скачать книгу бесплатно
Смех у него тоже был грубым, даже вульгарным. Однако взгляд был открытым и доверчивым. Он вел себя совершенно естественно, ибо был воспитан в условиях, позволявших не скрывать свои слабости. Пьерофранческо остановился перед свитком, развернутым на столе:
– Вижу, что мой учитель приобщил вас к своим древностям. Немногие удостаиваются такой чести, но должен вас предупредить, что теперь он не остановится, пока не сделает из вас праведника… Садитесь, садитесь. Вы не хотите предложить нашему гостю бокал вина, дорогой наставник? Не знаю, что он подумает о моих кузенах, если вы будете вот так держать его всю ночь, не давая даже утолить жажду. Да еще в таком холоде.
Веспуччи поспешил к дверям и, выйдя на галерею, прокричал что-то пажу, находившемуся во дворе. Тот явился с новым кувшином вина, сдобренного пряностями. Следом за ним двое слуг внесли жаровню, наполненную пылающими углями. Тафур одним глотком осушил свой бокал, и приятная теплота разлилась по всем его членам. Он уже согласился взяться за поручение Медичи при условии, что герцог ничего не будет иметь против. А раз так, то опасаться вина, предложенного каноником, не стоило.
– Итак? – Пьерофранческо тоже осушил свой бокал. – Вам уже рассказали о краске, служащей предметом моих терзаний?
Фичино бросил на Тафура косой взгляд, и тот понял его правильно. Он не должен ни единым словом обмолвиться о трактате Гермеса.
– Узнав о том, в какие края вы собираетесь отплыть, Пьерофранческо хочет дать вам небольшое поручение, – объяснил Фичино. – Он заказал картину Алессандро ди Филипепи, одному из самых выдающихся наших живописцев, но, к несчастью, для изготовления краски мастер нуждается в некоем пигменте, который нам не удалось найти в Италии. Америго полагает, что вы сможете без особых трудностей раздобыть его на Востоке.
Веспуччи покинул угол, где стоял рядом с канделябром:
– Во времена Империи мы могли бы обратиться с такой просьбой к одному из наших агентов в Византии, но теперь связь с ними почти полностью утеряна. Как вам должно быть известно, турки закрыли въезд в страну купцам-католикам…
С этими словами он приблизился к письменному столу, сжимая в правой руке мешочек из черного бархата.
– Не подумайте, что это мой каприз. – Пьерофранческо жестом остановил Веспуччи, намеревавшегося распустить завязки мешочка. – Флорентийские мастера изготавливают по меньшей мере три дюжины разных оттенков синего: кобальт, ультрамарин, индиго, лазурь… Но мой наставник упорно твердит мне, что только этот освятит мое счастье. Иногда я склоняюсь к мысли, что он просто желает продлить мои мучения.
Тафур обернулся к Фичино, ожидая новых разъяснений.
– Пьерофранческо решил жениться, и картина, о которой мы ведем речь, предназначена для его брачной опочивальни, – сказал каноник. – Он боится, что картина не будет закончена к сроку, но отказывается отложить свадьбу, как все мы ему советуем. Нетерпение гложет его.
Тафур разглядывал лежавший на столе мешочек, который был по-прежнему завязан. В душе у него снова возникло неясное предчувствие, и он искоса взглянул на Пьерофранческо. Не этот ли юноша играл на лире в окружении трех девушек? Но он же не мог увидеть его лица, поскольку музыканта скрывала ширма… Так где же он его видел? И вдруг перед его мысленным взором предстало другое видение. Ну конечно, он видел это лицо не в комнате, а во внутреннем дворике, это была статуя Эфеба, украшавшая фонтан Медичи, как две капли воды похожая на него. Фичино между тем продолжал рассказывать о загадочном пигменте:
– Это уникальный минерал, хотя, как и многие другие сокровища, гораздо больше он известен на Востоке, нежели у нас. На полотне с его помощью можно воссоздать особый тон, и именно этого эффекта хочет добиться маэстро Сандро для отдельных деталей своего произведения. Америго, может быть, ты позволишь нам полюбоваться им?
Веспуччи развязал тесемки и расправил бархатные складки на мешочке. Порошок поблескивал в пламени свечей, словно в его состав входили золотые крупинки. Все четверо погрузились в созерцание голубых, зеленоватых и серых вкраплений. Веспуччи первым оторвался от этого волшебного зрелища:
– Древние называли его цирконом. На Востоке он известен как камень путешественника, потому что для того, чтобы купить его, караванам приходилось совершать многодневные переходы. Согласно легендам, тот, у кого есть циркон, всюду будет желанным гостем.
