоил, потому что, кроме Хозяина, никто туда днями не заходил. Плохо было то, что никак не складывались у Шайтана отношения с женщиной, чьи резкие духи были ему не по вкусу; она покрикивала на него, пыталась командовать, а он приказов над собой не терпел ни от кого, кроме Хозяина. Но хуже всего было то, что гулять его выводили хоть и дважды в день, но всегда на длинной привязи, именуемой поводком. Он помнил все закоулки и запахи двора, с интересом обходил старые, интересовался новыми и везде оставлял свою письменную отметину, чтоб и другие помнили и не забывали его. Не понимал Шайтан одного: почему неглупые люди, и даже Хозяин, держат его на этой дурацкой веревке-поводке? Боятся, что он даст деру, убежит? Напрасно, он вовсе не такой уж дурак. Если и убежит на часок, другой, третий, то только для того, чтоб проведать родню, рассказать ей о своей новой жизни и сразу вернуться к новой стае и Хозяину – ведь он поклялся ему в верности. И разве в стае не все, кроме хозяина, равны? Почему же не гуляют с веревкой на шее женщина с неприятными духами и ее дочь Дарья, почему такое унижение выпало на долю только ему, рожденному свободным? Правильные ответы не приходили Шайтану на ум, поводок на затылке стеснял на прогулках и унижал невероятно; особо постыдным делалось его положение тогда, когда во дворе приходилось встречаться с бывшими соплеменниками. Худые, в болячках бродячие псы опасливо держались на расстоянии и смотрели на него, упитанного и сытого, так, как смотрят на предателя – с презрением и жалостью. Раз за разом Шайтан пытался броситься к ним и что-то объяснить, но каждый раз проклятый поводок, больно дергая за шею, лишал его такой естественной возможности.