Красная Луна

скачать книгу бесплатно


Он сказал ей, что ушёл из дома… Нет, он не развёлся ещё… Но две недели живёт уже один и возвращаться не думает…

Слёзы были слизаны нежным языком и стёрты горячими ладонями, высушены, как феном, горячим дыханием, срывающимся с губ, раскрывшихся, будто по осени цветок шиповника.

18

…Олеся опять стала частенько бывать у Олега в жилище. Созваниваться стало проще, так как теперь он жил один… Дома врала, что уходит заниматься в библиотеку. Ей верили и считали её «книжной девочкой». А книжница взбегала по лестнице на третий этаж в чужом подъезде, пропахшем кошками, с блаженной улыбкой на лице, будто и не было того времени, когда ей снились младенчики в кровавом желе и аппарат, высасывающий все её внутренности, даже сердце, – и она оставалась пустой, как выпотрошенная консервная банка, о края которой можно израниться, если взять её в руки.

Олег открывал дверь – и она падала в его объятия, ныряла, как в омут, уплывала, увлекаемая пенными волнами отлива, не думая сопротивляться: только потеряешь все силы… Постепенно привыкала к нему – и уже не могла без его душных объятий, без его губ, жующих мочку её уха, точно козёл поросль молодых деревьев, взметнувшихся к небу из упавшего в неподходящем месте семечка. Сладкий морок, когда продвигаешься на ощупь, узнавая знакомые впадины и рытвины тела…

После она удобно устраивалась у него на коленях, прижимаясь к его груди, как ребёнок, – и никуда не желала уходить… Его большие ласковые руки гладили её по голове и щекотали за ушком – и ей хотелось замурлыкать, точно кошке… Она забывала тогда о разнице в возрасте, об его оставленной семье, ей хотелось быть с ним всегда…

Она смотрела на неумолимую стрелку циферблата больших настенных часов-картины, где над морем, купаясь в лучах заходящего солнца, катящегося розовым воздушным шариком к горизонту, кружились белые чайки, а стрелки тоже были крыльями чайки, то взмахивающей крыльями, то опускающей их… Когда правое крыло чайки оказывалось направленным к розовому облаку, похожему на сбитую белковую пену на торте, а левое начинало тянуться к правому, чтобы взметнуть чайку высоко в небо, она вздрагивала и говорила:

– Ой, мне надо бежать… Мама будет волноваться…

Олег всегда провожал её до автобусной остановки, целовал на прощание легко, как бы в рассеянности, то ли страшась людских глаз, полных любопытства, зависти и злобы, то ли просто от усталости… Будто палый лист касался её щеки, словно метёлка травы щекотала её губы – и тогда она чувствовала запах увядания, печаль окутывала её с ног до головы, точно облако пыли от пронёсшегося мимо внедорожника.

Её мучила необходимость постоянно изворачиваться дома, надо было как-то объяснять своё отсутствие, ей давно уже надоели эти конспиративные уловки со звонками, она устала от маминой опеки, которая считала её маленькой девочкой, и от её заботливого диктата, когда дочери надо было выкладывать свою судьбу по траектории, заведомо проведённой её твёрдой рукой… Шаг вправо, шаг влево – расстрел укором, что она не оправдывает её надежд и ожиданий. Олесе так хотелось быть взрослой и свободной… Надоела и конспирация в университете… Девочки делились своими романами, она же вынуждена была делать вид, что не встретила ещё свою любовь… Она думала иногда, что действительно ещё не повстречала свою судьбу, что главная любовь её жизни, конечно, впереди. Это будет человек, с которым она встретит старость на равных… Но глупое и неразумное сердце скакало на одной ноге, как девочка, играющая в классики. Бессмысленное скакание, странные клетки, что сотрутся от шагов прохожих, которым наплевать на расчерченный асфальт… Колокольчики звенели у неё внутри от любого прикосновения Олега, точно пустая жестяная баночка, летящая по кривым клеткам, нарисованным на асфальте…

Начались первые студенческие свадьбы… И она втайне завидовала… А одна пара из их группы даже успела родить карапуза, молодые родители ходили теперь на лекции по очереди: девушка не брала академического отпуска – так им было удобнее: учиться вместе… У Олеси тоже уже могла быть девочка, которая научилась бы ходить и, может быть, даже немножко уже говорила бы… Это была её затаённая боль, о которой она иногда забывала, но которая всегда теперь давала о себе знать, как только она видела маленьких детей.

