Цикады

скачать книгу бесплатно

Цикады
Вера Владимировна Сытник

Сборник включает рассказы и новеллы, действие которых происходит в России на постсоветском пространстве, в Китае, в Израиле. Автор описывает судьбы разных людей, обращая внимание на то, как они относятся к жизненным ценностям, как воспринимают любовь, как действуют, оказавшись в новых обстоятельствах. Все сюжеты имеют оттенок социальной значимости. Манера автора в изображении героев восходит к традициям русской психологической прозы, когда центром повествования становится душа человека. Писательница по-своему рисует портреты чехово-бунинских «пошлых людей», живущих в наше время, зациклившихся на частном, личном. Произведения отличаются тонкой нравоописательностью, а глубины подтекста таят в себе гуманистический идеал автора.

Рекомендуется всем любителям современной прозы.

Вера Владимировна Сытник

Цикады

© Вера Сытник, Янтай, Китай, 2015

© «Союз писателей», Новокузнецк, 2015

Художественная проза Веры Сытник как феномен современной сетературы

В контексте современной сетевой литературы произведения Веры Сытник выделяются актуализацией традиций русской классики, яркими идиостилевыми проявлениями в области поэтики малых эпических жанров, языковым мастерством. Художественный анализ противоречий современной цивилизации, общества интенсивного потребления, времени морального релятивизма при одновременном утверждении культуры как меры человеческого в человеке, духовного самосовершенствования личности, идеи нравственного обеспечения социального прогресса определяют философскую глубину и эстетическую привлекательность словесного искусства талантливой писательницы. Её творчество можно рассматривать как альтернативу эрзац-литературы «контркультурных авторов», как утверждение в литературе наших дней высоких критериев художественности.

Творчество Веры Сытник, публикующей в Интернете свои произведения под псевдонимом «Николай Гантимуров», представляет собою динамичную жанровую систему, в которой доминантную роль играют малые эпические жанры. В современной сетевой литературе имя этой писательницы привлекает всё б?льшее внимание читательской аудитории, что становится характерной приметой бытования современной сетературы. Произведения, написанные в традициях русской классической литературы, на фоне образцов современной массовой культуры и несостоявшегося отечественного постмодернизма выглядят как художественное явление, отвечающее высоким эстетическим критериям.

Корпус произведений Веры Сытник, воспринимаемый и интерпретируемый как единый текст, рождает у читателя ощущение общей неустроенности жизни на постсоветском пространстве, утраты высоких чувств и стремлений человека, подмены подлинных ценностей, в том числе и в личных отношениях, упрощённым, примитивно-телесным, бездуховным суррогатом. За судьбой конкретного человека не просматривается мощная, созидательная сила государства, общества, та идея, стремление к осуществлению которой не обесценивает индивидуальное человеческое существование. Бывшие офицеры, защитники Отечества, превратившиеся в заурядных обывателей («Летним вечером»), преуспевающие чиновники или бизнесмены, способные лишь на мгновение устыдиться тому, что растеряли высокие чувства, утратили понимание ответственности за дорогих им людей («Встреча»), женщины, лишённые нравственных понятий о супружеской верности («Как все»), – всё это отдельные «куски» бесцельной, не настроенной по нравственному камертону жизни…

Действие рассказов может происходить в России, Китае, Израиле – в разных местах, в разное время, но всякий раз автора интересуют и волнуют человеческие судьбы с точки зрения того, осознают ли герои своё жизненное предназначение, задумываются ли о смысле жизни, есть ли в них изначальное, самоценное стремление к добру, способны ли они к жизнетворчеству, к самореализации в общеполезном деянии. Моральный критерий становится основным в арсенале возможностей авторского выражения оценки изображаемого. И далеко не все персонажи выдерживают испытание совестью, чистотой, любовью, призванием…

Альтернативой всеобщей неустроенности, в том числе и во внутреннем мире человека, выступают в рассказах Веры Сытник устремлённость к красоте («Художник»), искренность душевных порывов («Краля»), ощущение внутренней гармонии с природой («Луна и рыбак»), способность к самоотвержению и чистая любовь (мальчик, мечтающий спасти и укрыть от жизненных невзгод спившуюся мать в рассказе «Плот»). Художественному выражению содержательности такой альтернативы подчиняется в произведениях Веры Сытник поэтика хронотопа. Время-пространственные композиции становятся мастерски используемой формой выражения нравственно-эстетической позиции автора.

Художественный мир многих рассказов и своеобразных новелл композиционно организуется на основе внутреннего диалогизма разных хронотопических сфер, что диктуется законами жанра. «Случайное», новеллистическое «вдруг» создаётся функциональностью ассоциативных связей какого-либо реального, но неожиданного факта, воскрешающего в памяти рассказчика или героя события прошлого, уже прошедшего и пережитого. Так, в рассказах «Тайфун», «После дождя» разрушительные природные явления вызывают у героев по ассоциации воспоминания о весьма неприглядных поступках, совершённых в юные годы, и в результате возникает оппозиция «тогда» – «теперь», которая становится фактором, активизирующим саморефлексию героев, подводящих неутешительные итоги собственной жизни. Психопоэтика Веры Сытник, мастерство изображения «внутреннего человека» восходят к традициям русской психологической прозы, к тем художественным ситуациям, когда сама душа человека становится средоточием «борьбы» разнонаправленных детерминант.

