скачать книгу бесплатно
– Иван Петрович отдыхает. Кто его спрашивает? – Я назвал себя, и добавил, что по его заданию я разыскиваю Таню. После этих слов у нее изменился голос.
– Что-нибудь узнали?
– К сожалению, ничего. Иван Петрович спит?
– Сейчас посмотрю. – В трубке было слышно отдаленное: "Ваня, Ванечка! К телефону, мой дорогой, ты не спишь?"
Я ждал минут пять. Засветилось еще одно окно, наконец, раздался глухой, недовольный голос. С первых же слов стало ясно – хозяин сильно пьян.
– А-а, объявился, герой. Я что, нанимал тебя колотить всех до крови? Ты Танюшу нашел?
– Нет.
– Что за скандалы ты мне учиняешь! Портной мне звонит, – какого бандита я к нему подослал! Мы же с ним договорились обо всем, а ты мне свинью!
– Вы про внучку с ним договорились?
– Что о внучке? Что, я тебя спрашиваю! Может, и не он!
– Молитесь, чтобы он. Повторяю, лучше он.
– Охранника нашего избил – зачем!
– Его спросите, и свидетелей.
– И так тошно, еще ты всех мордуешь. Ищешь ее?
– Ищу. Но я звоню по другому вопросу. Я хочу завтра быть на собрании акционеров.
– Это еще зачем! Без твоих кулаков будет жарко!
– Соберутся интересные люди, – я должен их видеть.
– Очень интересные… Лишнее. Еще и завтра ввяжешься. Хирург, мне нашелся…
– Иван Петрович, как хотите, я могу прекратить ее поиски, решайте, денег я у вас не брал. И возьмите себя в руки.
– Ну вот, теперь ты хамишь!
– Мне вас жалко с Таней.
– Ты хоть что-нибудь узнал о ней?
– Ничего я не узнал. Что вы решили, Иван Петрович?
– Ничего он не узнал… Жива или мертва наша Танечка… Ладно, я закажу тебе пропуск. Но гляди мне завтра, рта на собрании не открывать! Не твое это дело!
5. Собрание
Документы проверяли в проходной так, как будто это был не пыльный старый кирпичный завод, а военный объект. Мне пришлось полчаса отстоять очередь в бюро пропусков. У окошка поминутно возникали мелкие скандалы – многих не было в списках, поэтому им не давали пропуска и не пускали. Скандалы переносились к турникету, где оборону держали дюжие охранники. Похоже было на то, что этих мелких акционеров, совладельцев завода, если их еще и можно было так называть, старались отсеять и не пустить внутрь всеми возможными способами, была бы любая зацепка.
Наконец, я добрался до актового зала. Зал был полупустым, – выставленные на входе препоны удались вполне. Я оглядел зал, выбирая себе место: впереди сцена, на ней крытый кумачом стол и фанерная обшарпанная трибуна. У дверей – охранники. Под сценой – кучка начальства, их уважительно и с опаской обтекали, проходя к свободным местам, последние допущенные. Узнаю Софронова и нескольких, кто собирался у него в кабинете. Поклонился генеральному, но тот, скользнув равнодушным взглядом, мне не ответил. Первый ряд пустой, на спинках листы с крупным "Резервировано". Во втором ряду узнаю Портного. Слева от него женщина средних лет с резкими движениями и недовольным лицом. Рядом – охранник, тоже мне знакомый по вчерашнему скандалу.
От кучки начальства у сцены отделился мужчина и направился прямиком ко мне.
– Господин Соколов? – я кивнул.
– Я отец Танюши. Ничего нового?
Я поклонился, потом медленно и огорченно покачал головой. Хорошо одетый, моих лет мужчина, похожий на своего отца, но без уверенной директорской стати.
– Вы рассчитываете что-то узнать о ней в этом зале? – Я молча пожал плечами, отвечать было нечего.
Он достал из нагрудного кармана визитку и протянул мне.
Я кивнул. Он уже отвернулся, чтобы уйти, но я, наконец, прочистил горло и, взглянув на визитку, назвал вслух его имя.
– Игорь Иванович. – Рядом никого не было, но я понизил голос. – Вы знаете, – отца вашего прессуют, и ваша дочка оказалась, простите, разменной монетой. Это шантаж, на девяносто процентов: мне знакомы их приемы. Вы лучше меня знаете, что от вас хотят и кто хочет.
– Отца спрашивали?
