Дневник алкоголички

скачать книгу бесплатно

Дневник алкоголички
Полина Табагари

Социальная драма о женщине, страдающей алкогольной зависимостью. Главная героиня Ольга, после того как ее задерживают на месте преступления, на допросе рассказывает историю своей жизни следователям и молодой журналистке. Второй подозреваемый в совершенной трагедии, как выясняется, – это алкоголь, который неустанно преследует женщину и постепенно отбирает у нее полноценную жизнь.

Дневник алкоголички

Полина Табагари

© Полина Табагари, 2024

ISBN 978-5-4498-9099-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дневник алкоголички

Черт, не надо так надрываться. Что вы орете мне в ухо? Я же не глухая. Да, не тащите вы меня, больно же. Ублюдки! Ненавижу вас всех! Оставьте меня, пожалуйста. Вы что не слышите, оглохли? Или принесите воды, прошу вас. В горле пересохло, я умираю тут от жажды. Мне пить хочется. Изверги, а еще в полиции служите. Вас специально набирают по трем классам образования? Конечно же, другие не идут.

Я не ругаюсь.

Простите меня, умоляю. Глупости говорю, не соображаю ничего.

Да, это мой паспорт и трудовая, Абносова Ольга Юрьевна я.

Что? Какое еще убийство?

Я никого не убивала. Это все ошибка, понимаете? Я видела их всего раз в жизни. Мы вчера познакомились на вокзале, тот, что старше предложил переждать ночь у него. Я тут неместная, проездом, можно сказать. Мне некуда было пойти, вот я и согласилась переночевать здесь.

Вы дадите мне воды? Пожалуйста, у меня горло дико пересохло, рот открыть не могу. И, может, от головы что есть, ребят? Анальгин не помешал бы. Дайте лучше глотнуть чего-нибудь покрепче. Ну, пожалуйста, стопочку плесните. Вот же бутылка стоит, там еще осталось на дне. Отпустите меня, я домой хочу. Господи, да как же это могло со мной приключиться?! Ничего не понимаю.

Я вам все расскажу, как было. Я только сейчас не могу. Мне надо проспаться, отдохнуть чуть-чуть. Голова совсем не соображает. И я вспомню. Только я никого не убивала. Я в Бога верю. Это большой грех – «не убий» – одна из главных заповедей Господа. Или это несчастный случай, но я не имею к этому никакого отношения.

Не верите мне? Думаете, сошла с ума? Да, дайте же воды, изверги! Как болит голова, просто разорвет.

Сейчас-сейчас, я присяду и все расскажу. Не держите зла, ребята. Я не в себе.

Спасибо вам.

Вот один глоток воды, а столько споров. Сама виновата, сама. Ничего не говорю.

Здесь надо подождать? Я давно никуда не спешу, расскажу, все, как было. Сколько меня здесь продержат?

Спасибо, что дали вздремнуть, полегчало, ребята.

А можно еще с меня наручники снять, я все равно никуда не убегу. Куда здесь бежать? Одни решетки кругом и народу целая комната набилась. Нас записывают? Или вы так, в блокнотик? А зачем на допросе журналист вообще? Что это за новшества такие? Хотя о чем говорю, я же до этого никогда на допросах не была.

Я не помню, когда это со мной началось. Не помню того момента, когда потеряла связь с реальностью. Силюсь вспомнить решающий эпизод, когда жизнь забуксовала, и не нахожу. Вон, посмотрите на улицу, что через решетки видно: женщина с сумками в двух руках куда-то спешит, обгоняя прохожих. Девочки катятся на велосипеде, обсуждают что-то, переговариваются и почти не смотрят на дорогу. Слышно, как гудит включенный двигатель мусоровозки, у магазина идет разгрузка товара, водители матерятся между собой, стараясь перекричать звук перфоратора, в метре от них рабочие пробивают асфальт.

Моя жизнь остановилась, будто на паузе, а там за окном движение не прекращается. Может, нет того определяющего ход события, а есть череда обстоятельств, которые привели меня туда, где я сейчас? Я не знаю ответы на эти вопросы.

То ли я заимствовала чужую жизнь, то ли жизнь распорядилась, чтобы я разыгрывала чужую партию. И вместо главной ушла на второстепенные роли.

Вам, наверное, смешно слушать философские бредни непротрезвевшей женщины на пятом десятке. Но раз решили меня расспрашивать, то слушайте с самого начала.

Я мало что помню из детства. Сейчас любят приплетать детство, родителей, мол, они вершители наших судеб. Частично так и есть, но нельзя же всю жизнь держаться за материнскую юбку и обвинять родителей во всех грехах, которые творишь своими руками. Не по-взрослому это.

Отец меня обожал. Его лицо стерлось из памяти, как и большинство событий с его участием, а вот по каким-то едва уловимым запахам – смесь пота и спиртовых отдушек – и вот его образ всплывает перед глазами. Наверное, поэтому мне так нравятся магазины бытовой химии или отделы супермаркета с полками чистящих средств, в них пахнет искусственной чистотой, напоминающей отца.