Писательница очень тонко чувствует жанровую природу рассказа, новеллы. Жанр для неё – не формальная категория, не отвердевшая художественная конструкция. Содержательные задачи изображения жизни постсоветского времени, когда «страна перестала петь свои песни» («Письмо»), требовали от автора такой художественной инициативы, которая бы трансформировала жанровую структуру произведений «малой прозы», подчинялась бы целям изображения обыденного, заурядного, пошлого, прозаического, что явно доминировало в изменившемся укладе жизни. Жанровые трансформации – это выражение поисков нового художественного языка, характерных для современной российской прозы, и творчество Веры Сытник – показательный и примечательный в этом отношении пример. В соответствии с жанровой проблематикой рассказа и новеллы в произведениях писательницы в центре изображения оказывается «частный человек», находящийся, как правило, в рамках микросреды, своего ближайшего окружения. Сюжеты, основанные на «факте», «случае», отдельном «событии», «пропускают» энергию большого социального содержания.

Этологическая (нравоописательная) проза Веры Сытник насыщается (как у Бунина, начиная с «Чернозёма») общественной проблематикой. Вот, скажем, первый остросюжетный рассказ-новелла сборника – «Цикады»: синтез исключительности (любовь-страсть, возвышающая героев над обыденным существованием) и одновременной заурядности (почти «курортный роман») на предельно локальном жизненном материале выявляет нравственную незрелость, душевную пустоту молодых людей. Жанровая форма произведения (новелла «наизнанку»), когда центром композиции становится насекомое, а новеллистический pointe заменён вполне ожидаемым отчуждением «влюблённых», подчиняется обобщающим задачам автора. Воссоздаётся атмосфера уже знакомых читателю чеховско-бунинских «пошлых людей», но живущих в нашем времени, сосредоточившихся на эгоистически-личном, частном. Они отчуждены от поисков объединяющей идеи, лишены смысложизненных целей и ощущения перспектив даже собственного развития.

Писательница в таких рассказах, как «Встреча», словно возвращается к сюжету «Тёмных аллей» И. А. Бунина, к «истории пошлой, обыкновенной», которая на фоне творческих интерпретаций этого сюжета Верой Сытник, подсказанных уже современной действительностью, выглядит ещё не столь катастрофично. Поэтика «случайного» в рассказах и новеллах книги «Цикады» подчинена задачам раскрытия глубоко закономерного, именно правды жизни, определяя специфику художественного обобщения и стилевые средства выражения авторского сознания. При этом правда жизни изображается в свете гуманистического идеала писательницы, вовсе не бесстрастно. Но ценностные критерии автора не декларируются, они объективируются в глубинах подтекста.

Своеобразие идиостиля Веры Сытник проявляется в характере описаний, в повествовательной системе, образности и выразительности языка, метафоричности, в эстетически повышенной роли художественной символики. Цветовые гаммы её рассказов («Художник»), лиризм и поэтичность описаний («Луна и рыбак»), ритмическая организация прозаического текста («Осень»), пластичность и психологизм портретных зарисовок («Летним вечером»), мастерство в создании внутренней атмосферы произведения («В тумане»), разработанные формы аукториальной повествовательной ситуации, когда автор «внедряется» в точку зрения героя, сохраняя неповторимость его «голоса» («Копьё»), художественный лаконизм, во многом определяемый жанровым заданием рассказа или новеллы, – все эти черты поэтики Веры Сытник являются в такой же мере, условно говоря, традиционными (поскольку восходят к искусству слова классиков – Тургенева, Чехова, Бунина, Платонова, Шукшина), в какой и новаторскими, если иметь в виду, что этика определяет в мире её произведений «дифференциальную онтологию» (С. Л. Рубинштейн) человеческого бытия. Открытость к восприятию того, что востребовано временем, и способность к обновлению средств художественного выражения (как составляющие творческой индивидуальности писательницы), в конечном счёте, обусловлены её философией жизни, её пониманием своей ответственности перед читателями.

Особо следует сказать о художественном языке произведений. Именно в языке своего народа писательница черпает те духовные и душевные силы, которые позволяют ей противостоять расчеловечивающим тенденциям современного социума. Стилистика этих произведений не повторяется, в каждом из них сохраняется свежесть и оригинальность языка. Проза Веры Сытник притягивает читательское внимание богатством языковой палитры, естественностью, целесообразностью используемых поэтических средств. Образный, метафорически изысканный язык рассказа «В тумане», поэзия прозы в миниатюре «Луна и рыбак», краски и запахи моря, осени, сада и т. д. в новелле «Осень» – все эти формы мифологизации и художественной выразительности в повествовательной манере Веры Сытник восходят к лучшим традициям русской классической литературы, обеспечивая связь времён и эстетическую преемственность, одушевляющую художественные поиски современной российской литературы.

Вячеслав Михайлович Головко,

доктор филологических наук, профессор

ФГАОУ ВПО «Северо-Кавказский федеральный университет»

Цикады

В кустах запели цикады. Это значит, что наступил самый разгар лета, середина июля, и воздух на берегу Жёлтого моря прогрелся настолько, что эти насекомые очнулись наконец от своей долгой вялой истомы и, пробившись к свету, начали громко стрекотать, впадая в бесконечный любовный экстаз. Я всегда с нетерпением жду этого момента, чтобы спрятаться от городского шума за причудливой музыкальной ширмой, близость к которой вызывает воспоминания о далёкой юности, рождая в душе настроение, на фоне которого хочется бросить рутинные занятия по поиску китайских производителей и засесть за роман…

Только недавно узнал, что личинки цикад могут находиться в почве от двух до четырёх лет, прежде чем превратятся во взрослых особей и выползут на поверхность земли. Об этом рассказала моя жена, когда мы стояли с ней на балконе в один из жарких солнечных дней, раздумывая: не отправиться ли на пляж вместо того, чтобы страдать в духоте квартиры? Щурясь от яркого солнца, мы смотрели вниз, на роскошные кусты граната, покрытые густой, плотной листвой, увитой редкой гирляндой оранжевых цветов в виде фонариков, на зелёную тую в ажурном наряде, на кипарис и оставались на месте. Отовсюду неслось исступлённое пение цикад.