Поиски этого камня, однако, требовали немалого упорства и настойчивости, ибо в некоторых местах Востока цирконом называли гиацинт – речной камень беловатого цвета, прозрачный или, напротив, красный с желтыми вкраплениями, происходивший из далекой Индии. Настоящий же циркон скрывался в недрах Востока, его таили в себе горы Персии и Анатолии.
Пьерофранческо взглянул на Тафура и состроил озабоченное лицо.
– Я начинаю подозревать, что вы тоже знаете толк в красках… И, наверное, тоже полагаете, что я должен отложить женитьбу из-за этой удивительной синевы? Мне кажется, что скоро она начнет мне сниться, настолько сильно мне хочется заполучить эту краску.
Тафур опустил глаза, боясь, что они выдадут его мысли. Он узнал бы этот странный порошок в самом отдаленном уголке земли.
– Нет, нет и нет! – Пьерофранческо не дал ему раскрыть рта. – Я не могу перенести нашу свадьбу. Это сильно огорчило бы Семирамиду и обидело бы всех Аппиани, равно как и прочие генуэзские семейства. Моя женитьба, дон Педро, дело государственной важности, хотя мой наставник и пытается доказать мне обратное.
Семирамида? Значит, невеста Пьерофранческо не та прекрасная девушка, которая обронила платок? Ее зовут Симонетта, а не Семирамида. У Тафура отлегло от сердца, и по телу разлилась блаженная теплота, как будто он снова выпил вина. Пьерофранческо с озорной улыбкой обратился к Фичино:
– Я говорил вам, что уже начал собственноручно писать приглашения?
– Надеюсь, вы не станете рассылать их без ведома Лоренцо? – строго осведомился каноник.
– Разумеется, я не осмелился бы действовать вопреки его интересам, равно как и вопреки интересам нашей прекрасной Флоренции, но тем не менее я должен учитывать и свои собственные желания, как вы сами меня учили. Не знаю, согласился бы мой блистательный кузен так долго ждать, если бы речь шла о его женитьбе… Я могу рассчитывать на вас, дон Педро? Вы раздобудете для меня этот пигмент?
– Возможность оказать вам такую услугу для меня большая честь, дон Пьерофранческо. – Тафур заколебался. – Но мне бы не хотелось обмануть ваши ожидания. Я не знаю, когда вернусь с Востока, и, возможно, не поспею к нужному сроку, чтобы маэстро Боттипепи успел закончить свою картину.
– Боттичелли, – поправил Веспуччи четким голосом.
– Боттичелли, Боттипепи – какая разница? Его настоящее имя – Алессандро Филипепи, а прозвище Боттичелли он получил за свою знаменитую фигуру, напоминающую бочонок. – Пьерофранческо издал короткий смешок. – Что же касается вашего возвращения, то вы конечно же вернетесь вовремя. Вами движет благородная цель, а потому вам в ваших странствиях будет благоприятствовать Зефир и все прочие ветры, какие вам только будут надобны. Когда вы вернетесь, то сразу же приедете в Кастелло и поживете там у меня до самой свадьбы, на которой станете почетным гостем. Вы женаты, дон Педро?
– Мне кажется, мы злоупотребляем любезностью нашего гостя. – Фичино откашлялся. – Скоро полночь, а завтра ему предстоит знакомство с нашей дорогой Флоренцией.
– Вам тоже не мешало бы отдохнуть, если вы хотите быть свежим и бодрым на маскараде, – сказал Веспуччи, обращаясь к Пьерофранческо, и завязал тесемки бархатного мешочка. – Я отвезу вас в старый дом на Перетольской дороге.
Юный Медичи приподнял брови, смахнул невидимую пылинку со своего плаща и принялся рассказывать Тафуру о подготовке к свадьбе. Не ограничившись картиной Боттичелли, он распорядился выстроить грот из камня в садах Кастелло, чтобы его невеста вспоминала лигурийские кручи. На свадьбе будут музыканты из Прованса и кондитеры из Неаполя; кроме того, из Альп будет доставлен настоящий бурый медведь, чтобы генуэзским патрициям было на кого поохотиться. Приедут Аппиани, Каттанео, Ломеллини, разумеется, Дориа и их родственники Колонна из дома Сальваго, колыбели лучших мореплавателей Средиземноморья. Тафур только успевал кивать при каждом славном имени. И улыбнулся в душе, вновь услышав имя суженой Пьерофранческо. Семирамида, а не Симонетта.
