Друганы. Рассказы

скачать книгу бесплатно


– Здрасси, деда Вась…

– Митя! Никак ты, что ли? Кудыж-ты? Митя. Обожди!

Но Митька уже летел к своему дому. Прибежав, он плюхнулся на бревна рядом со ждавшими его соратниками и… прилип!

Старые почерневшие брёвна, оставшиеся ещё от постройки нового дома, лежали прямо под бабушкиными окнами. На дрова их было жалко пускать. Так и чахли они много лет, привлекая присесть, отдохнуть гулявшую ночами молодёжь. Бабушка, в отличие от этих гулявших, вставала по утрам очень рано. И до того надоело ей это соседство бессонными ночами, что взяла она да и измазала в одном месте брёвна солидолом…

Утром у колодца Васянька поведал Митькиной матери о проделках её чада. Только просил не наказывать сильно:

– Верынька, он же хороший мальчишка у вас, воспитанный. Здрасси, говорит, деда Вася.

«Воспитанный» Митька понуро сидел за бабушкиной спиной, спрятавшись там от гнева матери. Хлюпал распухшим от горя-печали мокрым носом, промокая его в бабушкину кофту. А та зашивала любимую Митькину раненую вельветку и, поправляя сползавшие с носа очки, то вздыхала, то посмеивалась:

– А-ба-а… Штаны-то нешто карасином топерь оттирать? Дак а чем-же? Боли ничем и не оттерёшь. А огурцы-то? Своих дёвать некуды… А вишни-ти нони вон скока! Дак чай весь сад заполонила. Саня-то кажну осень вырубат её, вырубат, а она вон прёт и прёт, как сорняк! Они к Васяньке за вишней… Никак у нёго слаще вишня-то? А? Озорники-и. …А солидол-то соскоблить с брёвнов надыть…

У омута

На берегу реки, заросшем ивняком, было страшно. И Митька с Костькой никак не могли спуститься к воде, где росли самые гибкие и ровные прутья: как раз то, что им было нужно.

У друганов было новое увлечение – рыбалка. Пришли они на реку за прутьями, чтобы из них наплести мерёт для ловли рыбы. Но пока шли, постоянно отвлекаясь: то на уток в озёрах, то на ящериц, оставлявших им свои хвосты, а то и поругаться, да и подраться немного, день склонился к закату. Друзья спустились с крутого берега, но подходить к потемневшей реке было ой как страшно. Тишина стояла такая, что звенело в ушах. Только иногда раздавался всплеск воды от какой-нибудь рыбы… или ещё кого неведомого? В реке отразились последние блики заката и исчезли, словно потонув в чёрной, тяжёлой глубине омута.

– Вот здесь ведь Бобыль-то утонул… – прошептал сухими губами Костька.

– И чё черти-то его сюды занесли, – еле слышно вторил ему Митька.

– Замолч, Трясной Митя! Чёрта не поминай! – процедил сквозь зубы Костька.

– Чё ты вякнул, Ширабан? – дрожащим от негодования, а еще больше от страха, голосом прохрипел Митька.

Назревала драка. Но пыл двух воинов охладил внезапный всплеск такой силы, что брызги долетели до их лиц. Присев от страха на корточки мальчишки на мгновение потеряли дар речи. Как током шарахнуло по всему телу, стало жарко, а в ногах такая слабость, что не то, что бежать, с корточек не встать.

– Русалка, – почти беззвучно шевельнул губами Митька.

– Накликал, придурок, – процедил сквозь стучащие зубы Костька.

– Костинька, айда отсю-ю-ю-дова, – заблеял Митька и стал старательно пятиться задом вверх по обрыву, опираясь руками о землю.

– Ха! Это ж сом, дура! – Костька был чуть старше друга, чуть храбрее, и в критических ситуациях принимал командование на себя. Он даже смог встать на ноги и гордо выпрямил спину.

– Со-о-о-м? А чё те сом-то, как хватит хвостом и «мама» не пикнешь…, а то ваще слопат… на фиг. Вон, Бобыля-то вытащили, а у него все ноги обглоданы. Сом и утопил…

– Ну, сом не нечиста сила! Чхал я на него! Пускай се булькат под корягой, – Костька, достав нож, деловито осмотрел лезвие и, подойдя к воде, стал срезать прутья. Митька, видя такую его лихость, подполз на четвереньках и встал сзади. На душе стало немного спокойнее за спиной у смелого друга.

– Костинька, а правда, что Кольки клыкастого отец русалку встречал, когда припозднился с охоты?