Он работал на лакокрасочном заводе разнорабочим. Еще папа рисовал. Это было что-то вроде его хобби. Он мастерил плакаты для партсобраний или профсоюзов. Рисовал открытки на дни рождения или праздники. К нему со всего завода приходили и просили помочь, а расплачивались почему-то спиртом, который крали там же, с завода. Удивительный народ. Отец не отказывался ни от шабашек, ни от «благодарностей». И однажды он не вернулся с работы.

Воспоминания об отце отрывочны, будто часть пленок с ним вырвана или стерта, а день его похорон помню до мелочей. Несправедливо устроена жизнь: не хранит добрых событий, а то, о чем мечтаешь забыть, подсовывает всякий раз, когда и так хочется лезть в петлю.

Конец весны. Я стою на балконе второго этажа нашей квартиры. Отец лежит в гробу посередине комнаты. Я возвращаюсь обратно в большую комнату, приоткрываю белую тряпку и смотрю на себя в зеркало. Я себе не нравлюсь в отражении. Бесцветные брови, огромные на пол-лица губы. «Губошлепка», – слышится в голове голос одноклассников.

Мне хочется распустить волосы. Туго сплетенные в пучок резинкой они давят так, что болит голова. Мама ругается, что я своими космами весь дом заполонила, поэтому я пытаюсь ослабить натяжение резинки, но она не выдерживает моих манипуляций и рвется. Волосы падают с плеч, брови опускаются на место, и взгляд больше не кажется сильно удивленным. Я ищу в секретере новую, сматываю волосы и перевязываю резинкой и лентой. Гулька волос снова больно давит на глаза.

«Тебя наголо надо подстричь, из твоих волос можно носки плести», – мать из-за спины фыркает и пальцем показывает на два слетевших волоска на полу и уходит на кухню. И, правда, если они так лезут, почему я до сих пор еще не облысела?

«Рыжулька», – я вздрагиваю. Я отчетливо слышала голос отца. Я отскакиваю от зеркала и проверяю, жив ли отец. Может, он задышал, и это все какая-то кошмарная ошибка? Я наклоняюсь правым ухом и долго жду в надежде, что расслышу всхрип или вздох. Если отца не будет, то кто будет меня любить?

Снова выхожу на балкон. Внизу переговариваются соседские бабки. Они обсуждают бразильский сериал, охают и ругают легкомысленных героинь и влюбчивых поверхностных мужчин. Я пропустила несколько серий за последние дни, поэтому мне интересно, что произошло в мое отсутствие.

Сирень цветет, мыльную оперу крутят по телевизору два раза в день, соседки с упоением делятся переживаниями по поводу бразильских страстей и всему миру безразлично, что у меня больше нет отца. Эта мысль четко отпечаталась в юношеском мозгу: люди живут своей жизнью. Она продолжается у других, и плевать, что у тебя нет больше частички жизни или она остановилась. Тогда это было потрясением, что жизнь продолжается, несмотря ни на что. Телевизор дает новую пищу для сплетен, солнце светит, трава цветет, круглогодичная сменяемость времени, а твое время стоит на паузе.

Я вас утомила уже? Вы, наверное, хотите перейти к событиям вчерашнего дня? Я и до этого дойду. Мне самой надо пройти этот путь с вами, чтобы понять, как я очутилась вчера здесь. Если хотите, возвращайтесь позже. Интересно вам? Журналистам всегда интересно докопаться. Ну, слушайте дальше. Я никуда не спешу.

Это была первая пауза в моей жизни, когда отца не стало. Потом на медленной перемотке промчалось еще пять лет. Я ждала поступления в институт. Мечтала в художку попасть. Ну, вообще-то в любой, там, где предоставляют общежитие. Отцу некогда было рисовать картины, он уставал, приходя со смены, а мне достался его талант, перешел по наследству, как я про себя шутила. Я не хотела подводить отца. Судьба и так два раза подряд дарит шанс для чего-то большего, незаурядного. И я знала, что рождена для того, чтобы оставить след. Только творчеством и хорошими делами можно запасть в душу людей: когда о тебе говорят – тебя помнят, поэтому ты обретаешь жизнь после смерти. Творчество в те годы я рассматривала, не как разрядку или вложение сил, а больше как эгоистичную попытку понравиться людям и застыть в вечности. Какими удивительно мудрыми бывают и дети и подростки, только непонятно, куда потом эта мудрость уходит и как глупо растворяется в повседневности.

Наступил одиннадцатый, выпускной класс. Почти каждый день, тайком от матери, я отмечала в календаре прожитый день как прощание с детством. Мне нужно было вырасти по бумагам, чтобы получить свободу от матери и перестать быть для нее обузой.

После второй смены старый школьный вахтер обходил все этажи, находил меня обычно между вторым и третьим пролетом, сидящей на подоконнике, картинно ругался, провожал до дверей и закрывал школу на ключ. Я бродила по улицам и к девяти вечера возвращалась домой. Зимой Павел Алексеевич начинал обход в начале девятого, иногда поил чаем, потому что, как мне казалось, урчание моего живота разносилось эхом по всем этажам.

Я приучила себя делать уроки прямо в школе, не откладывая, а вот дома – только рисовать. Комната у меня была девять метров. Шкаф, раскладной диван, письменный стол и мольберт, плюс немного места, чтобы покружиться вокруг своей оси под музыку.