Под конец Пьерофранческо взял в руки бархатный мешочек и вручил его Тафуру. Веспуччи, воспользовавшись моментом, начал прощаться. Дойдя до дверей, юный Медичи обернулся:
– Помните, дон Педро! Мое счастье в ваших руках!
Дверь захлопнулась, а Тафур все продолжал стоять. Фичино расстелил на столе карту, на которой суша была выкрашена в розоватый цвет, а реки и моря – в серебристый, и стал показывать Тафуру его сухопутный маршрут. Пигмент циркона он найдет в самом Мармарисе, а если не повезет, то в Анталье, это еще два дня пути в направлении Трапезунда. Возможно, ему придется дойти и до Коньи, но это не важно: Конья все равно лежит на пути к монастырю, где находится трактат. Ни при каких обстоятельствах он не должен отклоняться от цели.
Когда они наконец поднялись из-за стола, издали донесся звон колоколов собора. Фичино позвонил в колокольчик и приказал пажу проводить гостя до постоялого двора. Тафур последовал за заспанным мальчуганом по галерее, потом спустился вниз по лестнице, но на последней ступеньке задержался, давая своему провожатому уйти вперед. В центре внутреннего дворика, рядом с фонтаном, виднелась фигура, с ног до головы закутанная в плащ. Заслышав его шаги, она обернулась, и порыв ветра всколыхнул аквамариновую вуаль.
* * *
– Ты уже должен идти?
Девушка играла с веткой жасмина, срывая с нее нераспустившиеся бутоны. Они стояли рядом с Жасминовой стеной, во дворце Санлукара.
Ему тоже не хотелось расставаться так быстро. Всего лишь несколько мгновений побыли они наедине. Но корабль ждал его в порту, и попутный ветер надувал паруса.
Они подошли к фонтану. Он посмотрел ей в глаза, но она отвела взор, ее пальцы разжались, и в воду посыпались белые лепестки. Нужно было бы вернуть ей платок, как тогда во дворце… Но как это сделать, если платка у него уже нет? Сердце учащенно забилось, он искоса взглянул на свою спутницу, на ее руки, на падающие в воду лепестки. И увидел на водной глади отражение хорошо знакомой фигуры: высеченные из камня пряди волос, обнаженные груди, длинный рыбий хвост. Вот только вместо лица сирены на него глядело из волн совершенно другое, окровавленное лицо. А девушка, которая стояла рядом с ним у фонтана, уже была не Кармен и не прекрасная флорентийка. Он не должен был позволить, чтобы Кармен увидела это отражение…
Тафур замахал руками, стараясь отогнать видение. Он набрал воздуху, чтобы закричать. И проснулся.
Он увидел прямо перед собой лицо с тонкими чертами, обрамленное редкой рыжей бородой. И сквозь сон узнал брата Берната Сальвадора, арагонского врача, которого Маркус привел к нему накануне.
– Вы слышите меня?
Тафур ошеломленно кивнул и поднес руку к глазам. Его пальцы коснулись мокрой тряпки, почти совсем неотжатой, так что капли воды стекали у него по вискам. Он с отвращением схватил ее и бросил на пол.
– Не будьте неблагодарны, ваша милость. – Брат Бернат поднял тряпку, выжал ее над ночным горшком и опустил в воду. – Если бы не эти примочки из майорана, вы бы до сих пор валялись в жару и не переставая дрались на дуэли за честь итальянских дам.
Тафур почувствовал, что щеки у него пылают. Неужели он разговаривал во сне? Вряд ли он мог сболтнуть что-нибудь подобное наяву. Он поднес руку к груди, и у него внутри все оборвалось от горестной мысли, но тут же он вспомнил, что спрятал мешочек с цирконом в плаще. Слава богу, аккуратно свернутый плащ лежал тут же, под подушкой. От медика не укрылось выражение его лица, и он сразу перестал улыбаться.
– Ваша рана причиняет вам боль?
Тафур попытался восстановить в памяти события предыдущего дня, с того момента, когда он услышал шаги, и до того, как он потерял сознание. Но он решительно не помнил, чтобы в этот промежуток кто-нибудь его ранил.