– Правда. Они с отцом у нас выпивали, дык я сам слыхал, как он баил. Вот. Иду, грит, я, Миколай, с охоты. Припозднился. Стал через мост переходить, гляжу, а под мостом девка в одном исподнем стоит, белье колотит. Ну, думаю, щас я тя шугну. Как пальну с ружья, думаю, так она и обомрёт. Пригнулся, дошёл до того берега, ружьё с плеча сымаю, а оно и не ружьё вовсе, а палка еловая. Вот. А девка как засмеётся, да звонко так, прям будто в башке у меня смех-то этот раздаётся! Да и раз! В воду! Тока хвост показала и нет её. Тут я, Миколай, веришь-нет, и обгадился. Вот, – рассказывая всё это, Константин деловито выбирал и срезал прутья. А Митька, затаив дыхание, смотрел на уже совсем почерневшую воду и испытывал такой жуткий страх, что не заметил, как упёрся в спину друга носом и почти перестал дышать.

– А може уж и хватит их, прутьев-то? А? Кость? – прошептал он задумчиво.

– Ты чё пришел, а?! Я те шас хватну! Режь, давай! – Костька намеренно повышал голос, чтобы испугать свой страх, изо всех сил старался показать другу и себе самому, что совсем ему и не страшно:

– Чё слюни распустил? У тя чё в руке-то, а?

– Но-о-ожик.

– Н-о-о-жик, – передразнил его Костька. – А ты знашь, что нечиста сила токо ножа и боится! – И он лихо протянул руку с ножом в сторону воды. Но Митька уже совсем плохо соображал. Он резко оглянулся и устремил свои, от страха размером с блюдце, глаза вверх на край обрывистого берега. Небольшие островки шиповника, росшие на берегу, казались снизу огромными мохнатыми чёрными кочками, упиравшимися в ещё светлое небо. А за ними была кромешная, зловещая тьма, из которой еле слышно доносился странный шорох: то ли ящерка по траве пробежала, то ли слабенький ветерок по кустикам пролетел, то ли сущности ужасные подкрадываются. Смотреть на берег Митьке стало ещё страшнее, чем на воду, а ещё страшнее, чем оставаться здесь, было идти обратно. Да и идти-то пришлось бы через тот самый мост… Он присел снова на корточки, обхватил колени руками, и мелкая дрожь побежала по всему телу. Теперь ему уже стало не жарко, а холодно. Костька всё это время оставался в той же позе лихого мушкетёра, затем как саблей взмахнул ножом:

– А помнишь, Митьк, рассказывали, что жила у нас в деревне старуха-ведьма? В кошку чёрную превращалась и бегала по ночам. Мужик какой-то будто шёл ночью, а она на него кинулась. Он её раз – ножом, лапу и отрубил. Вот. А наутро слышат, у старухи в избе стоны да охи там всякие, зашли, а она на печке, да без руки. Вот, – Митька покрепче сжал рукоять ножа.

– Они, говорят, на трёх ножах колдуют. Да, Кость?

– Ну да. У неё на подловке (на чердаке) три ножа нашли, когда она умирала, лохань с тухлой водой и кости летучей мыши. Вот. Мужики туда залезли матку (балка под потолком) поднять и увидели. Она умереть никак не могла, мучилась. Пока мужики матку не подняли. Сама попросила. Подними-и-ите, грит, матку, поми-и-илуйте – умереть да-а-айте. Как подняли матку, она тут и померла сразу. Вот. Но я те ищё раз грю: главное – ножик! Если сучок какой ковырять будешь ножом рядом с ведьмой – ей больно будет. Будто её ножом тычешь.

Митька, дрожа, придвинулся к выброшенной на берег коряге и стал лихорадочно ощупывать её, ища сучки. Его страх подошёл к самому пику. Если хрустнула бы вдруг ветка или поднялся снова сом со дна омута и хлестанул своим хвостищем по воде, то никакая сила не удержала его бы здесь. Да и Костькино старание быть храбрым было на пределе. Он уже несколько раз чиркал ножом по тоненькому, гибкому пруту и никак не мог сообразить, что чиркает его другой стороной ножа.

– А бабка моя вот рассказывала, – зашептал Костька, – что пошли мужики затемно на сенокос, глядят, колесо от телеги катится. Они его взяли да на сучок и повесили. Вот. Вечером домой идут, глядят, а на дереве старуха мёртвая висит. Страшная, спасу нет. Глазищи вытаращила, зубы оскалила.

– Эт баушка тя пугала, чтоб ты шлялся меньше… – с надеждой в голосе прошептал Митька.

