Стекольщик

скачать книгу бесплатно


Если находили палки не под замком – делали городки. Если у отца на работе бывали лишние доски – часть их меняли на пару подшипников и пару шарниров, а из остатка досок отец сколачивал самокат.

Когда я был в средней школе, у нас дома появился телевизор, а до этого всё свободное время играли во дворе или на улице. В нашем дворе в моей возрастной группе было порядка пятидесяти парней. Были, конечно, немногие, которые ходили в кружки по музыке, кукольный театр или другие кружки самодеятельности. Были и такие, что занимались спортом. Может, и были такие, которые дома тайком читали книжки, но во дворе об этом нельзя было говорить: засмеют.

Вот так мы группами шатались по улицам, дворам и подворотням в поисках приключений. В сезон фруктов устраивали походы за фруктами, в каштановый сезон собирали каштаны; есть рогатки – охотимся на воробьёв, увидели кошку – побежали за кошкой. Зимой катались на санках в парке Шиллера или на коньках в парке Шевченко. Весной бросишь спичку в ручей и бежишь за ней. Я точно не помню, о чём мы думали тогда. Да ни о чём не думали – и всё тут.

Я был просто оболочкой, в которой делились клетки, росли органы и развивались системы моего молодого и здорового организма. Чем же я отличался от другого советского мальчика моего возраста 60-х годов? Ничем, только говорил свободно и без акцента на русском, украинском и идиш.

Уважаемые москвичи и ленинградцы, одесситы и одесситки и другие нечерновицкие обитатели нашей планеты! После 67 лет я перестал стыдиться того, кто я и что люблю. Я сын своих родителей! Я люблю мой родной город Черновцы!

Первая книга

В математике есть много понятий, связанных с бесконечностью. В физике тоже есть бесконечные явления, но заведомо в меньшей степени. А в жизни у всего есть начало и всему есть конец. Моя личная библиотека началась с птички. Чем она закончится, я не знаю точно, но думаю, что это будет скоро. Мои внуки будут жить без печатных книг, я в этом уверен. У моих детей книги появляются, они пользуются ими, читают, потом эти книги пропадают куда-то, потому что у них нет личной библиотеки. Я родился в доме, где не было ни одной книги, и после моей смерти в моём доме не будет книг.

В пятом классе я получил домашнее задание по рисованию: нарисовать воробья. Я в это время находился в другой «параллельной плоскости», то есть понятия даже не имел, с чего начать. В мои планы никак не входило испортить чистый лист в моей тетради по рисованию. С такими тяжёлыми мыслями и без конкретных планов я вышел во двор. Во двор мы выходили без особых причин, а домой возвращались, только чтобы поесть.

Случилось так, что одновременно со мной из пятого дома по Лысенко вышел Изя. Он был старше меня на пять лет, водился с моим братом и умел рисовать.

– Слушай, Изя, нарисуй мне воробья, – по-детски попросил я Изю, зная, что мне нечего предложить ему взамен.

– Тащи тетрадь, карандаш и резинку, – коротко ответил Изя, к моему полному удивлению.

В тот день, и на следующей неделе, и через месяц, и через год я старался разобраться в причинах Изиного поступка, но до сих пор это остаётся загадкой для меня. С того времени в моей памяти слова «рисование», «Изя» и «воробей» легли рядом. Слышу «Изя» – вспоминаю «рисование» и «воробей». Слышу «рисование» – вспоминаю «воробей» и «Изя». Только иногда бывают сбои: когда слышу «воробей», не всегда вспоминаю «рисование» и «Изя». Вот как удивительно память человеческая работает.

«Слово о полку Игореве» не расходилось с той быстротой, с которой разошлись слухи, что я нарисовал воробья как живого. Много хорошего в моей жизни произошло от воробьиного рисунка, включая «отлично» по рисованию. Учительница по зоологии подошла ко мне на перемене и сказала, указывая на книгу «Птицы Украины»:

– А синицу и галку сможешь нарисовать?

Таким образом, у меня дома на столе оказалась моя первая книга.

Глава 2. ПРОЛЕТАРИЙ

Стекольщик

Я пролетарий, мой отец пролетарий – он стекольщик, два моих дяди тоже стекольщики. Не думаю, что из-за этого моя фамилия Глейзер

: ещё один мой дядя – портной, а другой – сапожник. Короче, мы пролетарская семья. Поскольку есть некоторая неопределённость по отношению классовости домохозяек, сформулирую иначе: в нашей семье, кроме пролетариата, никаких классов никогда не было.