– Пусть ваша милость не обижается, но мы здесь не для того, чтобы нас стыдиться. – Врач указал ему на грудь. – Вы дурно поступили уже потому, что, поднявшись на борт корабля, никому не сказали о своей ране.
Тафур снова ощупал грудь и недоуменно посмотрел на лекаря. Поверх шрама, приобретенного в Ферраре, был наложен еще один компресс, закрепленный с помощью повязки, которая была обмотана вокруг спины. Как же он этого сразу не заметил?
– Я не прошу, чтобы вы рассказали мне, при каких обстоятельствах и кем были ранены, – настаивал ара-гонец. – Скажите только, болит ли ваша рана.
– Да ведь это сущий пустяк, царапина…
– Боюсь, что из-за этой «царапины» у вас началось заражение. По-видимому, вы не приняли никаких мер и только расковыряли рану. Мне пришлось чуть ли не связывать вам руки, пока вы находились в бреду.
Тафур опустил голову на подушку. Он бредил? Одному Господу известно, что он мог наговорить арагонцу. Да и когда он преследовал генуэзских лазутчиков, то наверняка уже был не в себе. Как, скажите на милость, мог оказаться дон Фадрике возле корабельных портов, в орудийном отсеке? А госпитальеры, молящиеся перед черепом? Да, они вместе читали молитву, но и только, а все остальное – химера и выдумки. Можно ли, право, дойти до того, чтобы вообразить себе, что загадочным гостем командующего был не кто иной, как Фадрике! Над его головой сквозь щели в досках в каюту просачивались лучи утреннего солнца. Обоих злоумышленников, должно быть, уже повесили на берегу.
– Брат Бернат, генуэзцы, пробравшиеся на корабль…
– Вороны Склавонии давно уже выклевали им глаза, если об этом спрашивает ваша милость. – Врач вздохнул. – К несчастью, их казнь послужит уроком разве что тем же воронам, которые, вернувшись завтра, не найдут новой поживы.
Тафур недоуменно взглянул на него. Лекарь пожал плечами:
– С позволения вашей милости, вы поступили весьма безрассудно, бросившись за ними в одиночку, да вдобавок будучи раненым. Впрочем, я не думаю, что они пробрались на корабль, чтобы кого-нибудь убить… Если бы они захотели, то преспокойно отправили бы вас на небеса.
В кромешной тьме его фехтовальное искусство оказалось бы бессильным против двух кинжалов. Не говоря уже о шпаге третьего злоумышленника. Но никакого третьего не было. Это все выдумки, химеры.
– Что же они тогда искали?
– Вашей милости лучше знать, ведь они проникли именно в вашу каюту. Наверное, они думали, что вы везете с собой много денег, поскольку отправляетесь в весьма длительное путешествие, или же драгоценности, в общем, какие-то сокровища… И конечно, не ожидали, что вы не спите, а уж встреча с командором д’Обюссоном стала для них полной неожиданностью. Если бы не такое невезение, они бы сумели спасти свою шкуру, хотя, конечно, от Маркуса бы им перепало немало оплеух.
Злоумышленники, добавил арагонец, не были обычными воришками или гребцами-каторжниками. Они нанялись на галеру в Венеции, предъявив рекомендательное письмо от кардинала. По-видимому, поддельное, состряпанное каким-нибудь учеником писца или секретарем кардинала.
– Но хочу повторить вам, дон Педро. – Бернат вновь указал Тафуру на его рану: – Дуэли на шпагах пока не для вас. И даю вам честное слово, что прослежу за тем, чтобы в ближайшие три дня вы не ввязались снова в какую-нибудь историю. Все это время вы проведете в каюте. Я не хочу, чтобы спасшее вас Провидение потом предъявило мне счет.
Тафур озадаченно молчал. Услышанное не укладывалось у него в голове. Злодеи генуэзцы, много денег, драгоценности, в общем, какие-то сокровища. И они не были обычными воришками, а явились с рекомендательным письмом от кардинала. Соперники Медичи? И среди них один из папских кардиналов? Кстати, не слишком ли подробно осведомлен об этом деле лекарь-арагонец, проведший неотлучно всю ночь у его постели? Он всмотрелся в веселые глаза врача, в его приветливое и открытое лицо, потом перевел взгляд на его безукоризненно чистые одежды, украшенные красным крестом. Рыцарь ордена святого Иоанна не осмелится прибегнуть ко лжи и обману.