– Ну уж не как твоя мать – чуть чё, так поленом. Да и мало тебе, дрыном бы…

– А чё дальше-то, Кость?

– Чё-чё, мужики её снять захотели, вот, подошли, а она как заорёт! – Костька перевёл дыхание, он уже давно перестал резать прутья, а теперь вдруг замер, как будто окаменел, потом стал озираться по сторонам, словно загнанный волчонок, мечущийся за флажками. А Митька, ухватив Костькину полу пиджачка и, перестав вообще дышать, судорожно пытался подняться с корточек. На небе, ещё сохранившем светловатые отблески ушедшего дня, появились кое-где первые звёзды. И будто всем этим небесным куполом обрушился на мальчишек пронзительный, душераздирающий крик:

– Ах вы, паразиты такие! Вас куда черти унесли! Окаянные! – вдоль берега бежала Костькина мать, размахивая поленом. Её вид и крики сразу разогнали все страхи. Стало вдруг так спокойно, радостно. Ругань и тумаки были для друзей таким счастьем, что они тихонько захихикали и, обнявшись уже смело потрусили домой, забыв на берегу все срезанные прутья.

ОмЕль

Костька с маленьким Серёжкой плелись с рыбалки. В очередной раз расскандалившись с другом Митькой, Костька пошёл было на речку один, но вынужден был взять с собой бесцельно болтавшегося Серёжку. Мелкий, где бы ни встретил самого умного и авторитетного для него Костьку, прилипал к нему, как рыбка-лоцман к акуле, и отлепить его не удавалось даже подзатыльниками.

День был жарким, рыба совсем не ловилась, да и Костька пребывал в печали после очередного скандала с Митькой. А тут ещё и Серёжка заныл:

– Костинька, айда домой, гОлодно чей-то…

Дом Костьки был гораздо ближе от речки, чем Серёжкин – туда они и потелепались, утомлённые жарой и голодом. И только зайдя в дом Костька вспомнил, как его рано утром расталкивала мать:

– Костя, сыночка, просыпайся, мы все уезжаем в район, к тёть Гале в больницу. Я и печку не топила, тебе даже поесть нечего. Ты уж сбегай к Митьке, поешьте там, а мы вам вечером гостинцев привезём. – Костька так и сделал. Натрескавшись пирогов, друганы лениво развалились на мягкой лужайке, обсудить предстоящую рыбалку, а за обсуждением, как всегда, поругались…

Отгоняя неприятные воспоминания, Костька тяжко вздохнул и подтолкнул Серёжку к столу:

– Садись. Шас чо-нить поедим.

В надежде на чудо он заглянул в холодную печь – пусто. Открыл бабушкину студёнку – широкую тумбочку для хранения продуктов – пошарил и, почувствовав какой-то запах, стал вышвыривать из неё всё, что было. Из съестного оказалась только, видимо нечаянно забытая и пролежавшая там много дней, засохшая селёдка. Костька поставил тарелку на стол, понюхал – запах был… не очень, а рядом с селедкой лениво шевелились подозрительные белые червячки… Серёжка брезгливо скривился:

– Я не бу-у-ду…

– Ешь, дурак. Это – деликатес! В Сибири, на море Байкал, тамошние жители тока протухшу рыбу и жрут. Они её омЕль зовут. Вот.

– Чай не правда!? – Серёжка выпучил глазёнки, открыл рот, но тут же быстренько захлопнул его. Мелькнула мысль: «Кабы Костька в открытый рот рыбу-то не сунул».

– Дак она чай, поди, и рождатся така? Тухла?

– Ага-а! И всюЮ жизню така тухла и плават, пока не спомают да не слопают… Дурак! Хто же енто живой протухат! Они её нарочно на солнышке, или в студёнках таких вот держат, пока не протухнет. А потом – жрут. Эт баушка наша положила спицально маненько на пробу. Вот она шас и доспела. Мы с тобой пробу-то и сымем. Вот. Жри давай!

– Дак, а ловят-то как, Кость? – спросил Серёжка, пытаясь оттянуть время перед великим таинством – пробой тухлой рыбы. – Говоришь, зовут омЕль. Зовут – это что ли с берега кричат: «омЕ-ель, омЕ-ель…», она и приплыват?

– Ой, дура-ак, – Костька обхватил голову, раскачивающуюся из стороны в сторону от возмущения, и тяжко выдохнул…

С улицы раздался условный сигнал друганов – протяжный свист. Костька выглянул за оконную занавеску, отпихнул рукой бесцеремонно лезущую туда Серёжкину мордашку, и выругался:

– Ну,… Митька, блин, вечно спортит шутку.

