Материнское воскресенье

скачать книгу бесплатно

Это было лучшее, на что она могла надеяться. Хотя не так уж сильно это ей помогало. Но если по какой бы то ни было причине сочетание цветочков и денег было именно тем, к чему Пол постепенно соскальзывал, тогда нынешний день – во всяком случае, именно так думала Джейн, подавая завтрак и слушая, как мистер Нивен рассуждает о корзинах для пикника, – да, нынешний день, начавшийся таким многообещающим солнечным сиянием, станет для нее, возможно, последним шансом. Она, впрочем, не знала, только ли ее последним шансом – может, и его тоже? А может, даже их общим?

В любом случае, она уже начала готовить себя к тому, что вскоре его потеряет. Но был ли он готов ее потерять? Вряд ли у нее было право предполагать, что и он смотрит на грядущие события именно с такой точки зрения. Возможно, она не имела права даже думать о том, что теряет его. Ведь он, в сущности, никогда ей не принадлежал. Хотя нет, конечно же, он принадлежал ей!

Она не знала, каково это будет – его потерять. Она даже думать об этом не хотела, хотя понимала, что непременно его потеряет. Пожалуй, утром того Материнского воскресенья в Бичвуде, подавая к завтраку горячий кофе, она думала только о том, что если Пол намерен правильно распорядиться этим днем, то пусть главную ставку делает на нее, Джейн. Мысль об этом давала хоть какую-то надежду. А потом однажды раздался тот телефонный звонок. «Ошиблись номером», – сказала она мистеру Нивену. И душа ее воспарила.

– Показушники скоро уезжают, – услышала она в трубке, – так что я остаюсь в норе совершенно один. В одиннадцать. У парадного входа.

Он говорил решительно, но все же шепотом, явно догадываясь, как неловко она себя чувствует, отвечая ему возле открытой двери в столовую, где завтракают ее хозяева. В общем, она получила приказ, краткий, решительный и изменивший все на свете. И, слушая его голос, Джейн старательно делала вид, что с вежливым терпением выслушивает объяснения некой словоохотливой «мадам», которая никак не поймет, что ошиблась номером. А потом она спокойно сказала: «Мне очень жаль, мадам, но вы не туда попали» – и повесила трубку.

Скольким же вещам она научилась за эти семь лет! Например, весьма уместно вставлять это их «мне очень жаль». И многому другому тоже. Но сейчас она была ошеломлена и растеряна. Она никак не могла осознать, что они с Полом останутся в огромном пустом доме только вдвоем. Раньше такого никогда не случалось. Да еще и этот его приказ подъехать прямо к парадному крыльцу… Ее еще ни в один дом ни разу не впустили с парадного входа. Хотя раньше, в самом начале их отношений, нечто подобное могло порой означать просто выбранное им место встречи.

– Ничего страшного, мадам…

Мистер Нивен по-прежнему жевал свой тост с мармеладом, и Джейн даже пожалела, что он толком не обратил внимания на то, как безупречно она сыграла свою роль в этом маленьком спектакле.

– Ошиблись номером, – объяснила она. А потом он подарил ей полкроны.

И, предположим, ему давно было известно, что она когда-то делала для Пола Шерингема – точнее, чем они с Полом Шерингемом занимались – причем, да, всего за шесть пенсов, а то и меньше. А потом, в общем-то очень скоро, она стала делать это и вовсе даром, поскольку взаимный интерес как бы исключил всякую необходимость в оплате.

Хотя, даже когда она дожила уже до восьмидесяти или до девяноста лет, если во время интервью ее просили вспомнить юные годы, она чувствовала, что будет вполне честна, заявив (впрочем, она так никогда этого и не сделала), что в юности сперва ощущала себя проституткой. Сиротой, служанкой, проституткой.

Он стряхнул пепел в пепельницу, украшавшую ее живот.

А потом еще тайной любовницей. И еще тайным другом. Пол ей так однажды и сказал: «Ты мой друг, Джей». И не просто сказал, а прямо-таки провозгласил. У нее от этих слов даже голова закружилась. Ее так никто и никогда раньше не называл, никто и никогда не говорил с ней о таких вещах столь решительно – он словно пытался объяснить ей, что никаких других друзей у него нет, что он на самом деле только сейчас понял, каким может быть настоящий друг. И ей, разумеется, никому нельзя было рассказывать о его новых невероятных откровениях.