– Как мои дела?
– Гораздо лучше, благодаря примочкам и сатурновой мази, которую я приготовил, дабы вытянуть гной. Можете убедиться в этом собственными глазами.
Лекарь помог ему сесть и размотал повязку, придерживая рукой примочку. Затем взял тряпицу и отжал ее над горшком. Шрам, полученный в Ферраре, стал почти незаметен: исчезли припухлость по краям и черная корка с присохшими к ней волосками. Кожа вокруг раны приобрела зеленоватый оттенок, напоминая по цвету недозрелую луковицу.
Брат Бернат вновь обернулся к Тафуру. В руках он держал склянку с янтарной жидкостью.
– Рана перестала гноиться, но я накапаю еще немного камфары, чтобы она не так чесалась. Если ваша милость не возражает, я не буду снимать повязку, а то мне с вашими руками не справиться. Три дня отдыха, бульон, хлеб, а после можете снова отправляться мстить за оскорбления и восстанавливать справедливость.
Тафур дал себя перевязать и с невеселыми мыслями улегся на койку. Он поступил безрассудно. Чистым безумием было преследовать генуэзцев, и даже не потому, что он рисковал своей жизнью, а потому, что от его благополучия зависело слишком многое. А если бы его сбросили за борт вместе с цирконом и письмом герцога? Никто бы не узнал о его судьбе ни во Флоренции, ни в Санлукаре. Хотя, по правде говоря, во Флоренции и некому ждать от него вестей, кроме каноника. Впрочем, Фичино строго-настрого запретил ему писать.
– Брат Бернат, – позвал он лекаря, – я должен попросить вас еще об одной услуге сверх тех, которые вы мне уже оказали.
Госпитальер приподнял голову над сумкой, куда начал складывать свои вещи:
– Если это не идет вразрез с моими медицинскими рекомендациями, то вы можете на меня рассчитывать.
Тафур вновь испытующе взглянул в глаза арагонцу. Кому-то надо довериться. После того скандала, что он устроил в трюме, шкипер Маркус, должно быть, уже не испытывает к нему былого уважения.
– Мне необходимо срочно отправить письмо в Испанию, и я хотел бы попросить вас помочь мне в этом, поскольку я не могу сойти на берег в ближайшем порту. Разумеется, если это вас не слишком затруднит.
– Нисколько, ваша милость, нисколько… Жаль только, что вы не сказали мне о вашей нужде раньше, когда мы еще не отплыли с Корфу. Я сам сегодня утром отослал письма моему знакомому в Италию.
Тафуру показалось, что он ослышался.
– Я полагал, мы достигнем Корфу только в четверг, брат мой. Или в среду к вечеру, то бишь завтра.
Арагонец уставился на него с таким видом, будто внезапно засомневался в успехе своего лечения.
– Сегодня пятница, дон Педро. Вторая пятница Великого поста. Скоро сюда придет капеллан флотилии, чтобы причастить вас и исповедать.
Так, значит, он провалялся в лихорадке три дня и три ночи. Только Провидение спасло его. По-видимому, Господь бережет его для иных дел.
* * *
Любезная Кармен!
Я не осмелился бы просить у тебя прощения за столь долгое молчание, случись оно по моей вине. Я был болен и только сегодня снова чувствую себя здоровым благодаря заботам одного рыцаря, сведущего в медицине, который плывет вместе с нами. Прости, что сообщаю тебе об этом так вдруг, но точно так же вдруг и я оказался в постели в тот последний вечер, когда писал тебе письмо, а потому предпочитаю сразу покончить с этим и не держать тебя в неведении. Меня свалила лихорадка, которую я подхватил еще на суше, и предвестником ее была страшная слабость, которую я приписывал морской болезни. Но сейчас я уже совсем поправился и сегодня, впервые после шести дней заточения в каюте, поднялся на палубу. Пишу тебе, наслаждаясь солнечным светом и поистине целительным ветром, увлекающим нас все дальше на восток. Завтра или послезавтра я уже смогу сойти на берег, хотя больших портов нам уже не встретится до самого Родоса.