Бросив взгляд на копошащихся в тарелке белых червячков, сглотнул голодную слюну, отвесил Серёжке лёгонького подзатыльника и, скомандовав: «За мной, шкет!» выбежал из дома.

– Митька-а! Серёжка голодный, спасу нет. А мои тока вечером вернутся. У тя дома пожрать чё есть?

У жалостливого Митьки защемило сердце. Он взял Серёжку за руку, погладил его взъерошенные волосёнки, сердито глянул на Костьку и процедил сквозь зубы:

– Цельный день мальца таскаш за собой не жрамши, а сам-то пирогов… – и осёкся.

– Да ладно, – буркнул примирительно Костька.

– Айдате к нам. Папка дома с дядь Саней. Выпивают. Не ной, Серёга, щас от пуза накормлю, – и Митька быстро зашагал к своему дому, таща за руку еле поспевающего за ним Серёжку. А тот, семеня, то и дело оглядывался с опаской на плетущегося сзади понурого Костьку. Страшно ему было: друзья вот-вот расскандалятся! Но урчащий от голода Костькин живот напоминал, что ради «пожрать» – можно и потерпеть. И Костька стойко терпел: не отвечал на гневные выпады друга.

Мальчишки вошли в дом… и замерли у порога. Митькин отец, приветливо улыбаясь, поманил их рукой:

– А ну, орлы, к столу! Сейчас деликатес есть будем. Дядя Саня вернулся, гостинец из Сибири привёз. Митька, чайник быстренько поставь.

Дядя Саня сконфуженно сдвинул начатую бутылку «Столичной» за горку нарезанного хлеба, показал кивком головы на огромную рыбину, лежащую на столе, и гордо отрекомендовал:

– Омуль! С душком!

«Орлы» скукожились возле порога, накрепко захлопнув рты, боясь впустить туда резкий запах тухлой рыбы. Только Серёжка, судорожно дёргая Костьку за рукав, скороговоркой лепетал, будто байкальский туземец, зовущий с берега рыбу:

– ОмЕль, омЕль, омЕль…

Теракт

Предвкушение праздника радует больше, чем сам праздник. А ожидание конца каникул огорчает больше, чем конец каникул. Всего через один день – в школу. Митька и Костька решили всё же оставить огорчения на завтра – на последний день лета. А сегодня у них было запланировано огромное количество разных дел. Только вот, как всегда, всё шло не по плану, а так, как всегда… С утра они успели поругаться, маленько подраться, помириться. И вот теперь разгорался новый спор – спор о способностях их учителей.

Митька состроил гримасу, склонил белобрысую голову набок, поклонился, развёл руки в стороны и, изображая раболепство и покорность, пропищал:

– Ко-остинька, моге-ёт…?

Затем резко выпрямился, сердито сунул кусок мела в карман, тиранул кулаком у себя под носом, нарисовав жирное белое меловое пятно до самого уха, и продолжил уже громко и грозно:

– Вот перед маленькими, как Серёжка, и умничай. А мне неча мозги парить! Прохерссор! Рыдионыч сроду самолётов-то не видал! Маресьев…

– Я те, барану, ишшо раз грю: Николай Рыдионыч на войне был? – и Костька, приподняв картуз, постучал кусочком мела себе по лбу, призывая этим жестом Митькину голову к соображанию.

– Ну, был…

– Ног там лишилси?

– Ну, да…

– Кого ишшо умней знаш, аль нет?

– Ну… нет…

– Ну, ежли он самый умный и без ног, то чё? Как Маресьев не мог бы на самолёте летать!?

– Ну, мог бы, наверное… – неуверенно протянул Митька.

– Ну вот и замолчь! – рявкнул Костька и сердито сплюнул.

Митька уважительно посмотрел на Костьку и примирительно, дрогнувшим голосом, спросил:

– Костинька, а Николай Иваныч, если надо будет, смогёт?

– Нет. Большой больно. Лётчики – они маненьки должны быть. А то в ероплан не влезут. Вот.

Митька одобрительно окинул себя взглядом. Костька, заметив это, добавил со смешком:

– И не жирны, как ты. Самолет надорвётся тя подымать!

– Я?! Ты чё…?!

Сморщенный от негодования, запудренный мелом Митькин носик совсем спрятался в пухлых розовых щеках. Он закусил губу, и ещё раз смачно вытерев под носом свирепо сжатым круглым кулачком, ринулся в атаку. Костька высморкался, натянул поглубже картуз, опустил пониже голову, сгорбив и без того сутуловатую спину, и, съёжившись, приготовился к бою…