Я жила с ощущением, что забираю у матери воздух, когда нахожусь рядом с ней в замкнутом пространстве. Я была копией отца в манере держаться, голосе, бытовых привычках. И этот мелькающий призрак покойного мужа, видимо, раздражал мать. Мы обходились за день двумя-тремя фразами, и если я в хорошем настроении заговаривала с ней первой, то она находила повод придраться к веснушкам, к моим умственным способностям, которые годятся только для того, чтобы «марки на главпочтамте языком приклеивать». Ее бесило даже то, как я передвигаюсь по квартире, потому что от моих шагов «сервиз в шкафчике пляшет». И до того как засну, я оставалась с чувством опустошенности наедине. Я не обижалась на материны претензии, где-то внутри меня сидела заноза моей инаковости, я не нащупывала ее, не могла вытащить это разлагающееся инородное тело, которое постепенно отравляло и меня.

Нехватка воздуха быстро сводит людей с ума. Мать заводилась от любой мелочи и выплескивала на меня свое отчаяние. Со временем мне даже стало жалко ее. Ну, что она виновата, раз раньше выходили за удобного и подходящего человека? Разве виновата, что родила? Так все рожают детей. Хорошо, что одну родила, а не целый полк голодных ртов. Не учат же в школе жизни, учат адаптироваться и смиряться, а не мыслить глобально, мечтать о великих свершениях. Я, может, поэтому и пошла в итоге в педагогический, на учителя рисования, потому что хотелось изменить несколько десятков судеб. В то время я была уверена, что знаю, чего точно нельзя совершать в жизни.

Учителя редко отдают себе отчет, какой силой обладают, каким даром трансформировать чужие жизни. Я учила своих подопечных не рисовать, я учила видеть перспективу. Не различать цвета, а находить оттенки жизни, чтобы там, во взрослом мире, они не растерялись, как моя мать, не пошли по пути наименьшего сопротивления и не вляпались в 99 процентов ошибок живущих людей.

Я идеалистка? Наверное. До периода, как я работала учительницей, я дойду. Тогда я еще участвовала в жизни, а не наблюдала ее со стороны. У меня была роль, и этот невидимый режиссер прислушивался ко мне, позволяя влиять на сюжет. Потом ощущение вовлеченности ушло. Кто я? Что тут делаю? Есть ли во всем этом смысл?

Вас как зовут, простите, девушка? Светлана? Красивое имя… Свет… Доброта, тепло – хорошие ассоциации. Вы, Светочка, не смотрите на меня так. Не надо жалеть. У меня руки в крови? Боже, пожалуйста, отпустите до туалета, я хочу побыстрее с себя это смыть. А сколько ждать этих криминалистов? Почему так долго? С меня же уже собрали все улики, зачем нужны дополнительные. Что за привычка над народом издеваться. Это я не о вас лично, ребята, это я о системе.

Я тогда продолжу, Светочка, а вы записывайте, раз уж ввязались. Наверное, для статьи и не понадобятся такие подробности, так хоть кто-то меня выслушает на трезвую голову, услышит мою историю. Так важно озвучивать происходящее. Это прочищает реальность, учит осознанности.

В институт я поступила легко, сама, без блата. Это было естественным и предсказуемым решением. Я умею рисовать, просто научите меня, как обучать других, как работать с детьми. Из всех экзаменов я переживала за историю. Русский с литературой – всегда были любимыми предметами. Я читала взахлеб все, что попадалось под руку. Не знаю даже, чтобы я без книг делала. Без этих героев, как Гаврош, Соня, Каренина, Том Сойер – противоречивые ребята, странно, что их первыми вспомнила, может, потому что такими же недолюбленными были, как и я.

Последние лет десять совсем перестала читать. Трудно долго на чем-то одном сосредоточиться, и глаза подводят, слезятся сильно или отекают. Книги перестали меня спасать. Да и нет такой книги, которая исцелит от потери ребенка. Или от безысходности, от кромешной пустоты внутри, с которой ты не можешь никак ужиться. Пустота больше, чем ты. Она, как черная дыра, всасывает в себя все живое, что снаружи. И ни от чего меня книги не защитили. Реальный мир победил книжный, а алкогольный – всех вместе.

И ведь я не думаю, что такой уж слабой была. Совсем нет. Удары судьбы принимала с достоинством, вскакивала, искала выход, мчалась дальше. Но, может, судьба перестаралась со мной? Может, нельзя было бить по запрещенным местам? Лишать жизни невинных. А? Судьба? Бог? Слышишь там меня?!

Нет, он давно перестал со мной считаться. Он бы броней наградил, непробиваемый жилет, что ли, выдал, когда раз за разом умерщвлял меня. В самолетах или на кораблях предусмотрены спасательные жилеты, а что Бог дает тем, кого отправляет на землю? Справедливость, веру в ангелов-хранителей, искусство, творчество?

Справедливости ни в одни века не было. Боги менялись. От искусства люди страдают. Ну, хоть алкоголь изобрел. А то самоубийство – грех, а сам подсовывает людям кресты, которых не вынести. И чушь это, что дается по силам. Не по силам. Нет таких сил, чтобы вынести смерть ребенка. Нет – и все тут. Одни оправдания, тупые, никчемные оправдания.