О, если бы я мог перенести тебя на крыльях ангела прямо на Родос вместо того, чтобы описывать мои последние дни. В них не было ничего примечательного, так что и рассказывать почти не о чем – разве что о том, как я долгими часами лежал на койке и разглядывал щели в потолке, сквозь которые в каюту просачивались солнечные лучи. Но и описать свое состояние я тоже не мог, ибо, как только брал в руку перо, все начинало плыть перед глазами. Моей единственной отрадой было присутствие того самого врача, не оставляющего меня с самого начала моей болезни, изгоняя лихорадку с помощью мазей, бальзамов и порошков. Он рыцарь ордена святого Иоанна, арагонец по происхождению, и здесь Господь вновь сжалился надо мною, послав мне лекаря, говорящего на языке, родственном нашему. Зовут его Бернат Сальвадор, и это имя как нельзя лучше ему подходит[19 - «Сальвадор» означает по-испански «спаситель».].
Скверно лечится тот, кто все время говорит о своих недугах, как сказал бы Мануэль Бенассар. Я вовсе не хвастаюсь своими хворями, просто мне нечем наполнить для тебя эти потерянные дни. К счастью, два последних дня были получше, я начал выздоравливать, и Бернат Сальвадор изменил свое первоначальное предписание, позволив мне на третий день встать с постели. Сегодня утром на палубе ко мне подходили шкипер и прочие рыцари, они обнимали меня и были со мной весьма любезны и обходительны. У подножия мачты мне поставили бочонок, на нем я сейчас сижу и пишу тебе письмо, в то время как мимо проплывают греческие земли. Говорят, здесь можно увидеть дельфинов, и я на это очень надеюсь, хотя это и не сирены, которые, впрочем, родом тоже отсюда. Единственное, что меня беспокоит, так это то, что сегодня воскресенье, а капеллан до сих пор не появился, чтобы отслужить у нас мессу. Уж не приключилось ли с ним чего?
Да, Кармен, мы уже в Греции. Вернее сказать, у ее берегов. Дует легкий попутный ветерок, по-моему, именно его греки называют зефиром. Шкипер стоит у штурвала, сбоку от меня, и называет мне места, мимо которых мы проплываем. Например, возвещает с сугубой торжественностью: «Патрасский залив! Владение деспота Мореи, завоевание и рубеж Империи!»
Этот деспот и есть сам император, здесь его так именуют, а Морея – это полуостров на юге Греции, названный так потому, что его берега напоминают по форме лист шелковицы[20 - Тафур выводит название Мореи из испанского слова «moral», что означает «шелковица, тутовое дерево».]. Мне сказал об этом шкипер, потому что сам я видел вдалеке только две косы, выдававшиеся в море и почти соединявшиеся между собой. Что же касается «завоевания и рубежа», то это всего лишь горестные воспоминания, ибо от Империи камня на камне не осталось, а ее былые границы стали границами Великого Турка. Именно поэтому мы и не хотим приближаться к берегу.
Подумать только, вся эта обширная страна принадлежала грекам, здесь жили их мудрецы, их герои, их боги. А море здесь было единым mare nostrum[21 - Наше море (лат.).] римлян и простиралось с востока на запад, а сегодня служит рубежом между двумя мирами, которые почти соприкасаются, но не желают видеть друг друга. С каждой милей, остающейся позади, я вспоминаю все новые истории и легенды, которые нам рассказывал Бенассар, а я потом пересказывал тебе. От этих берегов некогда отплыл царь Агамемнон вместе с Менелаем и его ахейцами, чтобы освободить Елену Прекрасную, похищенную Парисом и увезенную им в Трою. В этих краях проходила одиссея хитроумного Улисса, здесь слагал свои песни слепой Гомер.
Ты можешь счесть меня пустым сочинителем, но подожди, я стану еще и героем, ведь для этого мне нужно всего лишь плыть дальше, сидя верхом на бочонке. Мне немного взгрустнулось, отчасти из-за болезни, изрядно нарушившей мое душевное спокойствие. Вечер спускается над островами, рассыпанными в Эгейском море. Некоторые из них представляют собой голые скалы, зато другие предстают во всей красе, позволяя любоваться живописными холмами и зелеными долинами. Иногда солнце скрывается на время за каким-нибудь островком, и тогда кажется, что там уже наступила ночь, хотя на других островах все еще царит день. На берегу лежат перевернутые рыбацкие лодки, белые домишки лепятся по склонам гор, как у нас в Андалузии. Свет медленно меркнет, наступает полумрак, как у нас возле дворца, когда стоишь под кипарисами. Я продолжаю писать, а светом мне служит память о тебе, и мне представляется, как ты в эти самые минуты любуешься вечерними красками в далеком Санлукаре.