– Четыре года созревания! – удивился я.

– А то и семнадцать лет, если дело касается большого африканского вида! – уточнила она, перегнувшись через перила вниз, словно намереваясь разглядеть нечто интересное в зелёной куще под нами.

Я усмехнулся. За семь лет в Китае никому из нас двоих ещё ни разу не удалось увидеть ни одной живой цикады, сколько бы мы ни таращились на кусты. Лишь поздней осенью, когда их звонкий стрекот постепенно смолкает и под окнами становится непривычно тихо, на вытоптанных площадках вокруг деревьев и под кустами можно заметить их высохшие, потрескавшиеся тельца. Они лежат там в большом количестве, напоминая об ушедшем лете, но это уже печальное зрелище, никак не связанное с тем жизнеутверждающим, воинствующим пением, которое мы слышим, не видя самого хора…

– И всё для того, чтобы вырваться наружу и трещать без передышки! Днём и ночью! Неистово! Спариваться, откладывать яйца и, обессилев, погибнуть! Слышишь, как надрываются, привлекая самку? – спросила жена, выпрямляясь и оборачиваясь ко мне. Её круглое лицо слегка покраснело, а на висках выступили капельки пота. – Ни дать ни взять «Песнь торжествующей любви»! – с сочувствием в голосе прибавила она, словно угадав моё ностальгическое настроение.

Филологическое образование жены, долгая работа в школе выработали в ней привычку обращаться за примером к литературе всякий раз, когда нужно оценить обстановку вокруг себя, – в чём она преуспела, выуживая из океана известных ей фактов именно тот, который позволял понять самую суть момента. Вот и сейчас она верно почувствовала мою грусть и даже уловила её связь с цикадами, но вместо того, чтобы лезть с расспросами, непринуждённо заговорила о том, что касалось меня, однако всё выглядело так, будто речь шла о постороннем предмете.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я.

– Так называется одно из самых удивительных произведений Тургенева, – глаза её заблестели. – В нём говорится о любви двух юношей к девушке, ставшей женой первого не по зову сердца, а по совету матери. Когда через несколько лет они встретились снова, второй юноша, познавший к тому времени науки Востока, околдовывает девушку звуками таинственной мелодии, которую он исполняет на старинной скрипке с изображением змеи на ней. «Песнь удовлетворённой любви», – говорит он, бросая взгляды на девушку. Она испытывает сначала жуткое чувство страха, недоумения, а позже, ночью, проснувшись от страстных призывов уже знакомой мелодии, в лунатическом состоянии покидает супружескую постель и идёт в тёмный парк, на свидание… Дело заканчивается тем, что муж девушки убивает своего друга, но его с помощью магии оживляет слуга друга, а девушка оказывается беременной. Вот так. А до этого – не получалось.

– Мистика… – сказал я. – Что автор хотел этим сказать? И при чём здесь цикады?

– Тургенев пытался понять, какую роль играет физическое начало в человеке, насколько сильно оно владеет им, как управляет? И ужаснулся! Ведь его героиню влечёт к мужчине нечто глубинное! Нечто неясное для неё самой и далёкое от её собственного «я» – такого, как она его понимала до этого случая! Девушка запутывается, теряет ощущение реальности и готова погибнуть! Она сопротивляется. В повести фигурирует священник, к которому бедняжка идёт на исповедь. Соблазнитель уезжает, и она радуется, почувствовав освобождение от чар. Возможно, автор хотел разобраться, что управляет нашим подсознанием, где скрывается наше истинное «я»? Но решил не делать резких заявлений, предоставив читателю свободу суждений. А цикады ни при чём. Просто, подумав о них, о том, что они погибают, исполнив песнь любви, я припомнила эту повесть, – сказала жена и добавила, указывая вниз: – Представь, их крик бывает столь оглушительным, что пугает даже тигров в Африке!

Я недоверчиво покачал головой и предположил:

– Должно быть, время созревания цикад пропорционально тому энтузиазму, с каким они отдаются любовным песням.

– Возможно, – подтвердила жена, – чем дольше в земле, тем больше запас энергии. И всё же, как странно, – задумчиво произнесла она, – появиться на свет лишь затем, чтобы, исполнив арию, познать любовь и умереть…

Я хотел возразить и сказать: разве всё не так же, как у людей? Разве, вспыхнув между мужчиной и женщиной, любовь не исчезает вскоре? Как лёгкий дым! И они остаются ни живые ни мёртвые. И продолжают жить только потому, что век человеческий не такой короткий, как у цикад! Я бы прибавил, что нет такой любви, которая держала бы нас в вечном упоении. Но передумал. В жару, когда мысли крутятся вокруг пляжа, начинать серьёзный разговор не было желания. Да я и знал ответ жены. Наверняка она сказала бы, что, как и цикады, человек рождается для любви. И только. «Но все мы думаем, что есть нечто важное, более значимое для нас, – начнёт развивать она свою мысль, – к чему мы постоянно стремимся, не замечая, что умертвляем любовь. В погоне за призрачным отказываемся от неё и – подписываем себе приговор. Вместо того, чтобы оставаться живыми: взращивать в себе терпение, искать сострадание, подпитываться заботой друг о друге, – мы гоняемся за материальным благополучием и высушиваем свои души, которые становятся похожими на мёртвых цикад». И приведёт какой-нибудь пример из духовной литературы, вроде слов апостола Павла о том, что любовь всё покрывает, чем полностью обезоружит меня, тем более что, по большому счёту, я с ней согласен. Сдаётся мне, люди знают пути если не к вечному восторгу, то к долгой любви. Знают, как сохранить её, да не хотят двигаться в этом направлении, испорченные вседозволенностью общественной морали. Они думают, что обладают правом выбора. А потому не могут понять, что это право закрепощает их больше любого закона, делая рабами собственного каприза.