Ох, Света, я же хотела в хронологическом порядке, а мысли не слушаются. Совсем перестали хозяйку понимать, скачут из стороны в сторону, да и вас всех, я смотрю, изрядно пугают. Я про учебу, да? Учиться мне нравилось. И сказочно повезло, что выбила общежитие. Его обычно городским не дают, но я настояла. Я вообще тогда в пробивную девицу превратилась, себя не узнавала. От вялой покорной «рыжульки» ничего не осталось. Я обрезала длинные волосы и в черный хной покрасилась. Волосы у меня непослушные были, вверх норовили подняться, вились немного, не то что сейчас, упали одинокими сосульками, а тогда я расхаживала с медно-черным одуванчиком на голове.

Так вот прихожу в канцелярию пединститута, как только вывесили списки поступивших, и давай их упрашивать. Мол, мать не поддерживает, мешает заниматься, а у меня мечта – стать учителем рисования. Мать, как узнала, что я в будущее педагоги подалась, так скандал закатила. Гнобит, ругается, разве в такой обстановке можно жить творческому человеку. Да никогда! Ну и призналась вдобавок, что без отца осталась. Не знаю, что оказалось решающим, но дали мне комнату на четырех девочек.

Две девчонки и года не проучились, вернулись обратно в деревню, не знаю, что с ними стало потом. А с Оксаной мы год вместе прожили под одной крышей и после института долго дружили. В соседних школах работали. Она учитель математики. Оксана реально была училкой, наверно, с рождения, вот такой карикатурной, в очках, волосы зализаны лаком волосок к волоску, рубашки наглажены с вечера. Ни разу в мятом на парах не появилась. Две блузы у нее всего было и одно платье за все четыре года, и при этом скромном наборе держала она себя как королева. И порядочная очень была. Долго мне помогала. Но всем надоедает помогать. Это я хорошо усвоила.

Люди помогают до предела. Особенно женщинам, особенно пьющим. Это мужик запьет, на него какая-то баба найдется, и пригреет, и приласкает, а то и домой с улицы заберет. А что за принц женщину из соседнего двора с лавочки притащит, отмоет, накормит, закодирует? Ой, смех. Нет, пьющая женщина – это приговор. Окончательный вердикт. Ну, дети, друзья, родственники, конечно, помучаются, но как обычная женщина для своего загульного мужика надрываться не будут. Потому что у всех свои заботы. А мужичка отмоют и дома усадят: «Сиди, мужик, дома. Охраняй. Радуй мое самолюбие, что я не одна в жизни». Дуры все-таки бабы, непроходимые, непролазные дуры. Зачем такого мужика держать в доме, выхаживать его? Он ее, как освоится, и бьет, и помыкает ей как вздумается. Может и запьет хлеще прежнего и ее саму споит. Я бы вот лучше баб с улицы вытаскивала.

Свет, а нет такого приюта, где бы только женщинами-алкоголичками занимались и возвращали их в социальную жизнь? Не слышала? Вот и я про такое не слышала. Женский монастырь – это совсем другое, до него надо морально дорасти, созреть внутренне. Может, если бы в каждом городе были приюты для реабилитации пьющих женщин, все это со мной не случилось?

На Оксаночку я не сержусь, да и нельзя мне ни на кого обижаться, не по-взрослому валить ответственность на других за свои ошибки. Так только дети любят делать. Замечали? Ребенок споткнется, упадет и кричит: «Мама, это ты виновата». Или разольет что случайно: «Мама, мамочка, это ты». И говоришь ему: «Родной, да я ж далеко стою, да меня тут и не было». А он все равно в слезы: «Ты виновата», – и все.

Так что нет, сами мы спотыкаемся, самим нам и вставать надо.

И те четыре беззаботных студенческих года одни из самых любимых, может, только четвертый год я немного подретушировала, была бы возможность. Первые три года все дни пропадала в библиотеках, лекции не пропускала, к занятиям готовилась, и на мне не висело ощущение безнадежности, провальности существования. Наоборот, нарастающая радость от того, что все хорошее происходит прямо сейчас, а дальше будет еще лучше. Рядом со мной те, кто видят меня смелой, активной, бойкой девчонкой, а не угловатым забитым подростком или вечно провинившейся дочерью.

Тогда жить было интересно. Даже выцветшая трава в ноябре, казалась, зеленее, чем сейчас в конце весны. Каждый день для меня был подобно подарку, что распаковываешь на день рождения. Только откроешь глаза и думаешь, что же сегодня хорошего со мной произойдет, чудесного. А потом дни-подарки закончились.

Страшно то, что ты этого сразу не замечаешь. Толком нет симптомов говорящих: в тебе гниет что-то, тело пожирает недуг, как рак, расползается незаметно по всему организму. Ничего подобного. Никаких видимых симптомов надвигающейся катастрофы. Ты умираешь постепенно, а хоронят тебя в один день. Жизнь медленно умерщвляет день за днем. Есть люди, которые борются и противостоят этому, и тогда жизнь их благодарит, а те, кто не понимают ее уроков, тех она учит год за годом в надежде, что дотумкаешь и заживешь по-другому. Но все тщетно.

Я любила школу, любила учеников и любила свою жизнь. Жаль, что я не отдавала себе отчета, насколько у меня была тогда хорошая, это моя простая жизнь. Вот предложи мне сейчас, Оля, возвращайся и выбирай, с кем жить, чем заниматься, ничего бы не поменяла, из того, что было. Михаила я любила и всегда ему буду благодарна за эту любовь. Я сама саботировала свою жизнь на неприятности.