Видит Бог, так и хочется сию же минуту сойти с корабля на берег, чтобы встретить тебя в саду за кипарисами, на одном из этих странных островков. Кажется, что ты совсем рядом, хотя на самом деле я нахожусь сейчас очень далеко от тебя. От этого мне становится грустно, а еще грустно от того, что я обязан тебе сообщить. По прибытии на Родос, любезная Кармен, я должен отправиться дальше на Восток. Я не объявлял тебе об этом раньше, боясь лишиться твоего расположения, но отправляться в столь рискованное путешествие, не предупредив тебя, я тоже не могу. Я должен выполнить свой долг перед моими предками, как я тебе уже не раз говорил. Есть у меня и еще одно обязательство, возникшее по пути сюда, – перед банкирами Медичи, которые дали мне некое поручение, о коем я не могу распространяться, скажу только, что, ежели Господь позволит мне его выполнить, весь мир будет немало поражен. Сеньор герцог, мой господин, будучи уже осведомлен об этом, не запретил мне участвовать в сем предприятии, а значит, пути назад нет. Если я выполню свой долг, это станет доказательством моих достоинств и предметом гордости для моих детей, подобно тому, как я горжусь подвигами моих предков.
Надеюсь, ты продолжаешь читать эти строки, несмотря на то, что я тебе только что рассказал. Иными словами, надеюсь, что не совсем еще тебя потерял. Я тот же Педро, которого ты знала и сделала своим другом. И если я раньше не спрашивал у тебя согласия, то потому лишь, что предугадывал, каким будет твой ответ. А пока хочу сказать, что память о тебе всегда будет со мной, куда бы я ни направился. Я не смогу писать тебе, пока не возвращусь на Родос, но захвачу тебя с собой в эти края, где в последние годы сумели побывать лишь немногие странники. Слова, которые я не могу тебе написать, ты сумеешь прочесть в следах, оставленных мною на дорогах этой страны.
Уже совсем стемнело, но легкий ветерок продолжает надувать наши паруса, так как шкипер распорядился не спускать их, пока есть хоть малейшее дуновение. Я вернулся в каюту и дописываю последние строки этого письма на той самой койке, где несколько дней провалялся в жару. Как только прибудем на Родос, тут же отправлю тебе это письмо. Надеюсь, что оно развеет все твои страхи и сомнения и что впредь мы сможем делить их на двоих. Ничего другого я не прошу у Господа.
Преданный тебе Педро.
P. S. Капеллан слег, как мы и опасались. Помолись за меня, если все еще не испытываешь ко мне ненависти, ибо нехорошо начинать новый день без благословения – твоего или капеллана.
* * *
На рассвете две чайки с криками пролетели над кораблем и взмыли в вышину. Чуть позже появился пеликан, из тех, что гнездились на башне Святого Роке, и, разогнав воздух длинными крыльями, исчез вдали. К тому времени, когда первые лучи зари проникли в каюту, снасти уже перестали биться о мачты. Теперь тишину нарушал лишь храп рыцаря-госпитальера. Корабль перестал покачиваться на волнах, словно вдруг сел на мель посреди моря. Ветер окончательно стих.
Шкипер Маркус сидел подле мачты и шлифовал свою шпагу куском чешуйчатой шкурки. Тафур удивился, увидев рядом с ним брата Берната, который уже три дня как перебрался обратно на свой корабль и ночевал там. По противоположному борту, саженях в тридцати, возникла отвесная каменная стена, такая высокая, что ее верхушка выпадала из поля зрения. Переведя взгляд на море, можно было заметить несколько судов с обвисшими парусами, застывших там, где их застал полный штиль.
Шкипер подошел к Тафуру, продолжая шлифовать свое оружие. С той памятной ночи, когда случилась история с генуэзцами, Маркус всячески выказывал ему свое расположение: при встрече улыбался, радостно приветствовал по утрам. Но сегодня, похоже, он был не в духе.
– Провидению, как видно, не угодно, чтобы вы, ваша милость, уехали, не ступив на землю Греции. – Он указал шпагой на запад, сделав такое движение, словно хотел призвать ветер. – К счастью, брат Бернат вызвался свозить вас на прогулку, а иначе мы отсюда никогда не отплывем.