А она от его откровений чуть сознание не потеряла. Ей ведь было всего семнадцать. Именно в эту минуту она и перестала быть проституткой. Она стала его другом. Друг – это, пожалуй, даже лучше, чем любовница. Хотя вряд ли тогда в ее лексиконе или даже в мыслях встречалось слово «любовница». Она, скорее всего, и о себе-то так не думала. Хотя впоследствии она станет любовницей, и у нее будут любовники. В Оксфорде. И любовников у нее будет много. Она даже цель себе такую поставит. А вот сколькие из них были ее друзьями?

И была ли его другом Эмма Хобдей, хоть он и собирался на ней жениться?

В любом случае – были ли они друзьями, или, может, даже любовниками, или просто молодым мистером Полом и новой горничной из Бичвуда, которую мистер Пол однажды приметил в почтовом отделении в Титертоне, – они с наслаждением предавались самым различным «экспериментам» в различных потаенных местечках, известных только им двоим. От дома Нивенов до дома Шерингемов было едва ли больше мили, если идти не по главной дороге, а по проселку и потом – обязательно! – через сад. Оранжерея и неиспользуемая часть конюшен – вот по крайней мере два места их тайных встреч. И каждый раз они чувствовали, что ставят очередной «эксперимент», как бы стремясь навстречу друг другу, в соответствии со странной обоюдной, но заслуживавшей полного доверия интуицией – вряд ли даже само их желание встретиться было ограничено неким установленным графиком, – и это интуитивное стремление друг к другу вскоре стало для них привычным, ибо подобная телепатическая связь может существовать лишь между истинными друзьями. И обоим казалось, что им всегда сопутствует некая воображаемая удача, однако они понимали, что это, увы, совсем не так.

Так что же – значит, они были настоящими любовниками?

Потому что любому их «эксперименту» всегда была свойственна некая повышенная интенсивность и странная серьезность, даже торжественность. А кроме того, они настолько отчетливо сознавали, что совершают нечто неправильное (ведь вокруг них весь мир был погружен в печаль, оплакивая павших), что были вынуждены как-то все это компенсировать – и разражались легкомысленным смехом. На самом деле им порой казалось даже, что заставить друг друга смеяться – это и есть главная цель их любовных опытов; что было довольно-таки опасно, поскольку одним из основополагающих факторов их отношений было соблюдение полной секретности. Никто и ни при каких обстоятельствах не должен был их обнаружить.

И весьма примечательно, что внутри Пола при всей его нынешней обходительности, изысканных манерах и определенном высокомерии по-прежнему таился тот смех, который не исчез, даже когда у него появился серебряный портсигар, даже когда они оба достигли высшей степени мастерства в том занятии, к которому так пристрастились и во время которого так старались сохранить серьезное выражение лица. Этот взрывной, неудержимый смех все еще был способен порой без предупреждения, без объяснения, вырваться у Пола изнутри, разрушив его безупречную внешнюю оболочку благовоспитанного молодого человека подобно тому, как раскаленный сплав разрушает литейную форму.

Но сейчас он лежал рядом с ней совершенно голый, и никакую литейную форму разрушать ему было не нужно. Да и с чего бы он стал сейчас смеяться? Ведь это был их последний день.

Как же она торопилась, как мчалась на своем велосипеде из Бичвуда в Апли! Нет, сперва она, разумеется, проявила должную осторожность, поскольку мистер и миссис Нивен еще не успели уехать, и ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы они заметили, что она куда-то спешит или, мало того, сворачивает налево, в сторону Апли. Так что у ворот она как ни в чем не бывало повернула направо, а не налево. Но потом, совершив несколько обманных кругов и исчезнув за поворотом, помчалась что было сил.

И, завидев Апли, сделала то, чего никогда раньше себе не позволяла: подъехала к дому прямо по подъездной аллее, а не с тылу, по тропе, ведущей через сад, где обычно прятала велосипед в знакомых зарослях боярышника и уж дальше осторожно пробиралась на своих двоих. Нет, на этот раз она храбро миновала ворота усадьбы и направилась по гравиевой дорожке, обсаженной липами и украшенной клумбами с нарциссами, к парадному крыльцу.