Михаил – это мой подарок судьбы. Нам часто встречаются хорошие люди, намного чаще, чем мы этого заслуживаем. Странность в том, что, когда они приходят в нашу жизнь, мы не можем оценить: блестящая глыба или бриллиант тут у нас ошивается под ногами, поди разбери. То ли не верим, что заслуживаем достойного к себе отношения, то ли того, что попался человек хороший и подозреваем его в нечистоплотности. Так презираем себя, что сомневаемся во всем: «Ну, с чего такому красавцу любить меня, благородно ухаживать?». Мы ищем подвох и все портим. Что в любви, что в карьере – все от недооцененности тебя другими, а что хуже, что не признаем сами себя как ценность, как сокровище.

Ты, Света, такой не будь, вот попался хороший человек – не проверяй его, не выставляй наперед условий, не потроши наизнанку своими догадками, но и не старайся выглядеть хуже, чем ты есть, чтобы он полюбил вот такую замарашку, потому что «беленькую и хорошенькую», как говорится, любой дурак полюбит. Не надо ему лишних испытаний. Пусть как умеет, так и заботится о тебе.

А нам с Мишей выпало то, что нормальным парам нельзя пережить не покалечившись. Я даже думаю, что это все нам досталось за годы беззаботного счастья. Хотя и не верю, что у Бога есть злой умысел на нас, на людей.

С Михаилом мы не должны были быть вместе. Он приходил в общежитие к моей тогдашней соседке Жанне. Мы смеялись, подшучивали друг над дружкой, общались с ним как друзья, точнее, как старший брат с младшей сестрой. Это было невинно, без намека на флирт. Жанна на нас смотрела со снисхождением, она меня не считала ни возможной конкуренткой, ни угрозой. Ей и в голову не могло прийти, что через несколько лет мы с Михаилом поженимся и у нас родится ребенок. Я же в Михаила влюбилась, как только он заговорил со мной, было в его голосе, в манере поведения что-то успокаивающее, нейтрализующее все плохое, что случалось в моей жизни до этого. Моя философия на тот момент сводилась к тому, что я виновата уже по факту своего рождения, что изъяны во мне, а не в окружающих. В его вселенной царили другие правила: «Ну да, ты тут ошиблась, сглупила, прости себя за это и живи дальше». Представляешь, Света, вот так просто – прости себя и живи дальше.

Меня переполняла любовь. Рядом с ним я чувствовала себя растаявшей ледяной глыбой, поэтому иногда старалась убраться с его глаз, когда он появлялся на пороге нашей комнаты, чтобы Миша не заподозрил, что уже несколько месяцев он для меня далеко не старший брат.

«Олька, ну как твои дела?» – и обнимает так крепко, что я слышу хруст своих позвонков. «Что делаешь?» – и это не банальный вопрос вежливости, он заглядывает мне в глаза так, что я проваливаюсь на какую-то необъяснимую глубину, тону, задыхаюсь, лишаясь на несколько секунд способности произносить слова.

Мы могли разговаривать часами. С ним я была собой. Тебе это, Света, кажется чудачеством? А я вот думаю, что только так и надо выбирать мужчину в пару. Того, с кем можно поговорить обо всем на свете, потому что мы раскрываемся через слово. Наверное, и алкоголь я тогда попробовала только из-за переизбытка эмоций. Чувства зашкаливали, я не знала, как с ними справиться, как с собой совладать в таком состоянии, куда девать все эти тонны скопившихся переживаний? Хотя после отца думала, что никогда не возьму алкоголь в рот.

Спирт убил отца. Спирт растворил его мечты, сломил его, и я уж точно не позволю проделать с собой такое, повторяла я про себя. Я воочию несколько лет наблюдала постепенную деградацию папы. Превращение в алкоголика сразу не замечаешь, потому что каждый раз оправдываешь любимого человека и свыкаешься с новым поведением. Я гляжу, как папа замахивается на мать и наотмашь бьет ее по щеке. Впервые увидеть такое – шок для маленького ребенка. Но потом пощечины – норма. Вид отца-алкоголика в невменяемом состоянии, которого пытается растолкать мать после пьянки на работу, – мое обычное утро. И однажды отец просто не приходит домой.

И вот я делаю свой первый глоток дешевого шампанского. Оно обжигает внутри, я морщусь. Мои знакомые по общаге визжат от удовольствия. Замечали, как людям нравится сламывать людей? Как они убеждают тебя выпить в первый раз? Покурить? Какое-то садистское желание отравить другого человека? Почему никто не считается с желаниями самого этого подопытного? Я твердила сокурсникам и соседкам по комнате пару лет, что не пью, отказывалась, а тут выпила, и мне не понравилось.

Вообще кому его первый раз нравится, будь то в алкоголе, сексе, первый день на новой работе? Уверена, каждый проходит адовы муки, прежде чем тебя устроит результат, но вот почему организм и мозг не сопротивляется долго алкоголю или табаку? Почему чужую норму мы принимаем за правильную и полезную? Это я сейчас об этом задумалась, совсем недавно, когда поняла, что алкоголь сделал с моей жизнью, что я сама сделала со своей жизнью с помощью алкоголя.

