скачать книгу бесплатно
Когда совсем стемнело, посвежевшие, взбодрившиеся партизаны разошлись по своим местам для ночевки. Завтра спозаранку они планировали выдвинуться в сторону соседней деревни, где располагался штаб советской части, чтобы официально стать добровольцами в рядах Красной армии, сменить гражданскую одежду на военное обмундирование.
Глеб Шубин, командир отряда, на лавке в доме клевал носом от непривычного тепла и покоя. Если бы не голод, который мучил уже несколько дней, то мгновенно провалился бы в глубокий сон. Как вдруг его подбросило будто от удара. Тело опытного разведчика среагировало быстрее, чем его голова, на странный шум на улице. Капитан подскочил, прильнул к окну – по улице с топотом шествовал настоящий женский отряд. Лица в темноте уже было не различить, лишь темные вдовьи платки на всех головах.
Командир вышел женщинам навстречу – с сеновала, из бани уже высунулись головы любопытных бойцов: что же происходит, что за собрание? Впереди женской колонны шла та самая высокая, крепкая старуха, что днем со своего крыльца высматривала двор Тихона. Она безо всякой робости распахнула калитку во всю ширину, прошагала прямо к крыльцу и остановилась у ступеней:
– Вечер добрый, товарищ. Предъявите документы, пожалуйста. Я староста местная, хочу знать, что за люди у нашего Тихона на постое.
Глеб едва сдержал улыбку, какая боевая староста! Он вытащил из внутреннего кармана документ и протянул пожилой женщине:
– Вот, пожалуйста, капитан фронтовой разведки Глеб Шубин. А к вам как обращаться?
Та буркнула:
– Ида Петровна.
Изученный документ вернулся обратно к владельцу, но староста так просто уходить не собиралась. Она строгим голосом принялась расспрашивать капитана:
– А товарищи с вами, это кто?
– Партизанский отряд Борисовского районного центра. После выполнения диверсии направляемся в ближайшую действующую часть Красной армии для вступления в ряды красноармейцев.
– А бумага об этом есть в наличии?
Глеб нахмурился:
– Ида Петровна, какие бумаги? Это партизанский отряд, они несколько лет жили в подполье, понимаете, в лесу. Мы во время выполнения боевой задачи едва выбрались из окружения, потеряли двух своих товарищей, неделю уже добираемся к своим по территории военных действий. Мы не разбойники, не пошли разорять подворья, искать еду, хоть мои ребята уже три дня ничего не ели. Мы не просили у вас ничего, кроме возможности переночевать в тепле, а не на голой земле. У нас очень много ослабленных, истощенных, эти люди побывали в плену, жили долгое время и в ужасных условиях в лесу, при этом боролись с фашистскими захватчиками. Хотя бы ночлег под крышей в теплом доме они заслужили. Или вы считаете нас какими-то разбойниками и проходимцами, которым не место в вашей деревне?
По-прежнему на него продолжали смотреть недоверчивые глаза из-под черных платков. Староста сделала шаг назад:
– Так и быть, оставайтесь. Только знайте, мы за вами присматриваем. Тихон наш от старости как ребенок, любому верит, а мы уже сталкивались с разного рода проходимцами. Так и знайте, я с вас глаз не спущу, не похожи вы на красноармейцев. Ни формы, ни бумаг, а выглядите как бродяги и разбойники.
Наверху кто-то из отряда не выдержал, крикнул в ответ на обидные слова:
– В лесу гардеробов не водится! Только с фрица мертвого портки если снимать!
Ида Петровна закрутила головой, высматривая насмешника. Одна из женщин выкрикнула в ответ:
– Так вы, может, и не воевали, откуда нам знать? Никого не знаете из нашей деревни. А если вы дезертиры?!
В ответ зашумели мужские голоса:
– Да что вы перед ними оправдываетесь, товарищ командир. Глупые бабы навыдумывали невесть что!
– Ребята, да лучше в лесу ночевать под кустом, чем такое слушать! Дезертирами нас назвали!
– Мы ради вас воевали, а вы!
– Да что, у вас кусок кто из горла вытащил или украл, чтобы нас в проходимцы записывать?! Как язык-то повернулся?
Женщины начали в ответ спорить:
– У нас детишки малые, за них переживаем!
– Мы при немце такого страха натерпелись, за все теперь боязно!