Мы молчали, думая о своём и продолжая разглядывать кусты, скрывающие от наших глаз громкоголосых исполнителей. Теперь цикады будут петь до конца октября, и, возможно, я начну свой роман. Во всяком случае, очень надеюсь на это, потому что ничто так не услаждает мой слух, ничто так не действует на мои нервы, успокаивая и расслабляя их, ничто так сильно не вызывает желание вспомнить прошлое и написать о нём, как резкий треск этих насекомых. Поэтому я с надеждой и радостью прислушиваюсь к звонкому хору за окном, позволяя своим мыслям растечься, раствориться в его звуках без остатка, лишь бы накопить достаточно энергии для творчества.

Цикады начинают петь рано утром, когда застенчивые лучи восходящего солнца тянутся из-за моря к вершинам близких гор, по пути пробираясь между ветками деревьев и к нашим окнам. А заканчивают вечером, когда последний блик скатившегося за горы диска окончательно растворяется во тьме. Но лето выдалось жарким, температуры растут, поэтому цикады поют не умолкая. Днём и ночью они сотрясают горячий воздух сложным феерическим дребезжаньем, накрепко прирастая к деревьям своими ликующими криками.

По утрам их яростный стрекот сливается в такой оглушительный и радостный хор, что он перекрывает шум близкой дороги и я не слышу ни гула машин, ни их гудков. В распахнутые окна моего кабинета робкие лучи солнца проникают вслед за дерзкими голосами цикад, перекричать которые могут лишь торговцы рыбой, приезжающие в наши дворы на стареньких мотоциклах с прицепленными к ним тележками, да китайские пенсионеры, собирающиеся к шести часам утра в кружок у подъезда, способные так сильно ударить костяными шашками по деревянной доске, что я, привыкнув к однообразным руладам цикад, каждый раз вздрагиваю и просыпаюсь от этих резких хлопков.

Я затрудняюсь, с чем сравнить издаваемые цикадами звуки. Они напоминают частый, звонкий треск и дробное жужжание. Зазвучав, вдруг прыгают на такую высоту, что, кажется, ещё немного – и оборвутся, не выдержав напряжения! Но проходит секунда, другая, а они только набирают силу, разбегаясь в стороны, и вскоре заполняют собой всё вокруг. Они бьются друг о друга, звенят, и кажется, что сам воздух дрожит от их ударов. Иногда из общей массы вырываются несколько густых, вязких, похожих на злое дребезжание расстроенного контрабаса звуков, которые надолго зависают над хором, словно не желая затеряться в нём, и настырно ведут свою партию до тех пор, пока не выдохнутся. Всё вместе это выливается в удивительно ровное, очень монотонное жужжание, к которому быстро привыкаешь, почти не замечая его…

Порой они замолкают на несколько минут, и город тут же напоминает о себе рёвом автомобилей, гудками, криками детей, обрывками разговоров во дворе – словом, всем тем, что так мешает сосредоточиться. Я жду, когда цикады снова запоют, чтобы продолжить работу. Мне представляется, что в тот момент, когда открывается очередное отделение концерта, где-то поднимают невидимые шлюзы и на волю выпускают звенящие невидимые шары, которые, обрушившись на кусты и деревья, застревают там и продолжают звенеть уже из укрытия, спрятавшись в шикарных лиственных шатрах под нашими окнами. Иногда, когда день выдаётся особенно солнечным, а пение цикад становится особенно громким, я пересаживаюсь в широкое кресло у открытого окна и начинаю вспоминать то далёкое-далёкое лето, когда я был слишком молод, чтобы задумываться о духовной стороне любви. Кровь бурлила в моих жилах, сердце трепетало, зов природы опережал взросление духа, и это было главным, на что я обращал внимание…

Я помню до сих пор: горячий крымский воздух, пахнущий выжженной травой, слепящее солнце в голубом небе, разомлевшее море под ним и мы вдвоём, пропитанные запахами юга, наполненные зноем и любовью. Лето тогда выдалось исключительно жарким, от солнца было некуда деться! Нельзя было спрятаться даже в номере гостиницы, куда его назойливые лучи проникали сквозь плотно сдвинутые шторы, накаляя комнатку и превращая её в настоящую душегубку. Жара утомляла нас, лишала сил и мешала наслаждаться близостью друг друга. Это было не совсем то, на что мы рассчитывали.

Ранним утром, пока воздух не успевал разогреться настолько, что начинал обжигать тело, мы бежали на пляж, стараясь встать как можно раньше, чтобы вдоволь накупаться. Всякий раз я с внутренним восторгом смотрел на то, как моя девушка входит в море, как ласковые волны подбираются к её щиколоткам, коленям, бёдрам… Как она останавливается и, взмахнув широко руками, вдруг падает вперёд. Её крепкая маленькая фигурка, загорелая кожа и ослепительная улыбка, которую она обращала ко мне, прежде чем броситься в воду, сводили меня с ума. Я быстро бежал за ней, изловчаясь попадать в отпечатки её следов на горячем песке, – так мне хотелось слиться с нею воедино – но мне это не удавалось: слишком уж коротким был её шаг. Я смешно семенил ногами, балансируя раскинутыми в стороны руками, чтобы не упасть, и срывался. В три больших прыжка догонял её, мы вместе ныряли в набегавшую волну и долго плавали вдали от берега. Мне нравилось плыть за ней и видеть её небольшую, аккуратную голову с заколотыми на затылке пепельными волосами и всё её тело в воде, такое гибкое и энергичное. Иногда девушка оборачивалась, и я удивлялся, почему её голубые глаза становились совершенно чёрными во время купания, они напоминали две блестящие крупные маслины.