Мама начала подозревать, что у неё появился мальчик. Наивная мама даже несколько раз намекала на то, что неплохо было бы пригласить его в гости. Олеся отнекивалась, уверяла маму, что она выдумывает невесть что… И ещё больше хотела теперь свободы от родительского ока…

Когда мама сказала, что ей на работе предложили профсоюзную путёвку в санаторий, то сердце Олеси перестало играть в «классики», а подпрыгнуло с шестом, перелетая через недосягаемую планку. Целый месяц она будет свободна от бдительного родительского ока и сможет жить у Олега! Или нет? Мама будет звонить… Часто и настойчиво, проверяя, как она живёт…

«Может быть, предложить Олегу ночевать у меня, пока нет мамы?» – размышляла Олеся.

Провожать её в аэропорт мама запретила: «Как ты возвращаться будешь? Не надо. Я на такси доберусь».

Олег пришёл в этот же вечер…Так у них началась семейная жизнь. В мамину комнату она его не пускала… Старалась приготовить всё время что-нибудь вкусненькое: испечь сладкий кекс или шарлотку, сварганить какой-нибудь салат, накрутить голубцы или нафаршировать перец. Накрывая на стол, стелила салфетки из бамбуковой соломки. Олег покупал вино, получалось, что, в основном, для себя, так как она не пила почти совсем… Могла немного пригубить… Они просто устраивали себе каждый вечер праздник, наслаждаясь тайной свободой и общением друг с другом… Кидалась в его объятия, словно прыгала с вышки в волнующееся зелёное море, раскинув руки для полёта, как птица…

В выходные выбирались на природу, не на дачу: на дачу к себе Олег не хотел приглашать из-за своей семьи, ехать же на свою она боялась, опасаясь, что их могут увидеть соседи… Стояла почти летняя жара. Купались на песчаных берегах Волги, хватая изнеженным белым телом щедрые лучи майского солнца… Олег ловил рыбу. Она смотрела, как он забрасывает спиннинг, любуясь его подтянутой, поджарой фигурой, только начинающей обрастать жирком… Съездили посмотреть заброшенную старую церковь в лесу, за 100 км от города, сделанную из дерева, чем-то похожую на те, что увидела через несколько лет в Кижах… Побывали в Суздале и во Владимире. Она замирала от красоты и величия соборов и думала, что жизнь удивительна…

Она не помнит ничего про быт этого первого совместного медового месяца, кроме праздничных ужинов при свечах, когда пляшущие огоньки отражались в толстых стёклах очков, а взгляд прятался за дрожанием язычков пламени. Она снимала с Олега очки и целовала его в глаза, которые тотчас закрывались, как у куклы Наташи, когда она их трогала пальцами. Она проводила по веку языком – и смеялась оттого, что он неожиданно морщился, будто младенец, готовящийся заплакать…

Даже те вечера, что они проводили, смотря телевизор, были сладким временем умиротворения и гармонии, когда думаешь: «Неужели чудо возможно?» Сидели рядышком, обнявшись, точно две половинки грецкого ореха: в домике, который казался вполне надёжным, чтобы не падать на землю. Иногда Олег клал голову ей на колени – и тогда она гладила его по чёрной шевелюре, в которую вплелись первые метельные нити, отливающие, как серебристый дождик на ёлке…

Бывало, что Олег изредка даже готовил. Оказалось, что он мастер запекать вкусное мясо и курочку, умеет мыть посуду и пол… Бельё он стирал у себя дома – и Олеся почти не видела каких-то рутинных домашних забот…

Месяц пролетел как в тумане… В университет они приходили поодиночке, и хотя их завтрак был наспех, но вполне мог бы сойти за семейный. На его занятиях она сидела с каменным лицом, боясь, что кто-то догадается, что она наполнена любовью, будто воздушный шарик воздухом, и готова взлететь под облака в любую минуту. Она и домой отправлялась одна, но вечером, почти каждый день, он приходил… Ключей у него не было: она не дала… Олеся бросалась ему на шею, повисала, оторванная от пола, смешно дрыгая ногами и удивляясь тому, как внезапно в её жизни всё расцвело… Она была со своей скучной жизнью, где ей надлежало ходить по линиям, вычерченным заботливой и уверенной маминой рукой, будто тюльпан, долго лежащий в холодильнике, который наконец вытащили и поставили в тёплую воду поближе к батарее… Она не забыла, но простила Олегу свой аборт, кружилась в волнах его любви, точно щепка в водовороте: крутилась быстро и медленно отплывала от воронки по течению вниз…

Он получил развод и сказал ей про это как-то мимоходом за ужином, медленно разжёвывая резиновую сардельку.