Капитан Шубин поднял вверх руки, стараясь унять спор:
– Тише, тише, товарищи! Ну ведь правда, мы ничего не украли, никого не трогали. Пускай даже и выглядели как бродяги, так ведь, повторяю, добираемся уже неделю пешим ходом к своим. И обмундирование нам выдадут только после того, как окажемся в штабе и будем включены в списки добровольцев. – Он совсем не злился на этих женщин, видел, что они лишь сильно напуганы появлением чужаков рядом с их домами. – Поверьте, ваша деревня освобождена от фашистов, погромов больше не будет. Никто не обидит ни вас, ни ваших детей, не отнимет последний кусок хлеба или теплую одежду. Наоборот, если вам нужна помощь, дров там наколоть, отремонтировать что-нибудь, только скажите, мы все сделаем! Это не важно, что мы еще не часть Красной армии, мы настоящие советские граждане, обычные люди, которые не причинят вам вреда. Напротив, готовы помочь по первой же просьбе.
Толпа женщин зашепталась, спокойный и откровенный ответ разведчика утихомирил их и изменил отношение к непрошеным гостям.
Звонкий голосок Галюши вдруг выкрикнул:
– Сапоги мне починить надо! Тятя всегда починял! Прохудились!
Скрипнула дверь, неожиданно на крыльце появился пожилой мужчина из отряда капитана Шубина. На лице его чернела повязка на месте пустой глазницы. От такого пугающего вида затихли все шепотки и разговоры, мужчина нашел взглядом девочку в толпе:
– У кого там каши сапоги просят? Пошли, покажешь. – Заметив ее настороженный взгляд, вдруг расплылся в улыбке: – Да не бойся же! Ну чего ты, пичужка! Я партизанил три года, а перед этим тридцать лет сапожником работал в доме быта в районном центре. Сделаю так, что сносу не будет! Веди к сапогам, будем обувку тебе ремонтировать.
Его спокойная хозяйственность, словно лед, сломала настороженность и недоверие, и от женщин так и посыпались просьбы:
– В бане пол провалился, ребенка не помыть, стирку не завести!
– Ребятки, фашисты печку развалили, окаянные! Дым в хату валит, а тепла никакого.
– На колодце веревка рвется под ведром полным, а цепь намотать сил не хватает. Всей деревней мучаемся!
Тут же проявилась такая свойственная женщинам жалость, они принялись перешептываться друг с другом:
– Ох какие худые, одни глаза остались.
– Одежа-то дырка на дырке. Заплаток бы им поставить, чтоб не поддувало.
Ночной сон был забыт, партизан звали во все стороны, приглашали в избы, им жаловались на тяжелую без мужской руки жизнь, усталые от тягот войны женщины показывали свое хозяйство. Скоро двор опустел, все мужчины были при деле: пилили, строгали, ремонтировали. Деревня наполнилась звуками жизни, несмотря на поздний час. В доме старого Тихона остался лишь один Глеб Шубин. Хозяин осторожно тронул его за рукав:
– Может, на сон грядущий кипятку пошвыркаем, товарищ командир? Брюхо обманем, все слаще спаться будет. Давно горяченького не пивал, печку и не помню, когда топил.
Глеб завозился с печью, потом достал чугунок и разлил по кружкам горячую воду.
Разведчик сделал несколько глотков, сразу же внутри разлилось приятное чувство тепла. Исчез сосущий голод под ложечкой, его потянуло с такой силой в сон, что хоть сейчас ложись на скрипучие половицы.
А старец после нескольких глотков горячей воды неожиданно повинился:
– Ты уж прости нас, товарищ командир, что вас как врагов встретили. Такого мы лиха навидались за войну, что никому не верим. Плохо это – в людях нехорошее высматривать, да так случилось. Три года голодаем, любой кусок фашисты себе тянули. Раньше хозяйство крепкое в каждом дворе было, хорошо жили, птицу, скотину держали, огороды были, земля у нас богатая. А как пришли гитлеровцы, встали на постой, так в год обнищали, все фрицы сожрали до последнего зернышка. Нас как собак на улицу, кого в лагерь отправили, а кого и на виселице вздернули. Чуть гитлеровцы ушли, давай лиходеи-погромщики по дворам шастать. Последние рубахи забирали. Меня двое таких молодчиков повалили, стащили валенки, полушубок овчинный. Я ведь кричал им, стыдил, что же делают, свои же, наши, русские, а мародерничают, старика на морозе раздели. Но куда там, напинали бока, чтобы на помощь не звал, и до лесу ходу. Бабы против них с вилами, а уже и не догнать. Да и дело ли это, женщинам рожать да за ребятишками приглядывать надо, а не с мужиками воевать. И сколько таких предателей было, и-их! Беглец с фронту в мороз постучался. Жалко его стало, на сеновал пустил его переночевать, а проснулся – дым столбом. Подпер мне дверь поленом и дом подпалил, видать, испугался, что сдам его властям. А у нас ведь, как война началась, одна власть – кулак да топор. Сильный топчет слабого, как зверь. И свои, и немцы. Знают, что старики, бабы, ребятишки одни остались. Чего они, слабосильные, могут? Выть да клясть, а ответить силенок не хватит. Уж и не знаю, за что такая напасть нам. Оттого и злые мы стали, верить людям страшно после обмана и горя.