Михаил стоял в проходе и неодобрительно покачал головой, когда я поставила фужер на стол. Я плюхнулась на табуретку, хихикнула и с вызовом посмотрела на него: мол, такую ты меня еще не знаешь.

Что хотела этим доказать? Что я взрослая? Что мне нужно гораздо больше братской любви и привязанности? Жанна перехватила наш взгляд и думаю впервые осознала, что я тоже девушка – пухленькая, медвежеватая, вечно лохматая, но я тоже девочка. И гипотетически в меня могут влюбляться, могут под всеми этими веснушками, кудрями, мешковатой одеждой разглядеть уникальную личность, что я могу цеплять как раз вот этой своей непохожестью на мир кукол Барби и другие выдуманные стандарты красоты, в которые я не вписывалась.

Жанна, не переварившая это открытие внутри себя, машинально подлила мне в бокал. Я отпила, но не сводила глаз с Михаила. Внезапная дерзость отступила, и я почувствовала, как ноги и плечи окутывает теплом, я становлюсь необъятной, тело тяжелеет и разрастается. Руки окаменели, но продолжали подносить ко рту мой всегда наполненный фужер: я не успевала отпить, как Жанна была на страже и подливала. В очередной раз, когда я поставила бокал на стол, фужер накренился и в замедленном движении упал на пол, но не разбился. Тут ребята всполошились: «Ой, Олька напилась, вы посмотрите. Ну, ты и алкашка!»

Представляете, на протяжении нескольких месяцев активно пытались напоить, а теперь они празднуют победу и называют меня «алкашкой». Я была близка к тому, что меня вот-вот вывернет наружу прямо перед сокурсниками. Но не могла пошевелиться, выкрикнуть что-то из себя и позвать на помощь. Язык окаменел, ноги не слушались, руки смирно лежали на коленках. Тело мне больше не принадлежало. Внутри еще сидела я, но все части тела перестали мне подчиняться и перешли во власть какой-то другой Оли. Я прикрыла веки, погружаясь в кружащую пятнами темноту. Чьи-то руки подхватили меня, подняли в воздух, подарив легкую невесомость. Когда открыла глаза, поняла, что смотрю внутрь керамической чаши унитаза, Михаил держит волосы, которые скрутил в большой хвост. Остальное помню уже смутно, если не сказать честно: не помню ничего.

Проснулась я в своей кровати, на мне была та же майка, что в вечер первой алкогольной дегустации, и трусы. Штаны были аккуратно сложены и лежали на стуле, на тумбочке стоял стакан воды. Я застонала и потянулась за стаканом. Глоток воды не сравнится ни с какими алкогольными напитками. У Роберта Шекли есть короткий рассказ «Особый старательский», там золотоискатель отправляется на прииски на какую-то планету и мечтает заполучить знаменитый коктейль для золотоискателей. Так вот этот коктейль – просто вода. Чистая прозрачная вода, которая оказывается драгоценностью для умирающего на незнакомой планете. Давно я читала этот рассказ, еще в школе, не помню детали, помню только, что я обнаружила, что нет ничего слаще воды. Осознаешь это на следующий день после запоя, но не тогда, когда вливаешь в себя литры спиртного.

Жанны в комнате не было, это меня удивило слегка, если не насторожило. Жанна была строгих, ею же придуманных правил, вроде: 10 свиданий до первого поцелуя или никогда не звонить парням самой. Она часами замирала, глядя в одну точку, но ждала, когда вахтерша поднимется, ругаясь на Жанку на чем свет, что опять звонит ее хахаль, а она тут не телефонистка, чтобы бегать по этажам разыскивать молодежь, но при этом каждый раз звала Жанночку к телефону.

Жанна решила, что свой первый раз у нее будет только в законном браке, потому что не существует никаких гарантий, что мужчина не бросит тебя сразу после секса, а в правилах Жанны риск отсутствовал как таковой. У нее была распланирована каждая мелочь, и она этого не скрывала. Миша был в курсе всех ее странностей и принимал это. Он вообще уважал женщин. Меня восхищало, что он с нами считался, с женщинами, я имею в виду. Тогда мы были для общества в роли вечной обслуги – вырастить, обучить, полечить каждодневно, но вот обязанности посерьезнее припасены для мужчин. Вы замечали, что женщин брали в вагоновожатые, ну, может, еще в водители троллейбусов, но вот водитель автобуса – мужчина. Машинист – мужчина. Пилот – мужчина. Меня искренне удивляло, почему трамвай и троллейбус доверили женщинам, а автобусы нет. Потому что нельзя по рельсам сбежать с маршрута? Отклониться от курса? Заехать не туда? Какие-то вечные предрассудки. А Михаил был прогрессивных взглядов, но при этом уважал другие женские взгляды на традиционные патриархальные ценности.