– Беседовали. Он думает, подпишет бумаги, – и вернут ему внучку.
– Думаете, нет?
– Иногда нет. Вы в составе руководства?
– Зам по коммерции. Очень плохо у нас. Всех на улицу скоро. Доработались. Вот кто станет хозяином, – и он кивнул на второй ряд.
– Все решено?
– Формальности остались. Мне пора, – он прошел вперед и сел в первом ряду. Наверху, в президиуме за кумачовым столом, уже занимали места.
Я тоже садился, с краю, но услыхал за спиной:
– Эй, байкер! Боксер! Давай к нам! – это окликал меня позавчерашний скандалист из проходной. Я оценил выгоды и неудобства такого соседства, но решил протиснуться к нему ближе.
– Здорово, байкер, и ты встрял в это дело! Сейчас мы оттянемся по полной. Серегой меня зовут. Тебя?
– Николай. Всех тут знаешь? Кто там на сцене?
Через несколько минут он и его соседки давали мне, персыпая метким матерком, исчерпывающую характеристику каждого.
Генеральный директор – "ворюга еще тот, побольше всех хапнул", "живет с бывшей секретаршей, а она вон с тем трахается, с юристом".
Главный юрист завода, Гена, – "жох будь-будь, все их делишки обстряпывает, и себя не забывает", "они с этой Аллкой еще до директора – шуры-муры крутили, да так и не могут остановиться". "Старик и рад бы его турнуть с завода, да, видать, боится, – тот их мигом на чистую воду выведет".
Председатель совета директоров, Глотов, – "старый коммуняка. Откроет рот, а ты закрой глаза, – и как на партсобрании опять сидишь. Но карман он свой успел набить, – и когда «прихватизировали», и нынче, когда еще акций понавыпускали, по закрытой подписке, – себе да своим". "Это верный ленинец. Он у нас на заводе партсекретарем был лет двадцать. Уже тогда мы его вдоволь наслушались. Про коммунизм-то. Но потом что-то не видать его стало, когда парткомы прикрыли. Но потом вынырнул, председателем заделался, – и снова шишка".
Сынок директорский, – "Гоша, зам папочки по коммерческим вопросам. Арендную плату с местных бизнесменов стрижет, только этому и научился в институте", "С отцом на ножах, даром, что сын. Небось, деньги поделить никак не могут. Доработались мы до ручки с такими директорами".
Зам по режиму и общим вопросам, Стукалов, – "недавно он у нас, темная лошадка. Охраной командует, мордовороты все ему подчинены, только его слушают. Говорят, кэгэбэшник бывший".
Блиц-характеристики пришлось прервать: на сцене привстал председатель, пощелкал пальцем по микрофону и объявил внеочередное собрание акционеров завода бетонных и керамических изделий открытым. Председатель совета директоров был крупный, невысокий, но широкой кости человек. Голос у него был гулкий, внушительный, привыкший к частым выступлениям и к вниманию. Я узнал в нем одного, кто выходил при мне из директорского кабинета. Им оказался Глотов, "старый коммуняка».
– Товарищи акционеры! Собрались мы сегодня на внеочередное собрание по печальному поводу. Правление завода, переизбранное нами почти единогласно еще в мае, так и не справилось с охватившим завод кризисом, и только ухудшило общую ситуацию. – Зал притих: ни шепота, ни кашля. – Завод залез в долги, и теперь по искам кредиторов крупные суммы на наших счетах арестованы по определению народного суда. Работать в таких условиях становится невозможно. Вина ли в этом избранного нами руководства – решать вам. Но это теперь не важно. Предлагаю заслушать отчет генерального директора и его предложения по выходу из сложившегося положения. В повестке дня у нас голосование по предложенному руководством решению. Докладчика прошу к трибуне.
Софронов тяжело поднялся из-за стола и встал к трибуне.
– Товарищи. Тяжело говорить, но оправдываться мне перед вами нечего. Старались как могли, но обстоятельства складывались против нас. Навалилось все сразу: устаревшая продукция, старое оборудование, нехватка оборотных средств, долги, и всемирный кризис. Долги наши, как вы знаете, скупила одна фирма и неожиданно предъявила их в суд. – Зал после этих слов начал оживать: послышались недовольные возгласы, смешки. Председатель привстал и звонко постучал стаканом о графин. Софронов продолжил: – Но напрасно председатель совета директоров, товарищ Глотов, хочет свалить все на нас. Мы с ним старые друзья, еще в советские времена этот завод в передовые выводили, почетные грамоты да вымпелы до сих пор на заводе хранятся, да только времена теперь иные, и самому совету директоров, с товарищем Глотовым во главе, надо было в свое время другие решения принимать.