У старика потекли по щекам мутные слезы.
– Прости, прости ты нас, что вас как врагов встретили. У нас в начале войны ребята из района приехали, по избам ходили, кто в Красную армию хочет записаться против немцев воевать, провиант собирали в помощь. А потом оказалось, хиви[3 - Хи?ви – добровольные помощники вермахта, набиравшиеся (в том числе мобилизованные принудительно) из местного населения на оккупированных территориях СССР и советских военнопленных.] это, помощники у немцев из местных жителей. Сами попросились к ним служить. В службе ведь был одноклассник внука моего, Бореньки. Он на каникулах с Борькой из интерната к нам всегда приезжал, самому податься некуда было, родители сильно выпивали. А мы его привечали как родного, за внука считали. Сенька и Борька – так жена их и кликала. «Сенька и Борька, айда вечерять». «Сенька и Борька, баня протопилась, берите веники». Когда Сеня у нас на крыльце появился с хиви, мы и не подумали, что он на немцев работает. Жена кинулась к нему расспрашивать: как там Боренька в городе, из училища куда их распределили? А он ей в зубы кулаком! Я кинулся на него, да тоже прикладом получил. Избили нас тогда страшно, все запасы вынесли из дома. Награбленное на телеги загрузили эти нелюди и в район увезли добычу. На следующий день к нам эсэсовцы прибыли со списками сочувствующих советской власти и Красной армии, которые эти парни составляли. Эсэс пошли по домам собирать провинившихся. Кто пытался сопротивляться, тех на месте расстреливали, а остальных – в лощину. Туда же согнали всю деревню и на глазах у нас казнь устроили. Перед этим такой же перебежчик из наших, из советских людей, зачитал приказ Гитлера о том, что теперь это немецкая земля, а мы – рабы немецкие, должны им подчиняться и выполнять все, что скажут. Женка моя после того больше не встала, к зиме я ее схоронил. А вот меня смерть все не забирает, держит, хоть и сил нет уже ни на что. Раньше клял я ее, ругал, просил, чтобы прибрала, не заставляла мучиться.
Старик вдруг замолчал, дрожащая рука вытерла слезы.
– Сегодня с вами вот поработал и как жизни глотнул. Вспомнил, как в бане мы парились по выходным с внучком. Я ведь и не знаю про него ничего, он в интернате в городе у нас жил, пока в училище обучался. Может, эвакуировать их успели, сейчас девятнадцать ему, наверное, служит в Красной армии. Вот я сегодня подумал, так, может, смерть меня не берет, чтобы я Бориса дождался. Освободили от фашистов нас, значит, скоро все домой вернутся. И Боря мой тоже вернется. Поэтому смерть не тронула меня до сих пор. Для него, чтобы домой мой внучок вернулся, к деду, а не на могилки одни. Спасибо вам, понял я, для чего живу.
Глеб не выдержал и приобнял старика:
– Все правильно, отец. Жить ты должен, жить и внука ждать домой. Вернется, женится, снова хозяйство заведете, будешь еще правнуков нянчить. Столько радости у тебя впереди, молодец ты, все невзгоды вытерпел. Никто больше тебя не потревожит и не обидит, больше нет у Гитлера власти. Земля эта наша! И всегда так будет, никому вас обижать не дадим.
Сон как рукой сняло, рассказ старика о его нелегкой жизни во время войны задел за живое. Капитан налил себе еще воды, добавил горячего и в кружку Тихона.