В Черновцах я хорошо знал всех стекольщиков, и они знали меня. Все стекольщики в нашем городе были евреи. Допускаю, что были не еврейские стекольщики, но я таких никогда не встречал. Как правило, в послевоенных Черновцах все ремесленники были евреи, чиновники были русские, а украинцы занимались сельским хозяйством за городской чертой. Люди, как и всё другое в жизни, делятся на три части. Это правило я хорошо выучил, когда служил в армии. До армии я делил всё на две части: ремесленники и чиновники, пролетариат и интеллигенция, те, которые едят оливки, – и те, которые оливки не едят.

Много стекольщиков, маляров, жестянщиков и других строителей работало в Черновицкой ремстройконторе. Поскольку мой отец проработал там десятки лет, я знал почти всех сотрудников, особенно, если у них были дети моего возраста. Например, Менахем Шнайдер

был жестянщиком – не портным, как его далёкие предки. Все знали, что его сын Давид, который учился со мной в том же классе, будет тоже жестянщиком. У них даже походки были похожими – слегка на цыпочках.

У стекольщиков в нашем городе были проблемы со следующим поколением. Илья, сын Аркадия Гроссмана, моложе меня на год, будет начальником склада. Его отец всю жизнь мечтал быть начальником склада, но не получилось. Теперь вся надежда на сына. Неважно, какого склада, неважно, каким начальником – главное, чтобы было что-то выносить откуда-то.

Боря, сын Якова Фридмана, был на два года старше меня. Он сильно отличался от других сыновей стекольщиков. Он был круглым отличником в школе, и все знали, что Боря будет не просто врачом, а самым лучшим хирургом в стране. Его семья выглядела обычной профессорской семьёй: мама, папа, единственный сын – и все в очках, и все с книгами в руках. Однако Яков Фридман не был профессором, а был стекольщиком и партнёром моего отца.

Среди стекольщиков не было молодых людей, и эта профессия не была их первым выбором. До этого они были столярами, как мой отец, или плотниками, или бог знает кем, но не стекольщиками. Мой отец был очень умелый и опытный стекольщик. Ему доверяли самые ответственные стекольные работы, и он гордился этим. Почти все стекольщики часто приходили к нам домой за его советами и помощью. Например, сколотить ящик для переноски стекла или пересадить алмаз в стеклорезе. Все приходящие, будь то стекольщики или просто клиенты, приносили водку, а уходили, слегка шатаясь. Разумеется, мой отец пил с ними регулярно.

Мой отец был добрым человеком, хорошим семьянином и преданным другом, но частенько бывал пьян и вспыльчив. Кроме меня и мамы, все боялись моего отца. Мне рассказывали, и я верил, что равного моему отцу драчуна не было, хотя лично я в драке его не видел. Я видел его в полной боевой готовности, когда кулаки сжаты, зрачки расширены и губы сильно влажные, но в драке не видел.

Следуя законам природы, яблоко не падает далеко от яблони. Я вырос в СССР, в 60-х годах прошлого столетия, в семье стекольщика, и это есть основа всей моей сущности. Мы, стекольщики, не хуже трактористов и сталеваров, учителей и врачей, ученых и космонавтов, мы просто немножко другие. Как было бы скучно, если бы все люди были одинаковыми. К сожалению, нас, стекольщиков, никто не понимает, и слушать нас не хотят.

Должен отметить, однако, что в моём пролетарском облике было одно слабое место: когда я танцевал вальс или мазурку, мой позвоночник выстраивался как-то по-другому. Я не чувствовал себя пролетарием, я был чистокровным дворянином, князем как минимум.

К тому времени, когда я окончил среднюю школу, да и много десятилетий спустя, я не знал, что мне на роду было написано быть стекольщиком и прожить счастливую жизнь. Какой же дьявол заставил меня всю жизнь мучиться физиком?

?????? (на идиш – glezer): стекольщик

??????? (на идиш – shnaider): портной

Маляр

Много важных историй началось первого сентября, а моя, вдобавок, ещё и в понедельник, а год был 1969. Дорога для потомственных стекольщиков хорошо известна и давно протоптана. Мой отец указал мне на место, и я сел на стул рядом с ним. Он сказал:

– Пора быть ??????, заниматься делом, зарабатывать на жизнь, выходить в люди, – отец не был знаком c известными в то время художественными произведениями о выходе в люди и решил дать мне свою версию. Он продолжал:

– К любой работе я отношусь с уважением, и ты можешь пойти на любую работу, если тебя готовы принять. Но поскольку на сегодняшний день нет никаких конкретных предложений, пойдёшь в нашу ремстройконтору и будешь малярничать. Найдёшь другую работу – меняй. Ты по-прежнему можешь жить и питаться в моём доме. Заработанные деньги можешь тратить, как захочешь.