До приезда мамы оставалась неделя – и от мыслей о том, что ей придётся жить без него, сердце ныло так же, как когда умирали папа, бабушка и дедушка. Она сказала ему об этом.

– Ничего малыш. Мы что-нибудь придумаем.

– Но я хочу быть с тобой всегда. Просыпаться утром от прикосновения твоих рук… Потом, меня не научили врать, я могу сидеть с мраморным лицом на твоих занятиях, но не могу ничего скрыть дома… Я боюсь, что мама начнёт догадываться… Мы могли бы переехать к тебе, только тогда нам придётся пожениться… Почему ты мне это не предлагаешь? Ты же развёлся уже…

Олег замер, точно зверь, увидевший опасность… Минуты две сидел неподвижно, будто спал с открытыми глазами. Взгляд растерянный, словно у студента, которого вызвали на семинаре, а он ничего не учил и собирается с мыслями, что ему ответить… Только пальцы, барабанящие по колену, выдавали его волнение…

– Зачем я тебе такой старый?

– Ты же уже есть… Мы же не можем всё время прятаться… Я должна познакомить тебя с мамой… Ты должен просить у неё моей руки… Но я могу сначала попытаться с ней поговорить. Только боюсь, что она будет против. Она на следующей неделе прилетает. Может быть, нам лучше без неё подать заявление в ЗАГС? Давай подадим, а потом ей скажем…

– Ну, ты стратег… Я как-то не готов к этому…

Она обиженно отошла от него, уселась с ногами в кресло, выставив острые локотки. Губы подрагивали, как цветок психотрии под крупными каплями дождя… В глазах блестели слёзы… Она уже шмыгала носом. Психотрия опустила свои лепестки вниз… Прозрачная солёная капля сбежала по ресницам Олеси – и повисла, собираясь прыгнуть с трамплина.

– Ты… Ты… – голос её предательски задрожал… Она не знала, что бы такое выкрикнуть ему пообиднее, и глотала воздух, как рыба, выброшенная на берег…

Смахнула пальцем слезу, смотря в сторону от него на бело-розовые тюльпаны на стене, проступающие сквозь голубой туман…

– Ну что ты, малыш! Хорошо, давай поженимся… Но жить тебе придётся у меня… Мне будет трудно жить с тёщей. Я привык работать по ночам, создавать художественный беспорядок – и вообще не ходить по струночке. Я готов познакомиться с твоей мамой, но жить с ней вместе, нет, увольте…

– Давай подадим заявление, пока она не приехала. Тогда она поймёт, что у меня всё серьёзно, и не будет сопротивляться моему замужеству… Ну, давай, я узнавала: в ЗАГСе заявления по четвергам принимают. Давай завтра подадим. У нас лекции будут до 12 часов, можно сразу из университета пойти…

На другой день они выстояли довольно длинную очередь в ЗАГС… Все пары были очень молодые. На них посматривали с любопытством… Перешёптывались. Олесе стало немножко не по себе, будто она стояла в дачной одежде среди собравшихся на праздничную вечеринку. Олег притянул её к себе и обнял за плечи, и ей стало сразу спокойно. Пусть смотрят: она сделала свой выбор. «В конце концов, можно ведь и развестись…» Стояла, прижимаясь к нему, как к печке, будто и вправду замёрзла, вбирая в себя по каплям его уверенность в завтрашнем «далёко», словно тепло от кирпичной печной стены… У неё будет счастливая семейная жизнь, и они ещё родят пару ребятишек…

Заполнили анкеты, что дала им работница ЗАГСа, немолодая женщина в очках, крашеная блондинка, похожая на кудрявого пуделя: она, видимо, совсем не укладывалась после химической завивки. Дама долго и пристально изучала написанное, словно не могла разобрать их почерк и понять содержание. Потом сняла золотистые очки и внимательно, очень по-доброму, как-то по-матерински, посмотрела на неё:

– Девушка, вы хорошо подумали?

– Да, – бодро сказала Олеся.