– Эх, жалко, сами без провизии. Так бы угостили вас армейским пайком. Натерпелись вы, конечно, от гитлеровцев. На передовой тоже страшно, зато оружие выдают, можно дать ответ врагу. В оккупации вдвойне тяжко. Смерть рядом, немцы издеваются, а ответить нельзя. Остается терпеть и ждать победу, сила духа нужна огромная, чтобы вынести все страдания.
– Да мы-то сдюжим, потерпим ради вас. – Тихон принялся греметь черепками в надежде отыскать хоть кусочек съестного. Голод, который днем в суете меньше ощущался, теперь грыз изнутри и не давал покоя. – Совсем плохо-то в армии с обеспечением. Ни пайка вам не выдали, ни обмундирования. Разве ж можно воевать с голодным брюхом.
Глеб объяснил старику:
– Да мы выполняли боевую задачу на территории врага в немецком тылу и попали, можно сказать, в окружение. – Разведчик опустил голову. – По моей вине. Я командир диверсионной группы и не смог провести ее по намеченному маршруту назад к лесному лагерю. Едва выбрались, сигналы подавали, всю одежду свою сожгли на костре, пока нас катер патрульный в акватории не подобрал. Вот и остались без оружия, без пайка и одежды. Насобирали нам товарищи у местных обносков, пришлось в таком виде пробираться к нашей тыловой части от передовой через лесной массив.
– Ох опасной дорогой шли, – покачал старик головой. – Такое время лихое, в лесах разбойники да перебежчики теперь все затаились. И дезертиры, кто воевать не хотел, в погребах отсиживался, хиви, которые фрицам сапоги лизали, сами немцы, кого в плен не взяли. Скрываются, мародерничают по деревням. Нащипают, наворуют и обратно в подполье. Знают, гады, что трибунал и расстрел их ждет после всех зверств, которые тут сотворили. Зверье, а не люди.
– Поэтому живут теперь как звери в лесу, – поддержал старика капитан Шубин. – Туда им и дорога. Как освободят территорию, вернутся мужики, наведут здесь порядки. Каждого из этих мародеров ждет наказание. Вся страна как один человек на фронт работает, а они пользуются человеческим горем, наживаются на нем.
От досады Глеб вскочил и заходил по избе: как же злит его бессилие, что ничем не может помочь несчастным жителям деревни. На освобожденной от гитлеровской армии территории, словно крысы в амбаре, принимались хозяйничать сомнительные личности, криминальные элементы. Глеб уже не раз слышал эти истории, и при каждом рассказе его накрывала волна возмущения и ярости. Фронтовому разведчику было досадно и удивительно одновременно, как же так: вся страна сражается с врагом, а кто-то пользуется ситуацией и ищет выгоду в страшном горе своих же соотечественников.
Старый Тихон, измотанный длинным днем, наконец полез на теплую печку. Вдруг он остановился у мутного от копоти оконца:
– Глянь-ка, товарищ разведчик, кто там у забора? Старый я совсем, глаза что есть, что нету. Но слышу, что шепчется там кто-то.
Глеб прижался к стенке и осторожно вытянул шею, чтобы рассмотреть, о ком говорит старик. В ночных сумерках были видны лишь две фигуры, которые замерли в нескольких метрах от дороги, оттуда доносился едва различимый шепот.
Разведчик, не поворачивая головы, приказал старику:
– Давай-ка, отец, схоронись подальше. Гляну, кто там забрел на огонек.
Тот заспешил на больных ногах к лавке:
– Вот, вот, бери топор, держи, с ним сноровистее. Если разбойники какие, кричи, прибегут на помощь наши девчата. С топорами, батогами, вилами они отчаянные.
Капитан Шубин успокоил Тихона, погладив по худому плечу:
– Не бойся, отец, в обиду не дам вас.
Он перехватил в правую руку тяжелое топорище и скользнул в сени, шел осторожно, будто плыл, чтобы не скрипнула ни одна старая половица. Навалился всем телом на дверь, при этом удерживая ее за ручку, и створка плавно сдвинулась в сторону. Глеб приник ухом к щели, пытаясь понять, на каком языке и кто говорит у забора.
– Честное комсомольское, Тоня, не мародер я и не перебежчик. Я два года в партизанском отряде был, все до единого слова правда. С задания мы идем, вышло так, что пришлось одежду всю сжечь. Не могу рассказать, военная тайна. Почему не веришь мне? Я ведь от чистого сердца все тебе рассказал, откуда я, как зовут, обещаю, никогда тебе не совру ни слова.