Мой отец не говорил длинных речей, и коротких тоже не говорил. Это была, может быть, самая длинная речь, что я от него слышал. Мой отец был простым человеком. Невысокий, крепкого сложения, волосы черные, глаза темные и походка вразвалку. У него были непропорционально большие кулаки и очень сильные мышцы предплечья. Либо моряк Папай? был создан в образе моего отца, либо мой отец был создан в образе моряка Папая.

В школу отец никогда не ходил, но два года ходил в 6 при синагоге и умел читать некоторые молитвы на древнем еврейском, не понимая, о чём они. С девяти лет работал в столярной мастерской, помогая своему отцу. Отвоевал всю войну, дойдя до Берлина, и вернулся с несколькими шрамами на лице и руках, по-видимому, от драк. Война для него была очень тяжёлой, но, думаю, менее тяжёлой, чем для многих других активных участников. Единственная польза от войны – научился говорить по-русски. С тяжёлым акцентом, но говорил. Говорить о войне не любил ни по-русски, ни на другом языке.

После войны отец узнал, что его мать и две сестры сгорели в деревенской школе недалеко от Бельц, которую подожгли немцы и их помощники. Много евреев сгорело вместе с моей бабушкой и тётями, которых я никогда не видел, даже на фотографии. Если бы отец узнал об этом раньше, на год раньше, сегодня мир был бы совсем другим. Я знаю своего отца. Он обязан был сжечь всю Германию к чёртовой матери. Сжечь всё дотла, все леса, все города, всё, что могло гореть, должно было сгореть. Многое изменилось за последние семьдесят лет. Мир стал другим. Германия изменилась, да и мы, стекольщики, сильно изменились. Уже сорок лет, как мой отец покинул этот мир, и многие негодяи вздохнули с облегчением.

Наша малярная бригада состояла из четырех человек, включая меня: Арке, Лёва, Шлойме и я. Арке был наш начальник. Он меня недолюбливал, и других тоже недолюбливал. Весь мир был виноват перед ним за то, что он не окончил школу и вынужден был малярничать. Арке считал себя очень умным. Он и действительно не был дураком, но всё равно, на мой взгляд, был большой зазор между тем, что Арке думал о себе, и моей оценкой его интеллигентности. В его задачу входило набирать левые работы и давать начальству взятки. Все левые работы делал Лёва, с помощью Арке, если необходимо. В редких и особенно важных случаях Арке и Лёва работали на проектах нашей ремстройконторы. Официальные работы обычно ложились на плечи Шлоймы и мои. Моей основной задачей было подносить материалы и белить стены и потолки.

Хотя Арке, как и я, родился в пролетарской семье и всю жизнь был пролетарием, он нашего брата, пролетариев, терпеть не мог. К счастью, я видел его редко, а когда встречались, он всегда находил возможность с презрением напомнить мне, что его сын уже на втором курсе Воронежского педагогического института, а я после средней школы достиг должности подсобного маляра, и то по протекции своего отца. Много Арке со мной не говорил, и о чём говорил, я уже не припомню. Только помню, что я слушал, думал и учился. Научился я тому, что разное в жизни бывает, что только то, что я вижу и понимаю, и есть правда, а всё остальное может быть обманом, даже когда звучит чертовски правдоподобно.

В то время белили известью, а щётки весили, по крайней мере, два килограмма. Ну, если не два килограмма, то всё равно они были очень тяжёлые. Нужно было махать этой щёткой весь рабочий день. Вдобавок нужно было наловчиться передвигаться по комнате, сидя на верху стремянки. За несколько недель плечи мои стали заметно шире, а руки – мускулистыми и жилистыми. Такого не достигнешь никакой спортивной тренировкой три раза в неделю по часу.

Месячную зарплату подсобного рабочего в количестве шестидесяти рублей я получал наличными от бригадира. В среднем двадцать рублей уходило на репетиторов. А когда я оставшиеся сорок рублей мысленно переводил в тысячу пирожков с мясом или двести пятьдесят буханок хлеба, то своей зарплатой оставался доволен.