– Точно хорошо? Подумайте ещё… – участливо сказала она, заглянув Олесе в глаза… Олеся обратила тогда внимание, что у неё вылезли почти все ресницы, отчего взгляд без очков стал беззащитный, как у стариков, стоящих у последнего порога. Длинные и тонкие лучики бежали от век, как от солнца на детском рисунке…

Перед приездом мамы Олег собрал свои вещи, помог ей прибраться, чтобы и следа в квартире от него не осталось, и уехал… Поцелуй на прощание был долог и нежен. Они тёрлись друг о дружку холодными носами, мягкими губами, сладкими и нежными, как ягода шелковицы.

19

…Мама приехала загоревшая, посвежевшая, пропитанная солнечным ветром и морскими брызгами от волн, вскипавших при ударе о гальку, будто шампанское… В первый день её приезда Олеся побоялась ей сказать, что она собралась замуж… Оставила разговор до следующего дня…

Мама лежала на диване и читала. Она даже не шелохнулась, когда дочь зашла в комнату. Олеся села в кресло и сказала очень тихим и неуверенным голосом, будто пробовавшим зыбь на болоте…

– Мама, мне тут один наш преподаватель замуж предложил… Мы уже подали заявление в ЗАГС.

Книжка упала на пол с глухим стуком, перелистнув на лету несколько страниц, и осталась лежать раскрытой. Мама села, спустила ноги на пол, не думая поднимать книгу.

– Ты могла бы всё-таки сначала меня познакомить с ним. И рано ещё, доучиться надо… Или ты об этом уже не думаешь?

– Я же сказала, что это наш преподаватель… И я его люблю и жить без него не могу. Он мне и с учёбой поможет. Ты же не хочешь, чтобы твоя дочь была несчастной?

– Делай что хочешь. Только не жалуйся потом. Но ты всё-таки должна меня с ним познакомить. Свадьбу, как я понимаю, вы делать не будете? Или он будет всё оплачивать?

– Да мы не собирались делать какое-то большое торжество. Только для своих: свидетели и ты. Но у него хорошая зарплата.

– А его родители?

– Они умерли…

– Пригласи его в выходные к нам… Откуда у преподавателя хорошая зарплата?

– Он доктор, профессор, кажется, уже… Недавно, говорят, присвоили.

– Что? Сколько ему лет?

– Да, он старше меня. Ну и что? Мы любим друг друга, и он сможет меня обеспечить, с карьерой поможет. Потом нам же просто нужны в семье мужские руки. Он хороший, вот увидишь.

– Ну ты даёшь! Зачем тебе это надо? Ты думаешь, что разница в возрасте – это пустяк? Ошибаешься. Я не знаю, как тебя остановить!

– Но, мама, я хочу за него замуж, я хочу жить с ним, ну неужели непонятно? – со слезами в голосе сказала Олеся. Голос поскользнулся на обрыве – и его владелица изо всех сил старалась его удержать…

Олеся позвонила Олегу, что в выходные мама его ждёт. «Как он ей покажется?» – мучилась Олеся все три дня.

Олег пришёл в субботу. Олеся выбежала в прихожую, наконец, дождавшись, что звонок прокуковал. Открыла дверь. Олег протянул ей торт и пакет с виноградом. Букет роз он положил на тумбочку, сказав, что отдаст маме сам…

Она прошла с ним в гостиную, где сидела мама в ожидании будущего зятя. Мама встала с дивана, вскинула глаза на Олега – и синее крыло птицы счастья, пролетевшей мимо неё, отбросило тень на её лицо. Лицо мгновенно потемнело, морщины стали резче, словно впитали в себя угольную пыль, губы сложились гузкой и дрогнули, словно лепесток, на который опустился тяжёлый шмель. Она точно хотела защититься от пыли, что принёс сильный порыв ветра, – прикрыла лицо рукой, ссутулила плечи, пригибаясь к земле.

Потом резко выпрямилась, будто в ней распрямилась сжатая пружина, обернулась к Олесе:

– С ума сошла! Он тебе в отцы годится! Нет, я против…

Олеся растерянно посмотрела на своего женишка. Тот стоял, тоже ссутулившись, будто пытался втянуть голову в плечи. Букет роз был опущен, и он нервно бил им по коленке, точно веником в бане…

– Нет, ты меня слышишь? – безапелляционно сказала мама. – Покиньте наш дом! – продолжила она, обернувшись к Олегу Борисовичу.