Именно так он ей и велел – строго приказал! – поступить. Подъехать прямо к парадным дверям. И лишь когда она уже миновала ворота, до нее дошло, какой это был невероятный, небывалый дар – да, это действительно был ее день. Парадное крыльцо! Ему, должно быть, хотелось посмотреть, как она будет ставить у парадного крыльца свой велосипед, и едва она успела это сделать, как роскошная дверь – или, точнее, двери, две высоченные, внушительного вида блестящие черные створки, – открылась, словно подчинившись некой волшебной силе.

Она не знала наверняка, хотя вскоре и узнает, выходят ли окна его спальни на подъездную аллею. Она могла бы мимоходом увидеть его в открытом окне второго этажа, если бы специально высматривала, но она слишком спешила и волновалась, так что увидела его, лишь когда он внезапно появился из-за высоких дверей, отворившихся как бы самостоятельно. И она, шуткой желая снять напряжение, продолжала называть его «мадам», а он назвал ее «умницей». Затем она, быстренько прислонив велосипед к стене у парадного крыльца, вошла в вестибюль, за которым виднелся холл с выложенным черно-белой плиткой полом, похожим на шахматную доску. И на столе там стояла огромная ваза с какими-то невероятно прекрасными ярко-белыми цветами.

– Это мамины драгоценные орхидеи, – пояснил Пол. – Но мы здесь не для того, чтобы ими любоваться. – И повел ее, точнее, потащил, решительно подталкивая сзади, на второй этаж.

И тут, пожалуй, наступила ее очередь называться «мадам». Едва они оказались в его спальне, он почти сразу принялся ее раздевать, чего никогда раньше не делал – впрочем, раньше у него вряд ли и была такая возможность. Во всяком случае, она не могла бы с уверенностью сказать, что он вообще когда-либо снимал с нее одежду.

– Стой спокойно, Джей. Просто стой спокойно.

Казалось, он хочет, чтобы она совсем не шевелилась, чтобы она замерла в неподвижности, пока он, довольно ловко орудуя пальцами, последовательно развязывает и расстегивает ее одежки, позволяя им падать на пол вокруг нее. Так что это отчасти напомнило Джейн ту процедуру, которую она осуществляла порой, когда миссис Нивен устало просила ее «разоблачить». Вот только Пол – и этого она никак не могла отрицать – «разоблачал» ее с невероятным почтением, даже с благоговением. Ничего подобного Джейн, разумеется, никогда не испытывала, раздевая миссис Нивен перед сном. Пол снимал с нее одежду, словно приоткрывая некую тайну, словно снимая с нее фату перед первой брачной ночью. И она знала, что никогда в жизни этого не забудет.

– Не двигайся, Джей.

Между тем ей хотелось немного оглядеться, ведь она никогда прежде не бывала в этой замечательной комнате. Туалетный столик с зеркалом-трельяжем, заставленный всякими мелкими предметами, в основном серебряными. Кресло с полосатой обивкой – золотые полосы на кремовом фоне. Шторы с таким же рисунком, полностью раздвинутые (он так и раздевал ее при раздвинутых шторах!) и чуть колышимые ветерком. Распахнутое окно. На полу неяркий ковер в серо-голубых тонах – такой оттенок приобретает в солнечном свете дымок от сигареты. Поток солнечного света, льющийся из окна. Кровать.

– Что это, Джей? Ты там свое сокровище припрятала?

Его пальцы что-то нащупали в упавшей на пол одежде.

Это была монетка в полкроны.

В Материнское воскресенье 1924 года мистер Нивен действительно видел, как Джейн неторопливо отъезжает от дома на велосипеде. Он как раз вывел свой «Хамбер»[2 - Легковой автомобиль компании «Крайслер», выпускавшийся до 1969 года.] из гаража и поставил перед крыльцом, поджидая миссис Нивен. Чаще всего, думала Джейн, стоя перед Полом неподвижно, мистер Нивен все-таки сам «разоблачает» миссис Нивен, если ей самой трудно раздеться. Какое слово – «разоблачать»! Она предполагала также, что миссис Нивен вполне может попросить мужа: «Пожалуйста, Годфри, разоблачи меня», – но, разумеется, совсем иным тоном, чем когда обращается к горничной. Или, например, мистер Нивен – и тоже не совсем обычным тоном – может спросить у жены: «Можно мне разоблачить тебя, Клэр?»