Потом мы лежали на песке, и я с отчаянным чувством сожаления наблюдал, как быстро испаряется влага с её кожи. Мне всегда хотелось, чтобы девушка донесла на себе эти мелкие капли морской воды до самого номера гостиницы, чтобы своими губами собрать их; но это было невозможно: её кожа, пропитанная жаром, быстро высыхала и на ней начинали проступать соляные разводы. Солнце и чувство голода прогоняли нас. Прикрывшись полотенцами, мы заходили в ближайшее кафе, чтобы выпить кофе и съесть маленьких булочек с изюмом, покупали на рынке фрукты и возвращались в номер. К полудню атмосфера в городе становилась невыносимой, пекло продолжалось до вечера, поэтому мы не показывали и носа на улицу, ожидая, когда солнце спрячется за горизонт. Только тогда отправлялись в какой-нибудь ресторанчик. А до этого лежали весь день на кроватях, измученные невыносимой жарой, любовью, недосказанностью наших отношений, и слушали цикад…

Они кричали так громко, что нам приходилось подолгу ждать, когда они угомонятся на минутку, чтобы перекинуться парой коротких фраз. Разговаривать было лень, тем более – кричать сквозь стрекот. К тому же и я, и моя девушка – мы оба ждали, кто первый из нас начнёт разговор и скажет те самые главные слова, ради которых мы прилетели сюда из далёкого северного городка. Но день проходил за днём, ночь за ночью, жара всё не спадала, цикады гремели всё громче, мешая сосредоточиться, наш отдых близился к концу, а мы по-прежнему чего-то ждали…

Их звенящее, оглушительное пение не смолкало и после захода солнца. Млея от любви, цикады невидимо безумствовали в кустах, их трескучие, неправдоподобные голоса горячили наши чувства больше всяких слов. Казалось, наша страсть достигла своего апогея, и накануне отъезда я не выдержал. Решил объясниться. Заявить, что мне ужасно надоели наши случайные свидания, бесконечные телефонные звонки, ревнивые и пустые. Я хотел сказать моей девушке, что мечтаю видеть её рядом с собой по утрам, когда просыпаюсь в постели, и поздно вечером, когда возвращаюсь домой… Чтобы немного приглушить навязчивый треск цикад, я бросился закрывать окно, приподняв с этой целью сетку на одной из его створок. Сетка скользнула вверх, я не успел захлопнуть раму, и в номер залетело огромное насекомое с серыми жёсткими крыльями. Оно принялось с шумом летать по комнате, чем страшно напугало мою девушку.

– Это – они поют?!.. – с ужасом спросила она, садясь на кровати и сжимаясь в комок, и почему-то расплакалась. Я кинулся ловить цикаду, стал неловко прыгать, не понимая, что происходит, в то время как девушка сидела и плакала. Видя мои старания, она вытерла слёзы и неожиданно рассмеялась, а когда я, наконец, поймал насекомое и выбросил его наружу, сказала очень грустно:

– Невыносимая жара, я так устала, извини. Утомительный получился отдых.

Я опустил сетку. Настроение объясняться пропало.

На следующий день мы улетели. Наш роман закончился, как только мы сбежали с трапа самолёта. Мы разошлись в разные стороны, а через семь месяцев я оставил родительский дом, работу в автомастерской и пошёл служить в армию. У меня началась другая, новая жизнь – без цикад и без моей девушки. Но, вспоминая то лето, я часто думаю: почему же закончилась наша связь? И до сих пор не нахожу ответа. Ведь мы были молоды, я любил её, она любила меня, между нами бушевала страсть, заставившая меня трудиться днём и ночью, чтобы накопить денег и увезти девушку на юг. Что же нам помешало признаться в любви друг другу: жара или околдовавшее нас пение цикад?..

7 октября 2011 г. – май 2012 г.

Тайфун

Буря налетела на город внезапно. Среди ясного летнего вечера после раскалённого жарой дня. С моря – что весьма неожиданно для нашего тихого заливчика, где вода почти не колышется, как в застывшем деревенском пруду. Её слабое движение становится заметным во времена отливов и приливов, когда, покрывшись мелкими волнами, она лениво отступает от берега, обнажая ровное, всё в ракушках, дно, и когда нехотя возвращается назад, на старое место, недовольная тем, что приходится подчиняться неведомой силе, рождённой в сотнях миль отсюда. Морская даль здесь не кажется необъятной. Ограниченная резкой дугой суши, которая сужается с двух сторон к горизонту, к верхушкам зелёных островов по краям берегов, она вызывает недоумение. Хочется простора. В безмятежном спокойствии волн нет и намёка на глубинную мощь океана. Оно и понятно, ведь эта часть Бохайского залива, основательно вдаваясь в землю, прячется в небольшой бухте, куда океанская сила просто не доходит. Она проносится мимо. Тем неожиданнее были внезапность и скорость, с которыми ураган обрушился на город. Солнце пропало, скрывшись за тяжёлыми, мохнатыми тучами, небо потемнело, словно залитое чернилами, грозящими потечь вниз… Воздух приобрёл оттенок странной желтизны, источника которой не было видно, и в раскрытые окна понесло мокрым холодом и брызгами.

Дом наш находится через дорогу от моря на возвышении и стоит таким образом, что просторный балкон квартиры обращён к плоскому берегу. Мы любим сидеть тут по утрам за чашечкой горячего кофе, смотреть на далёкий горизонт, на море, всегда спокойное, на тихую набережную, украшенную гранитными шарами, и болтать ни о чём.

Поднявшийся на улице ветер заставил меня оторваться от письменного стола. Услышав, как хлопнула стеклянная дверь, как загремели упавшие на пол шезлонги, я поспешил на балкон, чтобы закрыть окна, и задержался, невольно засмотревшись на улицу, удивляясь столь быстрой перемене погоды.