Тот был растерян. На лице был написан почти испуг… Положил цветы на журнальный столик, развернулся и вышел в прихожую. Положил очень неловко, на краю, так что, выходя из комнаты, задел рукавом шапки цветов, парящие в воздухе. Букет полетел на пол, теряя при ударе лепестки. Они остались лежать на полу нежными розовыми лоскутками, колышимыми тонкой струйкой сквозняка, скользнувшего в дом из приоткрытой форточки…

Олеся бросилась за своим суженым. Успела увидеть, как тот сдёрнул с вешалки плащ, судорожно надел его, не с первого раза попав в рукав, и, не застёгиваясь, выскочил из квартиры, будто там начинался пожар и удушье затягивало петлёй горло…

– Детка, потом обсудим… Твоя мама, наверное, права…

Дальше она помнит всё, как в тумане… Она бросала маме что-то обидное, мама безобразно кричала на неё. Двери хлопали, как мухобойки; чашки с глухим стуком летели на пол и разбивались на мелкие кусочки, взрывая тишину печальным звоном; ткань рвалась с сухим треском; тапки, подкинутые в воздух и подхваченные ловкой рукой жонглёра, давили комара; из косяка сыпалась штукатурка – и пол становился словно усеян мукой; щипки на руке расцветали лиловыми флоксами; волосы выдирались, как сорняк, заглушивший морковку… Она помнит, что хотела выскочить в подъезд, но мама стояла у двери, прислонившись к ней спиной, – оттащить её у Олеси не было никаких сил и поэтому она лихорадочно соображала, что со второго этажа можно спрыгнуть с балкона на крышу сараев…

Потом она всё же осталась ночевать дома, как хотела того мама, но не спала, а красными от слёз глазами, в которые будто насыпали песок, изучала рисунок теней на стене… В жёлтом квадрате стены, образовавшемся от уличного фонаря, заглядывающего мутной головой в окошко, тени от ветвей казались ей заломленными руками, то сжимающимися в кулак, то грозящими ей пальцем, то нервно комкающими носовой платок… Луна лила свой безжизненный ртутный свет и представлялась ей надраенной алюминиевой сковородкой, висевшей на гвоздике где-то на кухне у бога… Надорванное горло, саднило, точно у неё начиналась ангина. И сна не было ни в одном глазу. Она слышала мамины шаги за стеной, позвякивание графина, похожее на то, что бывает, когда чокаются гранёными стаканами, и звук льющейся в чашку воды. Подумала, что мама, наверное, пьёт таблетку… Она знала, что спит в этой постели последний раз и завтра будет ночевать в другом месте… Постель была ухабиста, вся в кочках, как разбитая просёлочная дорога, на которую выпал первый лёгкий и рыхлый снег.

Она будет ещё не раз возвращаться в эту комнату, но уже как гостья, и думать: «Ну вот, наконец-то я дома… Тут всё как прежде, так же уютно и спокойно».

После смерти мамы она найдёт в нижнем ящике письменного стола в кремовой коробке из-под конфет «Красный мак», перевязанной розовой ленточкой, стопку пожелтевших писем, исписанных чёрными выцветшими чернилами тем мелким убористым почерком, что так хорошо был ей знаком: так, что ей покажется, что это и не буквы вовсе, а вереницы муравьёв, бегущих по цепочке в свой большой муравейник… И вздрогнет, узнав почерк, почувствует, как сквознячок электрической струйкой пробежал по спине, поднимая золотистый пушок. Она сядет прямо на холодный деревянный пол, выкрашенный светло-коричневой масляной краской и облупившийся по щелям так, что с высоты казалось, что он в запёкшейся крови, и начнёт читать, боясь, что буквы осыплются на сгибах пожелтевших листов, словно блёстки с ткани. Уже через несколько минут удивление и боль перекосят её постаревшее лицо, всё больше становящееся похожим на мамино, той, какой она была, когда стояла у двери, заслоняя выход из дома своим телом, словно ложась на амбразуру вражеского дота… Глаза, полные ненависти, ставшие из серых, словно река на горизонте, вдруг похожими на сушёный чернослив, снова вынырнут укором из того вечера, переменившего её уютную и беззаботную жизнь, отглаженную, утеплённую, подоткнутую, словно одеяло со всех сторон, чтобы она чувствовала себя в тёплом коконе. Но это произойдёт ещё очень нескоро.