Не могу с уверенностью сказать, готов ли он был тогда на ней жениться, раз принял то, что спать она с ним до свадьбы не будет или встречался просто, потому что нравилось проводить с ней время. Мы это так и не обсудили потом. Вроде как на тему его прошлых отношений был мораторий, и имя Жанны никогда не всплывало в нашей семейной жизни. Даже после того, как я узнала, что она удачно вышла замуж и уехала куда-то в Америку, я сдержалась посплетничать с мужем о судьбе бывшей дамы сердца. Я так поняла, что она или разочаровалась в русских мужчинах или просто ей тут все обрыдло. Жанна тоже в чем-то была не от мира сего, со сводом ее правил и глупейших принципов (не разогревать еду на сковородке, а есть только свежеприготовленное). Она отгораживалась от мира, надевая корону из правил, и в то же время всегда хотела быть своей в любой компании – такое сочетание любого сведет с ума.

Возвращаясь к первой пробе, я просыпаюсь в комнате общежития, а Жанны нет. Странно… Решила, может, до магазина с утра побежала. Трудно было соображать, что к чему, как и сейчас, только и думаешь, лишь бы не сдохнуть, пережить несколько часов, сутки, двое, чтобы вернуть свою жизнь назад, перестать умирать от головной боли, сушняка и стыда.

Про стыд – это отдельный разговор. Сначала, когда выпиваешь и творишь глупости под «мухой», стыдно долгое время: месяц, два, полгода, год, смотря как умудришься накуролесить. Смутные картины твоего позора накануне так и стоят перед глазами. А потом период неловкости за себя сокращается. Повеселилась в пятницу, не стыдно уже ко вторнику, а к следующей пятнице ты готова снова чудить с молодецким задором. Это так планка нравственности понижается?

С каждой пьянкой приближаешься к отметке, где чувство стыда отмирает, оно изживается частотой отвратительных проступков. Я на много лет распрощалась с каким бы то ни было смущением. Кто что с тобой вытворяет, что делаешь ты – ведь это вроде и не ты, потому что в обычной жизни ты так себя не ведешь. Получается, кто-то другой в тебя вселяется, а за незнакомого человека ты уже не отвечаешь. Удобно, правда, так рассуждать? Это когда еще можешь рассуждать. Потом перестаешь анализировать, просто хочется выпить и вернуться в состояние, когда тебе легче, когда ты для себя значим.

Прости, Света, мысли блуждают. Я ведь никогда откровенно и не разговаривала насчет алкоголизма. Потому что сначала не верила, что у меня проблемы с выпивкой и было плевать на увещевания близких, позднее на всех стало плевать и, прежде всего, на себя, потому что та, выпившая Ольга, выигрывала в любых спорах. Она и сейчас победила. Я не знаю, что она натворила. Это я несколько часов просидела с трупом в квартире, заполненной полицейскими и криминалистами, в чужом городе, а теперь второй час утомляю вас своими воспоминаниями. Она ушла, я осталась, и все это дерьмо разгребать мне.

Я очнулась ближе к вечеру, там же в общежитии, умирая от похмелья и стыда. Кто-то стучался, заглядывал, высунув голову в проем, хихикал и захлопывал дверь. Смешно им было. Жанна вернулась затемно. Комнату освещал фонарь, который обычно мешал спать нам по ночам, ослепляя электрическим светом. Жанна прошла и села на кровать, не включая лампу, видимо, боялась меня разбудить или боялась того, что я увижу ее лицо в тот момент. «Оля?» – тихонечко произнесла соседка. Комната наполнилась внезапно возникшим напряжением от её тяжелого вздоха и последующего, почти незаметного из-за уличного гула: «Ну, хорошо». Я притворилась спящей: ни Жанна, ни я не готовы были общаться. Поэтому я до утра не открывала глаза, хотя и не могла провалиться в глубокий сон.

Утром соседки уже не было в комнате. Видимо, она побежала пораньше к первой паре. Я, как обычно неспешно собралась, натянула застиранную выцветшую блузку, черные штаны и пошла пешком до института. Тогда тоже была весна. Не такая, как сейчас, приходящая неожиданно, врывающаяся летним изобилием одним днем во все дворы и улицы. Весна была такой, какой ей и полагается быть: размеренной, постепенной, иногда щедрой на тепло, иногда строго холодной, но всегда с надеждой. Когда открываешь окно или выходишь за порог дома и вдыхаешь свежий воздух, а он обещает добрые перемены, дарует ощущение важных открытий. Деревья долго стоят пустыми и за несколько дней преображаются, расцветают, и такая весна всегда подобно чуду.

Я шла мимо этого нарастающего и пока неочевидного волшебства, и мне впервые казалось, что даже голые ветки деревьев в курсе того, что я напилась, и шумят они по-особенному, чуть перешептываясь. И прохожие странно посматривают в мою сторону, весь город в курсе того, как глупо я себя вела и теперь посмеивается. Что же будет, когда я войду в аудиторию? Тут меня осенило, что Жанна могла вскочить пораньше только для того, чтобы выложить моему курсу о застолье накануне. Хотя глупое предположение: на этих посиделках был Семен, он мог разнести вплоть до деканата, у него ничего не удерживалось за зубами. Я зашла в лекционный класс, готовая умереть со стыда прямо на месте, и медленно села за первую парту, стараясь не издавать ни единого вздоха. К удивлению, никаких особых возгласов и иронизирующих шуточек не прозвучало. Так сзади пару смешков, но кто знает, о чем они в том момент шушукались.