Весь горизонт закрыли тяжёлые тучи. Как фантастические клубки намокшей, неряшливой пряжи, они возбуждённо громоздились вдали над неспокойным, напуганным морем, не умещаясь в небе, толкали друг друга в бока и с грохотом валились одна за другой вниз. И небо, и вода, и набережная с дорогой – всё было одного, грязно-серого, безнадёжно мрачного цвета. Всё казалось взбудораженным до предела! Тучи напряглись, готовые взорваться, а море пыжилось, чтобы, набравшись храбрости, вскипеть и броситься им навстречу. Сверкнула молния, грянул гром, небо лопнуло наконец и смешалось с вмиг забурлившим морем! Я едва успел закрыть окна, как в них ударил ливень. Наш ласковый заливчик разбушевался не на шутку! Вода в неистовом восторге билась о набережную, словно доказывая, на что была способна, и это выглядело страшно. Украшенные пеной волны выскакивали из темноты и в бешенстве кидались на берег, стремясь восстать выше столбов. Не было видно ни гранитных шаров, ни фонтана, ни маленького домика в начале пирса; одни только фонари, загоревшиеся от страха перед упавшим небом, жалобно замигали между накатами воды и вскоре погасли.

Поражённый, я стал вглядываться в черноту, надеясь увидеть хотя бы шар – грандиозное сооружение размером с десятиэтажный дом, сплошь покрытый зеркальными пластинами, стоящий на конце пирса, метрах в двухстах от берега. Днём он сверкает, притягивая солнечные лучи и становясь похожим на гигантскую драгоценную брошь, приколотую к зеркальной поверхности залива, а с наступлением вечера загорается разноцветными огнями, превращаясь в ещё более фантастическое украшение, тёмная вода вокруг которого отражает каждый его блик. Складываясь в пузатые иероглифы, огни обнимают шар снизу доверху, скользя по его поверхности короткими фразами вроде: «Наш город самый красивый», «Мы любим наш город», – отчего кажется, будто кто-то огромный, невидимый пишет прямо в небе. Бегущие надписи можно легко рассмотреть из окна заходящего на посадку самолёта, но сейчас я ничего не видел даже с балкона квартиры, откуда привык любоваться серебряным блеском шара днём и его калейдоскопической яркостью вечером! Одна клокочущая чернота впереди, одна бушующая беспроглядность.

– Настоящий тайфун! – сказала жена, неожиданно вставшая позади меня. Я дико на неё оглянулся, удивляясь светлости её лица и восторженности зелёных глаз, не понимая, почему она сказала слова, которые не имела права произносить, или, по крайней мере, не должна была этого делать, помня, какой след оставила та история в моей душе. Я не любил вспоминать прошлое и почти забыл… но эти слова… Они напомнили о том, как когда-то, давным-давно, когда я был молод и подвержен всяческим романтическим настроениям, а в любви больше всего ценил разряды тока, сотрясавшие тело в минуты страсти, я услышал их из уст другой женщины…

– Настоящий тайфун! – воскликнула та, другая, разжимая мои руки и высвобождаясь из моих жадных объятий. Она перекатилась в сторону, поправив своё коротенькое платье, и легла рядом, распластавшись на новеньком коричневом пледе, схваченном мною на ходу с кровати и раскинутом под кустом черёмухи. Я тоже перебрался на плед. Вдалеке была слышна дорога, а над нами висела тишина… Это было наше первое свидание. Мы приехали сюда на следующий день после того, как познакомились на дне рождения у моего нового друга Мишки М., с которым мы жили в одной устроенной под холостяцкое общежитие квартире.

Я тогда только что приступил к службе и ещё не вполне освоился с положением молодого офицера, закинутого в глубинку Забайкальского округа, куда приехал с горячим желанием достичь невероятных успехов в охране государственной границы и сделать карьеру. Два месяца назад я окончил училище, мне исполнилось двадцать два года, и в своём ловко подогнанном к фигуре обмундировании казался себе настоящим красавцем. Всё вокруг было внове, незнакомо и интересно, всё выглядело увлекательным и стоящим моего внимания.

Натали была из «местных». Работала она в почтовом отделении, была лет на пять старше меня и очень хороша собой: статная, большеглазая, с выразительным, вечно смеющимся ртом, жёсткими угольного цвета волосами и упругой грудью, которую она бесстыдно выставляла вперёд, как боевое оружие, с помощью которого хотела сразить врага. Любуясь странным разрезом её чёрных глаз, сильно удлинённых к вискам, глядя на то, как она ступает, внутрь носками, немного косолапя, я думал об её предках. Наверное, среди них должны были быть казаки, в семнадцатом веке осваивавшие Забайкалье, – вот откуда рост и гордая осанка! – и какая-нибудь тунгусская девушка знатного рода, от которой Натали достались и эта походка, и этот смелый, вызывающий взгляд.

Она пришла к окончанию вечеринки. Протиснувшись между мной и Мишкой, присела, молча взяла сигарету из пачки, обернулась с выжидающим видом и стала насмешливо наблюдать за моими излишне быстрыми движениями, наслаждаясь впечатлением, которое произвела. Что-то вспыхнуло во мне! Я дёрнулся, поправив модный ремень, купленный перед отъездом из Москвы, и лихо щёлкнул фирменной зажигалкой, с неясной тревогой разглядывая смуглую кожу Натали и чувствуя, как от цветочного запаха её губ начинает кружиться голова, а от близости её ног под столом дрожат колени. Твёрдо взяв мою руку в свою, Натали сжала её, медленно прикурила, не отрывая от меня своего крепкого изучающего взгляда, я покраснел как мальчишка и… пропал.