А пока она станет мужней женой, мама смирится и придёт на их первое семейное торжество, которое и «свадьбой» назвать было нельзя, игнорируя церемонию бракосочетания дочери в ЗАГСе, и будет принимать поздравления от немногочисленных гостей, улыбаясь резиновыми губами, которые растягиваются так сильно, что отскакивают гузкой…

У мамы будут ровные и прохладные отношения с зятем, которого она сразу начнёт называть на «ты», но Олеся будет чувствовать себя так, словно её руки привязали к двум верблюдам, которые никак не желают идти рядом, хоть и идут караваном…

Иногда ей будет казаться, что она мешает этим двоим сблизиться, попав между ними так, что чувствовала порой электрические разряды, проскальзывающие от случайного соприкосновения их шерстяных шкур…

Она перечитывала тогда эти письма несколько раз, пытаясь прочитать свою жизнь заново и сожалея, что ничего нельзя переписать…

20

Самое удивительное для неё было то, что мама с Олегом легко нашли общий язык. Мама будто смирилась с тем, что произошло. Когда Олеся приходила с мужем к маме, они сидели на диване, как давние приятели, и вели умные разговоры. Мама была очень оживлена, смеялась, кокетничала, немного разрумянившись, словно, придя с мороза, попала в жарко натопленную комнату, и услужливо кормила, пододвигая тарелку поближе к Олегу, накладывая ему побольше. У них в семье готовили просто, да и пенсия у мамы была очень небольшая… Поэтому это бывало чаще всего картофельное пюре с курицей или сосиской, жареные пельмени из магазина или блины, которые мама пекла к приходу дочки довольно часто. Блины были фаршированы сыром или яичком и завёрнуты конвертом. Иногда просто ели блинчики со сгущёнкой или вареньем… Мама сидела и разговаривала с зятем, а Олесе даже слова не давали вставить. Она молчала, вглядываясь в лица самых близких ей людей и вслушиваясь в их интеллектуальные беседы. Потом шла на кухню мыть посуду или делала что-то по хозяйству, о чём просила мама… Впрочем, она и Олега иногда просила помочь…

Они даже жили летом вместе с мамой и Олегом на даче… Там царила почти идиллия. Олег косил заржавевшей в подвале косой траву, вымахавшую почти по пояс; обрезал кусты шиповника и выпиливал сухие яблони – и они радовались открывающемуся простору и тому, что воздух становился суше и пах сеном… Муж ловил на мормышку рыбу, попадались лишь мелкие окуньки и ерши, которые жарили на манке до хрустящей корочки, а потом ели вместе с плавниками. Ночи стояли душные, висели, как перезревшие лопнувшие чёрные виноградины с серебристым налётом лунного света… Сладкий и липкий сок тёк по губам, капал ей на ключицы, стекал по груди всё ниже и ниже…

Днём муж сидел на открытой веранде за печатной машинкой, соревнуясь с дятлом. Дятел выстукивал свою дробь на вековой корабельной сосне, уходящей разлапистыми ветвями елей в поднебесье. Олег отбивал своё, показывал маме напечатанное… С ней не делились… Ей было немного обидно… Мама что-то ему советовала, а Олеся злилась, что её мнение не принимают в расчёт…

В сущности, мама управляла и ей, и Олегом. Она была благодарна мужу за то, что он нашёл с мамой общий язык и совсем ей не прекословил, делал всё, что она просила, но ощущение, что её юность пролетела мимо, даже к ней не заглянув, усиливалось с каждым днём… Студенческая жизнь кончилась на той самой первой практике, её нерождённый ребёнок, о котором она так и не решилась рассказать маме, стоял перед глазами…

Тогда же в их доме поселилась ревность… Олеся не могла понять, откуда она взялась… Думала, что мама просто ревнует к молодости, к своим упущенным возможностям, к надежде реализоваться и попробовать жить в полную меру отпущенных природой способностей… Зависть одолевает даже богов – по крайней мере, так гласит легенда. И если небожители насылают болезни и испытания в «награду» за простые людские радости, чего ждать от земных обитателей?.. Она с печалью размышляла о том, что зависть и ревность – это чувства беспомощных… Чтобы как-то самоутвердиться, такие родители пытаются продлить зависимость своего ребёнка. Но мама была реализовавшимся человеком, а вот всё равно… Вечная бесплодная попытка удержать время, бегущее струйкой в песочных часах, утекающее сквозь пальцы… Неуклюжая попытка осознать себя птицей Феникс: пусть я сгораю, но в дочери восстану из пепла… Но, увы, мачеха-завистница рано или поздно обрывала Фениксу крылья.