Вечером я вернулась к себе в общежитие. Жанна сидела за письменным столом, поздоровалась со мной, как обычно, и с показательным усердием уставилась в книгу. Михаил после того случая заходил реже, и все равно, когда он бывал у нас, мы не могли наговориться. Уже когда окончательно потеплело, Жанна тащила его в парк или на аттракционы, поэтому до его призыва мы виделись пару раз.

Собственно, вот мое знакомство со спиртным, как у многих, отвратительно и не по-геройски. Сплошной «стыд и срам», как мне тогда представлялось. Знать бы наперед, что это далеко от стыда и срама, и сколько горя впоследствии мне принесет алкоголь. Но мы измеряем той мерой, какой обладаем в конкретный отрезок времени. И решения принимаем только из тех данных, которыми располагаем в тот же период.

Жанна рыдала сутки, узнав, что Миша идет в армию: никаких академических сроков, никаких увиливаний он не будет предпринимать, потому что хочет отдать дань родине. За день до отъезда он забежал к нам, но Жанны в комнате не было, она помчалась в последний момент покупать ему то ли пену для бритья, то ли станки, не помню и думается мне, что он предполагал, что ее не будет. Он переступил порог комнаты и замер, а я вопросительно уставилась на него, что-то лепеча про то, что Жанны нет и не знаю, во сколько вернется. Миша продолжал кивать, не сводя с меня глаз.

«Олька, ты обещай мне тут присматривать за Жанной, – его рот говорил, словно против воли. – И себя береги. Себя надо беречь, Олька, для чего-то стоящего. Нельзя себя разбазаривать».

Я видела, как каждое слово дается Мише с трудом, будто он вытаскивает их из-под пресса. Слово за словом, слово за словом, боясь навредить и разорвать цепочку важных для него фраз.

«Я буду писать тебе, если ты не против, сестренка. Ты стала такой близкой, что мне трудно от тебя отказаться насовсем. Я буду скучать по нашим разговорам, по нашим спорам о классической живописи, в которой я, честно говоря, ничего не понимаю. Только с тобой научился различать кубизм от импрессионистов, и то неточно, наугад, скорее, наблюдая за твоей реакцией. И не выпивай. Не надо тебе. Я не учу, мне бы просто не хотелось этого. Ты забавная, смешная, уверенная в себе и без всяких дополнительных средств. Да и не у всех получается найти свою норму. Многие ищут-ищут и спиваются, так и не узнав, что им алкоголь противопоказан и нормы, кроме как ноль градусов, для них и не предназначалось. Ты прости, наверное, я и, правда, сегодня вздумал тебя учить, но только на правах лучшего друга, который всем сердцем желает добра. Мне для тебя хочется самого лучшего, а времени мало. Ты мне тоже пиши, пожалуйста».

От каждой его фразы меня обдавало теплотой. Речь бывает такой убаюкивающей, качает на волнах и уносит все дальше от берега. Влечет то ли на погибель, то ли на счастье. Я слушала и только кивала в ответ, потому что мое тело унесло звуком его голоса на глубину. А он говорил и говорил. Я тонула. Миша открыл входную дверь и обернулся напоследок:

«Ты все поняла, Олька? Храни себя, – и где-то вдалеке за шумом словесных волн я услышала. – Для меня храни». И он закрыл за собой дверь.

Я выползла на берег реальности, когда очнулась лежащей в одиночестве в темноте. Жанна вернулась за полночь, так же неслышно разделась и легла в кровать. Меня окутало ощущение дежавю, как пару месяцев назад. Утром соседка заявила, что отныне она ничего не хочет слышать о Михаиле и, если я попробую у нее что-то спросить, это будет моя последняя фраза, обращенная к ней. Вот так. Он уехал, она придумала играть в молчанку, а я осталась не у дел.

Почти каждый день я бродила у здания Мишиного факультета, мне ужасно хотелось наткнуться на бывших однокурсников Михаила, но, как назло, летом в городе никто не попадался. Оставалось только ждать, то ли его письма, то ли его побывки. И я дождалась. Через два с половиной месяца пришло письмо на три, как сейчас помню, страницы. Такое трогательное. Михаил признавался, что влюбился давно в меня, как долго себе запрещал что-то чувствовать, потому что считал себя обязанным Жанне и что он навсегда будет виноват перед ней. Что тогда, перед отъездом в армию ему не хватило смелости открыться, и он решил, что сделает это письменно. Рассказал, что приезжает через несколько месяцев на побывку и будет счастлив, если я найду пару минут для встречи с ним.

Я читала письмо и рыдала взахлеб. На меня свалилось огромное тяжелое счастье и первое, о чем я подумала, что не заслуживаю такого мужчину, как Михаил. Где-то обязательно прячется подвох. Может, это Жанна решила меня проучить. Я отвечу ему, а она потом будет бегать по институту и размахивать письмом, надсмехаясь коллективно над моими чувствами. Я слышала ее жужжащий голос, разносившейся по просторным аудиториям и длинным бесконечным коридорам: «Да, как ты вообще могла поверить, что нужна Михаилу». Я отчетливо увидела, как ее глаза суживаются в одну тоненькую щель, губы вытягиваются в линию, все ее лицо – как параллельные штрихи, дрожащие мелкой рябью. Жанна хохочет, тычет в меня письмом, и я снова превращаюсь в невидимку, как в детстве.