Она сама предложила свидание после того, как Мишкина подруга поставила на стол пышный пирог с чернеющей серединкой и я, попробовав его, спросил, что за начинка. Девушка сказала, что это здешняя черёмуха, перемолотая с сахаром. В ответ я громко заявил, борясь с накатившей на меня стеснительностью:

– Не знаю такой ягоды! На Украине растёт черёмуха, выше дуба попадается! Но никогда не слышал, чтобы из неё делали пироги!

Натали снова на меня посмотрела, на этот раз с материнской жалостью, и тихо произнесла:

– Могу прокатить. Сами увидите.

Мишка услышал и закричал, направляясь в кухню за девушкой, чтобы помочь ей приготовить чай:

– Ты поезжай! Обязательно! Уверяю – бесподобно красиво! Не пожалеешь! – и захохотал вместе со своей подружкой.

На другой день, в обед, я сел на заднее сиденье старенького двухколёсного мотоцикла, ухватился за Натали, и мы полетели по разбитой щебёнчатой дороге куда-то далеко за посёлок, в широкую степь. Свернув подальше от дороги, остановились возле небольшого лесочка под маленькой сопкой и оба в нетерпении спрыгнули с мотоцикла. Кое-как расстелив рядом с ним плед, я накинулся на девушку, словно лев на добычу, будто желая смять, растерзать, уничтожить её – такая во мне кипела страсть.

– Как же черёмуха? Она созрела… – не сопротивляясь моей свирепости, нежно прошептала Натали и упала вместе со мной на траву, под усыпанный чёрными ягодами куст. Потом мы лежали и долго хохотали – неизвестно над чем. Посмотрим друг на друга – и зальёмся! До слёз, до колик в животе, пока не устали. Поднявшись, Натали нарвала черёмухи, целую пригоршню, и стала кормить меня, отрывая черенки и кладя ягоду на мои губы. Незабываемое ощущение! Черёмуха оказалась несладкой, очень терпкой на вкус, она резко отличалась от всех знакомых мне ягод. Я сказал, с трудом разлепляя губы и отдирая язык от нёба:

– Странная ягода, невкусная, а есть хочется, – а про себя подумал: «Она здорово подходит к этому дикому краю и к моей возлюбленной, далёкой от пошлых, ненужных прелюдий, смелой и свободной, как сама степь».

Натали тоже съела несколько ягод, и рот и язык её стали чёрными… Я снова кинулся к ним… Тогда-то она и сказала про тайфун, едва отдышавшись от моего нового нападения, а я и впрямь почувствовал себя так, будто состоял из одной только жидкости, всё во мне дрожало и бурлило, словно кто сунул внутрь меня кипятильник…

Служба показалась мне чем-то уродливым, мешающим встречаться с моей Натали. Будучи не в силах дождаться, когда девушка позвонит и скажет: «Вечером заеду!», я сам звонил ей, требуя свиданий. Несколько раз наши встречи срывались из-за моих дежурств, я готов был сбежать, нарушив присягу, лишь бы увидеть её, мою большеглазую тунгуску, но в последний момент усмирял себя и оставался в кабинете, продолжая рисовать в записной книжке голую Натали. Мы умудрялись ездить к черёмухе во время обеденного перерыва или перед вечерней поверкой, при каждом удобном случае мы мчались туда. Натали скидывала с себя одежду, не боясь ни дороги за сопкой, ни моего безумия от её откровенности, и мы отдавались любви со всей пылкостью нашей молодости.

Мишка вскоре уехал в отпуск, это было очень кстати, потому что черёмуха облетела, предупреждая нас о наступлении холодов. Воспользовавшись случаем, я предложил Натали перебраться ко мне. Почти два месяца мы прожили как муж и жена. Рано утром я готовил завтрак на двоих, целовал сонную Натали, которая от счастья обнаглела и постоянно опаздывала на работу, и уходил к солдатам. А вечером, когда возвращался назад, Натали была уже дома. Она кормила меня ужином, после которого мы устраивались на кровати перед телевизором.

– Какой приятный плед, – заметила как-то Натали, гладя ворсистую поверхность.

– Подарок моей невесты, – машинально сказал я.

– Невесты?! – удивлённо переспросила она и, отбросив плед, спрыгнула с кровати. Я опешил, не зная, как объяснить свои слова, как рассказать про девушку, о которой и думать забыл! Да, была у меня москвичка, очень славная, скромная. Встречался с ней на последнем курсе, думая, что безумно влюблён, только потому, что в её присутствии мне хотелось петь! Невзирая на мои уговоры, девушка не решилась поехать в Забайкалье, убедив меня, что для начала нужно дождаться квартиры. И что сейчас я должен рассказывать? Что забыл о песнях, как только увидел Натали? Что во мне закипел котёл, готовый взорваться в любую минуту? Что Натали доводила меня до состояния, когда кровь начинала бурлить в жилах и всё вокруг казалось в бордовом свете? Или о том, что она остужала меня, принимая с радостью пыл моей любви? Разве «невеста» теперь имела значение? Я молчал.

– Невеста?! – с выражением ужаса на лице прошептала любимая и воскликнула, плача: – Тайфун! Настоящий тайфун! Который всё разрушает!

Она бросилась одеваться. Я испугался её почерневшего лица и мигом вскочил на ноги.

– Знай! – крикнула Натали. – После нашего знакомства я перестала встречаться с женихом! Хороший парень, инженер, я ему честно обо всём рассказала, а ты?!.. Ты…

Девушка не находила слов. Её большие глаза стали узкими, лицо сморщилось и как-то сжалось…

– Никогда не оставлю тебя, – выдавил я не очень уверенно, глядя со страхом, как Натали натягивает колготки, которые рвались и лопались под её пальцами. Я попытался остановить её, протянув вперёд руки, но она уже надевала платье, нервно дёргая плечами и извиваясь своим гибким, сильным телом, будто дразнила меня напоследок – зло и открыто. Мне и вправду показалось невозможным, что я могу добровольно отказаться от моей любви.