Зал зашумел, как хвойный лес перед бурей. Прорезали шум отдельные выкрики с мест: "Кончай завирать, Софронов», «Себя-то не обидел?».
Председатель опять погремел стаканом о графин и встал.
– Я попросил бы генерального не заниматься демагогией, а озвучить свои предложения. Что было, то прошло, а ты скажи акционерам, собственникам этого завода, как нам добро свое спасти, деньги наши кровные возвратить? Как на улице не оказаться?
– Теперь о наших предложениях. Коротко скажу. Продавать надо. Все продавать. Завод, землю под ним, все, что осталось.
Крики из зала: "И людей продашь?", "Сколько тебе приплатят за это?" Председатель опять встал.
–Тише, тише, товарищи. Предложение генерального директора нам понятно. Если у тебя, Ваня, все, – присаживайся. Послушаем теперь нашего заводского юриста. Прошу, Геннадий.
Юрист был молод и высок, но жидок комплекцией.
– Господа акционеры, к сожалению, обрисованное положение дел действительно удручающее. Завод – банкрот. Если вы хотите что-то еще спасти из вашей собственности – то должны немедленно завод продать. Покупатель есть. Пока есть. На майском отчетно-перевыборном собрании мы докладывали, что завод полгода уже подвергается атакам недружественного захвата со стороны определенной организации. Но наши ответные действия, – и в судах, и выпуском дополнительных акций, чтобы усилить контроль, – к успеху не привели. Сейчас же, с арестованными по суду средствами и без тех акций, что скупили у наших работников, завод оказался на грани перехода в руки нового хозяина. Поэтому мне, как юристу завода, представляется вполне оправданными и целесообразными меры, предложенные генеральным директором. Продавать завод, и как можно скорее. Даже срочно. Спасибо за внимание.
– Понятна ваша позиция. – Сказал председатель, привстал и окинул взглядом неспокойный зал. – Прошу теперь на трибуну записавшихся ранее с краткими выступлениями. Строго по списку. Регламент – до трех минут.
Первым на трибуне появился вчерашний мой знакомый.
– Следующий по списку – акционер Портной Борис Михайлович. Прошу заметить, он представляет организацию, предложившую выкупить наш завод. Поэтому хотелось бы услышать от господина Портного, какие имеются у него планы по развитию нашего передового в прошлом завода.
– Друзья! Я такой же акционер, как вы. – Портной сделал пауза и оглядел притихший зал. – Что выгодно вам, то выгодно мне. Завод ваш был когда-то передовым: в пятидесятых годах четверть новой послевоенной Москвы построена его трудами. Московские «Черемушки» – ваших рук дело! Но времена изменились, жизнь ушла вперед, устаревшая продукция завода больше никому не нужна. Жители района требуют его переноса или закрытия: пыльное вредное производство не для столицы. Жители обращаются в суды, санэпидстанция их поддерживает, а теперь даже получена рекомендация префектуры. Их позиции совпадает. Но не все так плохо, и мы, акционеры не останемся в накладе. Конкретных планов еще нет, но все будет хорошо. Поверьте мне. Спасибо.
Следующие выступавшие оригинальностью не блистали – те же перепевы: продавать. Но вот появилась на трибуне измотанная немолодая женщина со скандальным голосом, и стала выкрикивать то, что больше понравилось залу: "Закрывать? Да я тут тридцать лет работаю, и куда вы меня? На свалку?", "Захватили, каждый по жирному куску, а теперь деру? Почему уголовное дело заведено против директора? Кто объяснит? Молчок? Эй, юрист, или ты не в курсе?", "Кто нас уверял в мае, – выпустим новые акции, и будто коммунизм на заводе наступит? Не ты ли, Глотов? Вижу, ты себе сумел коммунизм построить, личный, дожил-таки до светлого будущего?", "В прокуратуру с этим делом надо, нечего с ними больше обсуждать. Ворье!"
Микрофон отключили, зал одобрительно гудел, но женщина на трибуне в этом общем шуме, что-то еще выкрикивала, махала руками. Председатель встал.