Джейн предполагала даже, что мистер и миссис Нивен вполне могут время от времени… хотя лет восемь назад они и потеряли обоих своих «храбрых мальчиков». Да нет, она не просто предполагала. Она порой видела свидетельства этого. Ведь это она меняла простыни.

Но даже в Материнское воскресенье она не могла понять, каково это – быть матерью двух сыновей и потерять обоих, одного за другим, в течение нескольких месяцев. Не знала она и того, что может чувствовать в такой праздник мать, потерявшая своих сыновей. Мать, которая понимает: ни один из ее мальчиков уже никогда не придет ее навестить с традиционным букетиком или коробкой симнелов[3 - Маленькие кексы с изюмом и цукатами, покрытые миндальной пастой. По традиции такие кексы подаются в Материнское воскресенье.].

Но у Пола Шерингема через две недели свадьба, и он в своей семье единственный из сыновей, оставшийся в живых. И Нивены, разумеется, на его свадьбу приглашены. Ведь Пол стал теперь (и ох, как хорошо ему это было известно!) любимцем обеих осиротевших семей.

Сейчас, думала Джейн, мистер и миссис Нивен наверняка уже уселись рядышком в автомобиль и едут по освещенной ярким весенним солнышком дороге в Хенли. А Милли еще с утра, раньше всех, укатила из Бичвуда, скрипя колесами велосипеда по гравиевой дорожке, чтобы успеть на поезд в 10.20 из Титертона. И особняк в Апли тоже сегодня совершенно опустел, словно кто-то услужливо предоставил его им двоим в полное распоряжение — мистер и миссис Шерингем, «показушники», уехали в Хенли на встречу с «вождями племен», а кухарку Айрис и горничную Этель утром отвез на станцию в Титертон не кто иной, как сам Пол Шерингем.

Он только сейчас, раздевая ее, рассказал об этом – точнее, ее он к этому времени уже раздел, и теперь она стояла посреди залитой солнечным светом комнаты совершенно голая и в свою очередь, как бы оказывая ему взаимную услугу, тоже его «разоблачала».

– Между прочим, я сам отвез Айрис и Этель на станцию.

Вряд ли имело смысл докладывать ей об этом. Разве это имеет какое-то отношение к тому, чем они сейчас занимаются, думала Джейн. И вряд ли – но так она подумала уже впоследствии – ему вообще стоило это делать. В такое замечательное утро Айрис и Этель, наверное, с неменьшим удовольствием прогулялись бы пешком. До железнодорожной станции в Титертоне от Апли даже ближе, чем от Бичвуда.

Может, Пол просто пытался таким образом объяснить, почему ей так мучительно долго пришлось ждать его телефонного звонка? И хотел, чтобы она была уверена: дом целиком и полностью в их распоряжении и там совершенно безопасно? Что он сам все уладил, удалив прислугу?

Но он сообщил ей об этом с какой-то невероятной, нетипичной для него серьезностью. Словно хотел, чтобы она поняла – именно так она и будет думать впоследствии, – что в этот особый, словно перевернутый вверх тормашками день он сам решил взять на себя некую второстепенную роль, хотя чаще всего вел себя с ней как самый что ни на есть лорд из лордов. Он не только услужливо распахнул перед ней двери своего дома, словно предлагая его ей, но и сам раздел ее, точно был ее слугой, рабом, а еще – в полном соответствии со своей новой ролью – он решил оказать посильную услугу таким же, как она, служанкам.

– Я доставил их на родительском автомобиле прямо к поезду, который отправлялся в девять сорок.

Теперь родительский автомобиль уже, наверное, припаркован где-нибудь в Хенли, думала Джейн, а собственная машина Пола, небольшой гоночный автомобиль с опускающимся верхом, рассчитанный на двоих, по-прежнему стоит в гараже, то есть в бывшей конюшне.

Возможно, он делал так каждый год. Возможно, отвозить прислугу на станцию в Материнское воскресенье – одна из традиций семейства Шерингем. Но он вдруг сказал:

– Мне хотелось как следует с ними попрощаться.