В мои семнадцать лет малярничать мне не было в тягость. Я был привычным. За год до этого, летом между девятым и десятым классами, я был добровольцем в студенческом строительном отряде. Сначала я записался в отряд на целину и был принят. Но моя мама никогда не была политически грамотной гражданкой и не одобрила мой выбор. Без моего согласия мама пошла в райком комсомола и стала плакать. Так я оказался в областном студенческом строительном отряде, где родители навещали меня раз в две недели.

Наша ремстройконтора ремонтировала в основном жилые квартиры, а в конце ремонта наша малярная бригада красила и белила их. Таким образом, мне посчастливилось столкнуться и познакомиться с разными интересными и менее интересными людьми. Многих из них я сейчас не помню, но уверен, что каждый из них оставил существенный след в моей жизни. Два случая особенно запомнились мне на всю жизнь: один о коммунисте, а другой – об интеллигенте.

Коммунист

Работал я в облисполкоме на протяжении многих недель, каждый день с утра до вечера. Как начинающему и неопытному маляру, мне не доверяли белить комнаты, я белил подвалы. И тяжёлая работа, и света божьего не видать, но зато там была столовая. Всё вкусно и недорого, а меня не надо долго звать к столу есть.

Сходил я в эту столовую пару раз – и чувствую враждебные взгляды со стороны служащих облисполкома. Особенно выделялись три женщины в возрасте между тридцатью и сорока годами. Как они выглядели, я не помню. Не помню выражения их лиц, цвет волос или какое-нибудь отличие между тремя. Помню только, у всех троих были одинаково круглые аппетитные колени, зад, груди, лица – как три секс-куклы, только что сошедшие с конвейера. Как-то в коридоре я случайно увидел начальника облисполкома, окруженного дюжиной холуёв. Это был здоровый и хорошо откормленный кабан средних размеров. Не нужно быть психологом, чтобы видеть, что женщины типа моего враждебного трио были в его вкусе. В те годы я душу отдал бы дьяволу, чтобы занять его место минут на одиннадцать. Как всё изменилось за пятьдесят лет: дьявола нет, душу всё равно скоро отдам, да и одиннадцати минут наверняка не хватит.

На третий день эти три женщины вежливо попросили меня не появляться больше в столовой. Я тоже вежливо, может, с другой степенью вежливости, возразил и продолжал стоять в очереди. В ответ на мой отказ они ушли и через считанные минуты вернулись с завхозом, который и был заказчиком ремонта и курировал меня.

Завхоз облисполкома был невысокого роста, щуплый, с седыми волосами, с огромной лысиной на макушке и в круглых очках. У него были кривые и желтые зубы, а во рту почти всегда – прокушенная папироса. При встрече с ним сразу бросалось в глаза, что его левая рука ампутирована выше локтя, а на левой щеке шрам.

Женщины шептали ему что-то на ухо, и я мог слышать только отдельные слова: «сопляк», «одежда» и «грязные руки». В ответ завхоз сказал им громко и решительно:

– Этот молодой человек, советский человек, комсомолец, не приехал из Америки есть ваши переваренные голубцы. Он самый что ни на есть представитель рабочего класса, под диктатурой которого мы все находимся. Гегемония требует уважения!

Он подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал:

– После обеда зайди ко мне в кабинет.

Давид Львович Бронштейн занимал кабинет на первом этаже. Я постучал и, не дожидаясь приглашения, открыл дверь.

Это был коммунист старой закалки. Фотографии на стене, бесспорно, демонстрировали, что он был офицер, фронтовик, имеющий многие военные награды.

– Заходи и закрой за собой дверь, – сказал он и продолжил после того, как я приблизился к его столу. – Слушай, Семён, ты почему не переодеваешься, когда идёшь в столовую?

– У меня нет другой одежды, – ответил я робко. – Но я снимаю фартук, в котором белю.

– А руки мыл перед едой?

– Мыл, но разве можно смыть эту известку, она мне в кожу въелась.

Он качнул головой в знак согласия и слегка повернулся в кресле к окну за его спиной, оказываясь в профиль ко мне.

– Семён, расскажи мне, как ты попал на эту работу? – подвел он итог своему минутному молчанию.