– Товарищи, спокойнее! У нас демократия, все вопросы решит голосование. Счетная комиссия, во главе с нашим регистратором, хранителем списка акционеров, как полагается по закону, определит решающее желание подавляющего числа… – дальнейшего было не расслышать, – не только гудел зал как рассерженный улей, но и сосед мой Серега вскочил и заорал над ухом:
– Я еще в списке, я! Моя очередь выступать! Слышь, Глотов, не мухлюй, всех будем слушать! – он начал протискиваться по ряду, отдавив мне по пути ноги, и продолжая выкрикивать: – Мне теперь говорить, я записывался!
Он взлетел на сцену к столу президиума и сначала кричал им что-то, каждому в лицо, размахивая руками, пока, наконец, председатель Глотов сам не замахал на него, но примирительно, и уступая. Микрофон включили, Серега подскочил к трибуне. Охрана подтянулась к краям сцены, заблокировав лесенку, и поглядывая назад, на президиум, ожидая команд.
– Ребята, братцы…. Эй, акционеры хреновы! Нас же дурят, вы что, не понимаете?! Да никому не нужны ваши голоса, мандатами своими можете подтереться. Мы ж сами в мае-месяце свой завод отдали, вот этим, за столом которые. Весь завод, с трубой, со всеми делами. У них теперь контрольные пакеты. Эх, сказал бы я вам, что мы тогда наделали с этими новыми акциями, да в микрофон неудобно. Вы теперь своими мандатами хоть за Ленина-Сталина голосуйте – им это по барабану. У них все схвачено: закрытая подписка у них же была, они себе еще акций по мешку на каждого напечатали, по копейке за штуку, – теперь этот завод их личный, одурачили вас, идиотов… – микрофон с щелчком вырубили, и на мгновение Серегин голос потонул в гуле. Но зал быстро среагировал, утих, прислушиваясь, а Серегу это только раззадорило, он теперь резал зал, перемежая угрозы и оскорбления матерными словечками, и народ одобрительно хлопал и хохотал над этим представлением.
– Сами отдали, на тарелочке поднесли, развесили уши – защита от захвата, от рейдера…. Вот вам, защита. Теперь могут хоть рейдеру, хоть кому: землица под заводом – золотая! Московская! Сообразили, нет? А, скажите, где протокол того собрания, когда нас дурачили? Где? Не дают и поглядеть! Липа там все! Так слушайте сюда, дурачки! Не их теперь надо слушать, а в прокуратуру с заявлением, – или где там у них эти аферы с акциями рассматривают. Поняли? Теперь, значит, так, слухайте! Собираемся сразу у проходной, пишем заявление, найдем своего юриста, а не Гену, эту шавку продажную…. Слышь, Глотов, коммуняка вшивый, ты в парткоме двадцать лет сидел, нас дурил, теперь в капиталисты заделался и опять за старое? – во тебе, сядешь за решетку с Софроновым за компанию, со всей шайкой…
Я не заметил, кто подал охранникам команду, – те одновременно, с обеих сторон сошлись к трибуне и выдернули Серегу из ее фанерного чрева. Он скрылся за могучими плечами в черной форме, и широкий черный комок отплыл за дверь. Зал бушевал, но как-то весело, забавляясь, и председатель опять загремел графином.
Наконец, ему удалось успокоить зал и объявить о начале голосования по вопросу о продаже активов завода. Появился фанерный ящичек, под цвет кумачовой скатерти на столе, – как будто то и другое попало в рыночную стихию из навсегда закрытого парткома. Счетная комиссия засуетилась вокруг регистратора – улыбчивой и какой-то очень домашней дамы. Было ясно, что будет дальше и какой окажется результат, я видел это на таких собраниях множество раз. Но сейчас я был тут не в качестве эксперта по корпоративным конфликтам, а посторонним человеком в поиске пропавшей девчонки, и дальнейшее меня не касалось. Я попрощался с притихшими и встревоженными спутницами Сереги и протиснулся к выходу.
6. Клуб «Дубль»
Когда поздно в субботу я нашел среди новостроек клуб «Дубль» был уже одиннадцатый час. Через приоткрытые окна громыхал на улицу оркестр, его заводной ритм сразу приподнял мне настроение. Хороший блюзовый драйв, четкий, ладный, – эти ребята знали свое дело. Я подкатил на стоянку клуба и заглушил мотор. В цветных сполохах клубных огней на парковке играли лаком знакомые два мотоцикла и спортивный «Мустанг».