Как следует попрощаться? Так они же, скорее всего, уже к чаю вернутся. Они же не навсегда уехали.

Неужели он таким окольным путем пытался сказать, что и это тоже подарок ей? Чтобы с ней как следует попрощаться? Впрочем, вряд ли в данный момент она была способна уделить должное внимание этой странной фразе. Она уже успела снять с него одежду, которая мгновенно перемешалась на кресле с ее вещами, и они без излишних промедлений двинулись к кровати.

А вот впоследствии она не раз будет вспоминать эту его фразу. И всю жизнь будет отчетливо представлять себе двух потрясенных, утративших дар речи женщин на просторном заднем сиденье роскошного черного автомобиля и Пола за рулем в роли заправского шофера. На привокзальной площади он наверняка сам распахнул перед «дамами» дверцы и любезно помог им вылезти из машины – с точно такой же любезностью он только что ее «разоблачал». А служанкам, возможно, показалось даже, будто он собирается каждую поцеловать на прощанье.

Всю жизнь она будет вспоминать это Материнское воскресенье, пытаясь снова все это себе представить, вернуть, даже когда сам праздник полностью утратит свое историческое значение и превратится в нелепый обычай, дошедший до наших дней из далекой эпохи. Когда Пол помогал горничной и кухарке вылезти из родительского автомобиля, вдали на фоне сверкающих голубых небес, возможно, уже показались клубы белого пара – это приближался поезд, в 9.40 отправлявшийся в Ридинг. На платформе, должно быть, ожидали поезда еще две-три такие же, как Айрис и Этель, служанки, едущие в гости к родственникам (хотя Милли, кухарки из Бичвуда, среди них не было – она собиралась ехать поездом в 10.20).

Да, все служанки ехали в гости. А их матери уже вытаскивали из буфета парадные тарелки и чашки, готовясь накрывать на стол. Но самое главное – у всех этих служанок были матери, к которым они могли поехать.

Джейн была знакома с горничной из Апли, этакой бедной мышкой по имени Этель Блай. Иной раз они даже беседовали, встретившись на улице или в бакалее Свитинга в Титертоне. Собственно, это и беседой-то назвать было нельзя – так, обмен несколькими фразами, зато это никогда не превращалось в обмен сплетнями. Айрис, кухарка из Апли, была почти такой же коренастой и плотной, как Милли, а Этель, худенькая, подвижная и сообразительная, отчасти походила на Джейн. С какой-нибудь «другой Этель» Джейн, пожалуй, могла бы и посплетничать – например, остановившись и придерживая руль велосипеда, у входа в бакалею Свитинга, – и даже похихикать немножко, как она не раз хихикала в компании Пола Шерингема.

Однако и тогда она не стала бы рассказывать этой «другой Этель» о своих отношениях с мистером Полом. Скорее уж эта «другая Этель» и сама бы обо всем узнала или догадалась. А может, «другая Этель» опередила бы Джейн, заняв ее место рядом с Полом, или же он ее первой затащил бы к себе в постель, поскольку она и так жила с ним под одной крышей, что было весьма удобно.

В общем, очень даже хорошо, что эта Этель не оказалась той, «другой Этель», а была просто доброй маленькой горничной, которой без особого труда удавалось все, что в основном и требуется от слуг: заниматься своими делами, ничего не видеть и не слышать, а самое главное – держать рот на замке.

Вот и сегодня, вероятно, Этель поехала в гости к матери с тем же настроением кроткой покорности судьбе, с каким некогда предложила свои услуги миссис Шерингем. Вполне возможно, что и это настроение, и ее отношение к матери и к хозяйке стали у нее неизменными и неразличимыми.

Сплетничали ли они с Айрис? Конечно же да. Разумеется, после поездки на шикарном автомобиле, во время которой языки у обеих были связаны, они, едва сев в поезд, тут же принялись болтать. Интересно, о чем? Скорее всего, о том, что мистер Пол вскоре женится и уедет из дома, а они останутся.