– Мой отец, Абрам Меерович Глейзер, – стекольщик в нашей ремстройконторе. Он ведь и вам все окна ремонтирует. Я уверен, что вы его знаете. Он тоже фронтовик, только на несколько лет моложе вас и был рядовым, не офицером, как вы. Он попросил Арке научить меня малярному делу. Арке согласился, потому что у меня есть кое-какой опыт в строительстве из летнего студенческого стройотряда.

Я был уверен, что эти слова понравятся Давиду Львовичу, и не ошибся. Морщины на его лице расправились, и он продолжал спрашивать:

– А какие твои планы на будущее? Так и будешь всю жизнь малярничать в своей ремстройконторе, как отец?

– Отец так хочет, а я готовлюсь на следующий год поехать в Новосибирск поступать в университет. Вот заработаю немного денег и ещё потренируюсь в физике и математике для вступительных экзаменов.

– Это хорошо. А почему отец не хочет, чтобы ты в университете учился? – удивился Давид Львович.

– Отец считает, что если сын уедет за пять тысяч километров учиться на пять лет, то он уже никогда не вернётся домой. Мой отец хочет, чтобы я работал с ним, женился в нашем городе, подарил бы ему внуков, похоронил его и ухаживал за его могилой.

– Передай отцу, что я его понимаю, но он не прав. Вот и обеденный перерыв подходит к концу. Ну, давай, иди, – сказал он, делая вид, будто ищет что-то на столе.

Уже у двери кабинета я сказал:

– А голубцы были в самый раз, не переваренные, а сметана пахла домагазинной свежестью.

На эти слова Давид Львович посмеялся неестественно и коротко, и сказал:

– Будет время в обед, заходи. Поговорим ещё.

На следующий день в обед мне так хотелось пойти к Давиду Львовичу поговорить, но я решил сдержаться – показать мужскую выдержку. Целую неделю с гаком в моей голове бегали разные мысли, вызывая иногда ускоренное сердцебиение, а иногда и слезу. Мысли были о нашем отечестве, моём благополучном детстве, коммунизме и, конечно, о Ленине. В пятницу я почувствовал, что выходной будет трудно выдержать без предварительного разговора с Давидом Львовичем. В тот день в столовой я был первым в очереди, а ел я всегда быстро. Когда кусочком хлеба в один укус я протирал тарелку, невысокая и полная в средней части тела девушка заняла очередь в столовой. На ней было темно-зелёное платье, плотно облегающее бедра. Тонкий чёрный ремешок под кожу с пряжкой золотого цвета свободно висел чуть ниже талии. Девушка несколько раз двигалась и останавливалась с очередью, и каждый раз ремешок с пряжкой неуловимо по-другому ложился на её бёдра. Вид девушки с бёдрами заведомо стоил пары минут моего времени.

Оставалось ещё сорок минут до окончания обеденного перерыва, когда я постучал в дверь кабинета Давида Львовича.

– Входите, – послышался суровый голос из кабинета, но как только дверь открылась, тон сменился на дружеский:

– А, это ты, Семён, ну проходи, садись. Что нового?

– Новое как старое, а со старым никак не могу разобраться. Мучают меня разные вопросы, на которые не могу найти хорошие ответы. Мне было бы очень, очень интересно знать ваше мнение.

Давид Львович убрал с середины стола в сторону тетрадь, ручку и газету, которую он читал до моего прихода. Он слегка наклонился в мою сторону, положил руку на стол и сказал:

– Я слушаю.

Мне на мгновение показалось, что этот человек ждал этого разговора со мной всю свою жизнь. Мне показалось, что у этого человека есть потребность отчитаться перед новым поколением за свою жизнь. Может быть, впервые в его жизни представитель нового поколения, родившегося после войны, был искренне заинтересован в его мнении о жизни. Сколько раз он фантазировал о таком разговоре, когда раскулачивал мироедов на Кубани, когда лежал в мокрых и холодных окопах под Орлом или когда охотился на бандеровцев в Карпатах…

– Почему люди верят в бога? – начал я робко и издалека, что вызвало выражение удивления на лице Давида Львовича. Я продолжал более уверенно:

– Есть у них какие-то доказательства? Верующие говорят: ты поверь сначала, прими бога – и тогда никаких доказательств не надо. И ещё они говорят: то, что весь мир так складно устроен, не могло быть просто так. Значит, есть там какая-то высшая сила – бог. Не буду возражать, я не знаю, что там есть и чего нет. Я даже не знаю, где это «там».