Иногда ей казалось, что мама ревнует Олега к ней… Тогда она улавливала, словно радарами, плохо скрываемое раздражение, в поле которого она попадала, и металась, как бильярдный шарик, который пытаются загнать в лузу. Мамины глаза превращались в буравчики, готовые просверлить её насквозь… Потом ревность, точно маятник, отклонялась в другую сторону – и мама уже ревновала её к Олегу… Впрочем, иногда ей казалось, что она для мамы не дочь, а мать: от неё желали именно материнской любви и заботы. Она точно знала, что мама очень хотела бы, чтобы дочь была с ней, а не с Олегом… Олеся приходила к маме часто, даже если ей было некогда и не очень хотелось это делать… Если она не была у мамы в выходной, то непонятное чувство вины сжирало её, выедало в её душе пустоту, точно гусеница дырки в зелёном листе.

Ревность временами была настолько сильная, что Олеся старалась иногда даже не надевать красивые платья и не рассказывать о своих вылазках в театр или на выставку… Она точно попадала в какое-то едкое поле, где разлилась химия… Дышать было тяжело, ноги делались свинцовыми…

Как-то Олег сидел в кресле и притянул её к себе – посадил на колено… Стал гладить, щекоча ухо мягкими губами. Она ерошила его седеющую голову, замечая первую седину, запутавшуюся в волосах пепельными нитями паутины. Внезапно она явственно услышала мамины шаги, застывшие в дверях, потом шаги стали удаляться и затихли в глубине комнаты. Эти шаги были почти неслышны… Мама не вышла из соседней комнаты, пока Олег не разжал свои объятия, но Олеся точно знала, что она прислушивается к их шёпоту… В соседней комнате было так тихо, что казалось, что там никого нет…

В их отношениях с мамой были привязанность друг к другу и одновременно Олесин бунт, пронзительная потребность во внимании и ужас перед силой этой потребности… Первый опыт подчинения власти и первый же опыт своей власти над другим человеком. Невысказанные и зло выкрикнутые обиды, после которых они обе не спали всю ночь, наблюдая, как ветки на стене сцепляются в постоянном поединке: то расходятся, открывая медовые квадраты стены, то сплетаются в нелепой борьбе, обдирая друг о друга листья… Конкуренция, страх, неизбежное сходство, когда даже их голоса постоянно путали по телефону, и яростное отрицание этой похожести, опыт «быть вместе», который она впитала с первыми каплями материнского молока, и постоянная попытка быть отдельно, отгородиться стеной, дверь в которой заперта на кодовый замок без замочной скважины… Мужчина как-то так органично встроился в их любовь дочки и матери, что их отношения медленно, но неотвратимо становились токсичными, как волшебное косметическое средство, от которого кожа сначала зудит, потом краснеет и шелушится, а затем и вовсе начинается астма – и ты глотаешь воздух, точно рыба, брошенная в садок на дно лодки, из которой вычерпали воду, накопившуюся в ней после дождя…

С её замужеством их разговоры всё чаще напоминали то, когда двое, стоя на разных платформах, увидев другого в просвете между вагонами, пытаются крикнуть что-то важное. Олег же спокойно сидел в купе, размешивал ложечкой сахар в стакане с чаем и совсем не глядел в окно на перрон. Поезд уносил его в неизвестном направлении.

Они останутся после его исчезновения по разные стороны провала, в котором серыми шпалами уложена череда дней… Теперь можно договорить то, что не успели… Но если и протянешь руки, то до другого не дотянешься всё равно, хотя и увидишь ладони, взметнувшиеся птицами тебе навстречу… Этот провал между железнодорожными платформами, в который страшно спуститься, чтобы перейти на другую сторону, ещё очень долго останется между ними… Почти до конца… Только в конце одной из жизней руки сомкнутся: «Ты мой кисёнок, я люблю тебя…»

Пальцы, как слепые, будут ощупывать любимое бескровное лицо, сливающееся с белизной подушки, пытаясь впитать подушечками пальцев уходящее мгновение, чтобы запрятать его подальше от чужих глаз в память, поближе к сердцу… Талая вода под глазами, впитавшая в себя синеву мартовского неба, промытые синевой очи цвета увядших незабудок, выглядывающие из проруби в озере последнего предсмертного бреда.