Глеб с облегчением выдохнул, он узнал голос одного из своих партизан. Девятнадцатилетний парнишка, Макар Веселов, видимо, успел уже познакомиться с одной из местных девчат, теперь же прогуливался с ней по деревенским улицам, наверстывая ранее упущенное в юности.
Тихий девичий голос ответил ему:
– Верю. Ты всю правду рассказал, честен со мной, я должна тоже признаться. Чтобы никаких между нами не было тайн.
Девушка вдруг замолчала на несколько секунд, собираясь с духом, а потом выпалила:
– Я в борделе немецком служила больше года. Вся деревня об этом знает, но они тебе не расскажут. Потому что знают, я там не по доброй воле была, боялась, что мать убьют и всех жителей сожгут, если откажусь. Мои сестры тоже были в борделе, они ублажали гитлеровцев. И от этого позора наложили на себя руки, не выдержали этого ужаса. – Тоня внезапно резко оборвала свое признание, а потом сдавленно прошептала: – Прости, Макарушка, прости. Я должна была сразу отказать тебе, а не соглашаться на прогулку. Не пара я тебе, не подхожу ни в жены, ни в подруги, ни в невесты. Никому не пара, хоть никто мне и слова не говорит из местных. Да я сама понимаю, что обычной для меня судьбы больше нет после немецкой грязи. Никогда от этого не отмоюсь, и тебе не надо такой любимой. Найдется в подруги хорошая девушка, необесчещенная. Прощай, пускай судьба твоя хорошая сложится.
Раздались торопливые шаги – девушка бросилась прочь, ошарашенный откровением Макар кинулся за ней:
– Стой, нет! Тоня! Подожди же, выслушай! Для меня это ничего не значит, клянусь! Я ведь тебе обещал, что ни единого слова не совру! Так и знай, я считаю, что ты ни в чем не виновата! И ты для меня пара!
Голоса растворились в темноте, парочка убежала в глубину сплетения улочек, чтобы объясниться до конца. За капитаном Шубиным зашаркали слабые ноги Тихона.
– Чего там? Кричат ведь, слышал Антонину Идину, ее голос! Ну, товарищ капитан, идем, отбить девчонку надо!
Глеб остановил старика:
– Нет, не спеши, отец. Ничего страшного, свои. Паренек из отряда моего, Макар, за девушкой вашей ухаживает, за Антониной. Пускай женихаются ребята, дело молодое.
Тихон охнул и зашарил по стенкам, пытаясь добраться к выходу из дома.
– Идти надо, поговорить с парнишкой. Объяснить ему, чтобы не обидел Тоню нашу. Ой, командир, давай за ними. Где палка моя, не вижу сослепу. Подай, товарищ капитан, не могу найти.
– Да что за спешка? – с недоумением спросил Шубин. Он нашел в углу сеней кривую палку и подал старику, а тот с трудом начал спускаться по старым ступенькам, на ходу объясняя, почему так всполошился:
– Тоня, она девушка хорошая. Они все красавицы у Иды Петровны уродились.
– Ваша соседка? – Капитану пришлось накинуть ватник и пойти вместе со стариком по темным проулкам в поисках Макара и Антонины.
– Она самая, Тоня – дочка ее. Три дочери у Иды Петровны было, когда они от оккупации к нам в деревню сбежали из города. Знала Ида, что бежать надо, прятаться, девки у нее погодки, Антонина – младшая. Все дочки как на подбор красавицы, глаз не отвести. Они ведь городские, не отсюда. Ида – музыкантша, в театрах выступала, потом в нашем клубе на фортепьяно для нас играла. Дочки тоже у нее с образованием, воспитанные. Они по приезде и не знали даже, как печь растопить, вдвоем одно ведро с колодца тащили. В платьях с воротничками, в туфельках, с прическами. Тоненькие, не идут – плывут, не девчата, а цветочки. Выучка городская. Понимала мать, что немцы дочек ее сгубят, воспользуются ими, вот и сбежала в глухомань. Когда деревню нашу немцы заняли, деваться Иде некуда уже было, только в лес, а как им, городским, там выжить. Вот и случилась беда сразу, которую она сердцем материнским чуяла. Ида девок в подвале прятала, на улицу их не пускала, чтобы никто из фрицев не увидел. Да все равно пришли фрицы за ними, потому что доложил про дочек староста из района, прихвостень гитлеровский. Выволокли двоих, что постарше, Тоне тогда тринадцать было, да и к офицерам в казарму утащили. Ида умоляла пожалеть девчат, ведь молодые они были, незамужние, только школу окончили, а кто ее слушать бы стал. Снасильничали девчонок, да и оставили офицерам немецким для развлечения. В доме председателя их поселили под охраной, никуда не выпускали из дома, держали, почитай, в плену. Туда толпы ходили, с района целыми машинами ездили, устроили бордель для командиров германских. Ида Петровна неделю под окнами стояла на коленях, вымолить обратно их надеялась, пока не избили ее до полусмерти. Она все равно потом ходила к борделю, хоть глазком дочек увидеть в окне. Сутками за кустом в сугробе пряталась, только бы с дочерьми увидеться, да их даже к окнам не подпускали, на улицу не давали шагу ступить. С тех пор ноги она застудила, едва ходит с палкой. Так и не случилось ей свидеться с дочерьми больше.