В субботний вечер клуб был полон. На эстраде громыхал блюзовый бэнд, между столиками отплясывала нетрезвая публика, в баре у эстрады отбивали ритм в ладоши. Я заметил свободное место у стойки, прошел и сел вполоборота к эстраде.
Квинтет работал на совесть, – одну за другой, без отдыха, выдавал блюзовую классику. Не первый, похоже, час, и даже не в первом кабаке за этот вечер. Взмокшие майки, усталые улыбающиеся лица, но никакой дешевой работы на публику. Басист глухим, пробирающим до кишок басом шагал по гармонии. Клавишник, вел на синтезаторе. Солировали тенор-сакс и тромбонист. У второго лежала еще рядом труба, но сил, или, вернее, губ, на нее уже не хватало. Губы деревенеют у активного джазового трубача через час, и ничем их уже не заставить выдавать нужные ноты. Все это я знал по себе и по своим губам: в юности сам играл в таком же блюз-банде, на такой же трубе. То было давно, но интерес и некоторая сноровка остаются.
За ударной установкой колотил без отдыха чернявый малый. Я рассмотрел его внимательней. Длинный и худой, из-под фиолетовых шорт торчат пританцовывающие на педалях тощие ноги. На всю правую икру – трехцветная татуировка. Очень сложная: узор из переплетенных растений, – розовым, зеленым, голубым. И крупно, узнаваемо – листья марихуаны. В левом ухе поблескивают три колечка, еще одно – в правом. Красная цветастая майка почернела пятнами от пота, в глазах отрешенность. Ритм выдает классный, сложный, многослойный, – моя нога не может из-за него остановиться.
– Что пьем? – бармен устало и профессионально улыбался.
– Колу со льдом.
– Со льдом напряженка. Из холодильника?
– Окей. – Я не пью ничего крепче пива. Без всяких принципов – мне так интереснее, и мой мотоцикл другого не любит.
Квинтет один за другим выдавал блюзовые стандарты. Я привычно отсчитывал в них такты и смены аккордов: я их тоже все знал. Еще с семнадцати лет, когда ходил учиться со своей трубой в джазовую студию, единственную тогда, – «Москворечье» на Каширке. Это как плавание – ничего не забывается. И даже теперь время от времени я набираю на компьютере аккомпанемент – бас, фортепьяно, ударные, – и тихонько импровизирую в своей холостяцкой квартире в Чертаново. Но теперь чаще не на трубе, а на губной гармонике. Я открыл для себя этот инструмент случайно, и теперь не расстаюсь с ним в своих скитаниях: эта японская гармошка всегда со мной в задней сумке мотоцикла. Но сейчас она была у меня в кармане джинсов: ведь я знал, куда иду.
Хлопок чей-то руки по плечу, оборачиваюсь: Леша, вчерашний неудачливый байкер.
– Привет! Подсаживайся, чего один скучаешь, как неродной!
– Спасибо, Леша. Хромаешь, – болит нога?
– Куда она от меня денется! Водичку, вижу, пьешь, – на байке? Давай к нам, и мы пивко безалкогольное.
Я оглядел через зал их компанию за сдвинутыми столиками: десяток человек, большенство в байкерском прикиде, несколько знакомых со вчерашнего вечера лиц, девушки. Среди них и Галя, – смотрит, улыбается. Я помахал им рукой. Некоторые отмахнули в ответ.
– Подсяду позже, спасибо, Леха.
Мне было хорошо здесь, все понятно и покойно. Джазовый ритм, родные звуки блюза, свобода в душе и радость. Здесь я отходил от утренней жадности, хамства и хищности людей. Но, возможно, все те сейчас тоже были иными – в своих семьях, с любимыми, – сейчас и они были добрые, ласковые, отзывчивые. Всех нас создал один Господь, и осуждать кого-то – не нам. Но защититься – обязаны, на то он нас и создал – выживать.
Тромбонист соскочил с эстрады. Пока солировал клавишник, он протиснулся к бару рядом со мной. Показал бармену пальцем, что ему надо, – и забулькал из горлышка газировкой. Осушив половину бутылки, перевел дух, влажными глазами глядя на меня. Я не выдержал:
– Слушай, брат, поставь меня на свою трубу. Ты устал, вижу.
Тот сконцентрировал на мне взгляд, как будто только что заметил.
– Думаешь, просто?
– В "Москворечье" играл?
– Ну, встань, попробуй.