– Дай мне подумать! – взмолился я.

– Думай! – крикнула гордая тунгуска и выбежала за дверь.

Она не отвечала на звонки целую неделю. Один раз я сходил на почту, но там была другая смена. Мне сказали, что Натали взяла отгулы. Я стал ждать, открывая каждый вечер окно в опустевшей квартире и прислушиваясь к улице. Прежде чем увидеть весёлый синий мотоцикл, я надеялся уловить звук его мотора, чтобы выбежать навстречу, но – бесполезно. Натали не приезжала и не звонила. Раздражённый её упрямством, усталый от подозрений, я отправился в офицерский клуб, твёрдо намерившись отвлечься и поиграть в бильярд. В комнате было пусто. Уныло, в полном одиночестве покатал шары по истёршемуся сукну некрепкого стола и приготовился уходить, как вдруг раздался голос Натали. Она шла по коридору и с кем-то громко разговаривала. Дыхание моё прервалось. По тому, как звучал её голос, низко и игриво, я понял, что девушка сильно пьяна, и тут же почувствовал, что снова превращаюсь в горячий котёл, что всё во мне закипает…

– Ах, бросьте! Бросьте! – смеясь, говорила Натали.

Я задохнулся, услышав, как она сказала протяжно, призывно:

– Не трогай меня, иначе рассержусь!

При этих словах котёл взорвался, выбросив меня в коридор, где я увидел незнакомого молодого офицера в форме. Одной рукой он лез под кофточку Натали, а другой пытался поймать её болтающуюся из стороны в сторону голову, чтобы впиться своим мокрым, презрительным ртом в алые, влажные губы девушки. Не помню, как бросился к ним и как ударил со всей силы офицера кулаком с зажатым в нём бильярдным шаром. Парень успел уклониться, и удар обрушился на мою Натали. Почувствовав, как рука проваливается во что-то мягкое, жаркое, я потерял сознание.

Я сломал ей несколько рёбер. Натали попала в госпиталь, а меня не уволили благодаря вмешательству отца моей невесты, старого московского генерала, по заступничеству которого я был переведён в другой округ, в самый отдалённый отряд, куда немедленно приехала и его дочь, не дожидаясь квартиры. Около года мы снимали жильё. Это был самый тяжёлый для нас год, потому что я называл супругу чужим, ненавистным для неё именем, которое словно приросло к моим губам. Я звал её «Натали», не соображая, почему тихая москвичка вздрагивает и бледнеет, но постепенно привык к её имени, к её зелёным, грустным глазам и даже полюбил мою жену, оказавшуюся заботливой и терпеливой женщиной, в дальнейшем разделившей со мной все тяготы пограничной службы и не только. То, что последовало за увольнением из войск, оказалось куда тяжелее, чем мы предполагали, но это уже другая история. Я почти забыл про Натали.

И вдруг, впервые за много лет – этот тайфун и эти слова. Разумеется, жена сказала их случайно, ведь я никогда не рассказывал ей о черёмухе и уж тем более о подробностях наших свиданий с Натали! О пледе она сама благоразумно молчала, не спрашивала никогда – он так и остался в холостяцкой квартире. Но всё-таки её слова прозвучали неприятно.

– Да, настоящий тайфун, – повторил я, движением головы стряхнув с себя наваждение. Проверил, плотно ли закрыты окна, и вернулся следом за женой в квартиру.

Буря бушевала весь вечер и всю ночь и успокоилась с восходом солнца. Проснувшись, мы побежали на балкон посмотреть, что она натворила, и ахнули: гранитные шары, невероятной силой сдвинутые с мест, были разбросаны по всей набережной, словно надувные мячики, повсюду валялись разорванные железные цепи и лежали упавшие фонарные столбы. Море выглядело грязным и ещё сохраняло тревожный стальной оттенок, хотя движение волн было неторопливым и спокойным, как всегда.

– Завтра можно купаться! – сказала уверенно жена, увлекая меня на кухню завтракать.

Ноябрь 2011 г.

Летним вечером

Ко мне приехал мой старый приятель, с которым я подружился во времена далёкой курсантской юности и с которым какое-то время после окончания Московского училища поддерживал связь, изредка созваниваясь. Знал, что он женился вскоре, что так же, как и я, уволился из пограничных войск в начале девяностых, после чего надолго потерялся из виду. А когда я нашёл через другого приятеля, то позвонил ему и позвал в гости, помня, что он всегда был лёгок на подъём. Гриша обрадовался приглашению и правда прилетел через полгода вместе со своей женой в самый разгар купального сезона – в конце июля, когда вода в заливе Жёлтого моря становится тёплой и купаться в ней одно удовольствие. К тому же в это время появляются дешёвые креветки – под пиво они в самый раз, словом, есть все условия для дружеского отдыха.

Я встречал их в аэропорту, с волнением высматривая среди китайцев белые лица наших гостей, ничуть не сомневаясь, что узнаю своего товарища. Прошло почти тридцать лет, как мы расстались, поэтому можно понять то нетерпеливое любопытство, которое заставляло меня вставать на цыпочки и сильно вытягивать шею, чтобы первым заметить его. Мы увидели друг друга одновременно, встретившись глазами. Он поспешил ко мне навстречу, мы обнялись. Гриша совсем не изменился, оставшись таким же красавцем и здоровяком, каким был в молодости, только немного располнел, что в какой-то степени даже облагораживало его. Его голубые, с лёгкой поволокой глаза смотрели весело и твёрдо, тёмные, слегка волнистые волосы немного поредели, но всё ещё были хороши, если не считать небольшой седины на висках.