Старик от волнения и усилий уже едва шел, его качало во все стороны, поэтому разведчику пришлось перехватить немощное тело, чтобы не дать несчастному упасть. Тот слабым голосом рассказывал дальше страшную историю дочерей Иды Петровны:
– Два года девчата в тюрьме этой жили, ублажали офицеров немецких, никто ни разу их не видел с тех пор. А потом не выдержали такой муки страшной, подпалили ночью бордель, двери все подперли и сами заживо тоже сгорели. Утром на пожарище приехали эсэсовцы, солдат нагнали. Они всю деревню в амбар у мельницы загнали, из канистр уже бензин лили – сжечь нас всех хотели за то, что Идины дочки устроили. Тоне тогда шестнадцать исполнилось. На глазах у всей деревни платок она скинула, косу распустила, аж в глазах засияло. Как сестры, выросла девчонка – красавица писаная. На колени встала она перед офицером главным, попросила не жечь деревенских – за это она вместо сестер служить будет. Вот так все живыми мы и остались, Тоня спасла нас. Потом от голода спасала, ночью в окно кидала то хлеба ковригу, то галет, то консерву, которыми ее в борделе кормили. Все бабы с ребятишками выжили на тех харчах, ни один не умер. Как немцев вытурили, Антонина к матери вернулась. Глаз девка не поднимает, из дома не выходит. Ида в бане веревку нашла, повеситься дочка хотела после того страдания, что ей выпало. Все тогда бабы наши гуртом к Иде пришли, перед Тоней побожились на коленях, что никогда ни словом, ни взглядом косым не осудят. Ведь ради жизней наших она на то пошла. И слово держать будем, из-за нас она страдания приняла. Только девчонка ведь расскажет все твоему Макару, такая она, Тоня, признается парнишке. Ох, – застонал вдруг старик, он был совсем без сил. Уже не мог не то что идти, а даже удержаться на дрожащих, слабых ногах. – Найди ты ее, товарищ разведчик, как можно быстрее. Чую я, обзубоскалит Тонечку твой парнишка, затронет грубым словом, насмехаться будет. Ох, беги, товарищ разведчик, пока недоброго не случилось. Ведь в петлю залезет девочка, ежели обидит он ее. Помоги, спаси Антонину нашу. – Тихон затрясся в рыданиях от страшных воспоминаний, собственного бессилия и тревоги за девушку.
Он вытянул руку и встряхнул плечо разведчика:
– Убереги ты ее, девочку нашу. Ох, не могу я сам, ноги отказали совсем.
Глеб бережно усадил старого Тихона на землю:
– Хорошо, сейчас, я все сделаю, обещаю. Я найду их!
Он кинулся бежать по темной улице, пытаясь сообразить, куда ушла парочка. Свернул налево, направо, но молодых людей нигде не было. Вернулся к старику назад:
– Голосов их не слышно. Куда Тоня могла убежать? Может, рядом с деревней есть пруд или место, где ребята могли посидеть?
Над деревней вдруг поплыли необычные звуки, Тихон и Глеб одновременно повернули головы в их сторону – кто-то играл в ночи на фортепьяно.
– Это Ида, – вскинулся старик. – Она со времени смерти дочек на рояле не играла. Помоги, помоги встать. Давай туда, к клубу, у нее спросим, где Антонину искать.