Я продолжал взахлеб:

– Вот возьму и выкопаю колодец глубиной в сто метров. Там, на дне, будет что-то или ничего не будет. Наверное, там есть что-то, но я не знаю, что это, и никогда не узнаю, потому что никому в голову не придет копать стометровый колодец, чтобы посмотреть, что там есть. Мы много чего не знаем. Малую часть из этого мы познаём, потому что полезно знать, и мы в состоянии разобраться, а что на дне моего вонючего колодца, никогда знать не будем. Что касается бога или чего-то там, где – не знаю сам, – будет и дальше играть роль опиума для народа, да и только.

Чувствовалось, что не совсем складно и как-то по-детски, поправить не было никакой возможности. Давид Львович заметно растерялся, и я бросился ему на помощь.

– Вы, Давид Львович, коммунист, я комсомолец – мы не верим в бога. То есть, я не имею в виду, что мы не верим в бога, потому что партийные. Но и обратное тоже не верно: мы не стали партийными, потому что в бога не верим. Получается, что быть коммунистом и верующим – это две независимые вещи. Скажите мне, Давид Львович, по этой логике и коммунист может быть верующим?

Кабинет был не маленький, но чувствовалось, что для нас двоих воздуха заведомо недостаточно. Было очевидно, что меня, как обычно, занесло. Первый блин комом, промелькнуло у меня в голове. Поправить было невозможно, и я немедленно перескочил на новую тему:

– Давид Львович, вы верите, что все люди равны?

– Да, – сказал он чётко, хотя был заметно «не в своей тарелке».

– Я тоже верю. Все равны, но имеются относительно маленькие различия: мужчина – женщина, высокий – низкий, интеллигент – пролетарий, и тому подобное. Есть люди умные, а есть глупые. Я думаю, что по уму самый глупый не сильно отличается от самого умного. Вот, к примеру, в нашем классе учителя считали меня умным, а были у нас в классе двоечники, которых считали неумными. Я знаю точно, что Мишка Вайнштейн очень смекалистый, и даже скажу, умный, но по математике ни в какие ворота. Я давно и чётко решил, что все люди одинаковы, хотя имеют некие специфические различия, но эти различия очень существенны в судьбе человека.

Я перевел дух и опустил глаза, как будто на полу была шпаргалка и в ней был написан мой следующий вопрос Давиду Львовичу. Я энергично поднял глаза, затем голову, слегка наклонился вперед и сказал:

– Давид Львович, а какие ваши специфические личные качества имели определяющее влияние на вашу судьбу? Не многие ведь дослужились до полковника и пользуются таким уважением и авторитетом…

– Сложный вопрос, Семён. Наперёд скажу, что нет у меня однозначного ответа на этот вопрос, хотя в разные периоды жизни я упорно думал об этом. Могу поделиться с тобой некоторыми личными соображениями по этому вопросу.

Я широко раскрыл свои светло-голубые глаза, обозначая, что готов слушать. Ещё тогда я сильно отличался от других умением слушать. Не знаю, какие специфические личные качества определили судьбу Давида Львовича, но в моей судьбе умение и желание слушать были всегда решающими факторами.

Давид Львович закатил зрачки под лоб, как будто читал что-то на внутренней стороне черепной коробки. Потом взглянул на меня и, как отчаянный «морж» перед прыжком в ледяную воду, решился и прыгнул с разбегу.

– Родился я до революции, это очень значимый и специфический фактор, определивший мою судьбу, – начал Давид Львович торжественно. – Наша семья жила в деревне в нынешней Кировоградской области. Отец занимался сельским хозяйством. Мы не были пролетариатом, и это второй значимый и специфический фактор, определивший мою судьбу. Я был невысокого роста, физически, прямо скажем, не очень силен, и мои сверстники частенько меня обижали. Однажды я решил положить этому конец – вот тебе и третий отличительный фактор.

Как спортсмен контролирует свое дыхание между марш-бросками, Давид Львович перевёл дыхание и продолжил.

– Из деревни меня послали учиться в Одессу, а потом в Николаев. Мои друзья, учителя и вся окружающая среда тоже определили мою судьбу.

Следующая передышка далась ему очень тяжело, но он видел финишную прямую и продолжил:

– Семён, ты же взрослый парень и должен знать, что женщины играют важную роль в жизни мужчины. Но сейчас, поверь мне на слово, Семён, в твоём возрасте ты не в состоянии понять, насколько эта роль критична. Каждый этап моей жизни и переходы с этапа на этап были определены женщинами. А у тебя есть приличная подруга?