А может, наоборот? Может, сев в поезд, они, непривычные к посещениям «широкого мира» и давно позабывшие, что у них, оказывается, есть собственная жизнь и даже собственная мать, погрузились в еще более глубокое молчание? Может, обе просто уставились в окно, моргая и щурясь от яркого света и разглядывая английские поля, покрытые, точно пятнами, стадами пасущихся овец?

Вот о чем думала Джейн, пока Пол Шерингем торжественно, словно отправляя некий религиозный обряд, раздевал ее.

– Стой спокойно, Джей.

И, занимаясь этим, заметил, словно отвечая на некий не заданный ею вопрос:

– Между прочим, Джей, в этот момент я занимаюсь зубрежкой, ясно? Сижу, обложившись учебниками по юриспруденции, и зубрю. – В ином случае подобное заявление с его стороны могло бы вызвать у них только смех, но сейчас им почему-то смешно не было. И потом, Пол говорил с такой назидательной серьезностью и настойчивостью, словно хотел, чтобы она точно знала, что ей ответить, если ее когда-нибудь спросят – или будут допрашивать? – чем именно он (а точнее, они оба) в это время занимались.

Слово «зубрежка» станет для Джейн одним из важнейших символов ее собственного тайного языка, о котором она никогда и никому даже не упоминала. И за этим символом для нее будет скрываться столь многое, что слышать это слово ей будет больно даже в Оксфорде, а уж там-то разговоров о зубрежке всегда хватало.

А для Пола необходимость зубрить была всего лишь отговоркой, дававшей возможность не ездить с родителями на ланч в Хенли и остаться дома в полном одиночестве – точнее, наедине с Джейн. Намерение весь день прилежно заниматься прозвучало для его родителей как некое обещание в ближайшем будущем стать добродетельным супругом, четко сознающим и исполняющим свои обязанности. После свадьбы Пол и Эмма Хобдей собирались жить в Лондоне (об этом Джейн знала, и ей оставалось лишь скрепя сердце смириться с этим). Предполагалось, что, окончив университет, Пол станет юристом и добропорядочным гражданином и будет вести вполне достойную жизнь – вне зависимости от того, какой новый «куш» ему «обломится» после свадьбы.

Нет, как все-таки сильно меняются времена!

Даже сегодня, в такое великолепное утро, он непременно должен был продемонстрировать всем, что ни на йоту не намерен отступать от собственных планов и, стало быть, вновь займется зубрежкой. На него это было совсем не похоже. Усердие и усидчивость его характеру были отнюдь не свойственны, но вряд ли можно было что-то возразить в ответ на подобные намерения, да еще и высказанные вслух. Возможно, то, что у Пола осталось всего каких-то две недели «вольной жизни» – именно так, должно быть, со смехом предположили собравшиеся за ланчем в Хенли «вожди племен», – и вызвало у «их дорогого мальчика» столь неожиданный приступ прилежания и сознательности.

Однако и сам Пол, и Джейн прекрасно понимали – неизвестно, впрочем, догадывалась ли об этом мисс Хобдей? – что ему так же сильно хочется стать юристом, как превратиться в жалкий кустик салата латук.

– В общем, мы были заняты зубрежкой, Джей. Это на тот случай, если вдруг кто-нибудь спросит.

И все-таки один вопрос, так, впрочем, и не заданный ею, остался без ответа. Да она и не осмеливалась его задать. Ей даже не очень-то и хотелось это сделать. Пусть бы он сам сказал.

Вот что ее беспокоило: поскольку он (с ней) явно не весь день будет заниматься «зубрежкой», какие еще развлечения он может устроить для себя в пустом доме? Еще один «сеанс зубрежки» с мисс Хобдей?

Они лежали рядом, не укрывшись даже простыней, курили, молча стряхивая пепел в пепельницу, и наблюдали за струйками сигаретного дыма, которые, сплетаясь, поднимались и исчезали где-то под потолком. Некоторое время Джейн думала только об этих сплетающихся струйках дыма, и ей было достаточно того, что Пол лежит с ней рядом. Потом она почему-то представила себе белые клубы дыма, вырывающиеся из трубы паровоза, и сигареты, торчавшие вертикально у них обоих изо рта, показались ей похожими на миниатюрные паровозные трубы.

Снаружи был слышен лишь птичий гомон, а здесь, в комнате, их окутывало странно слышимое молчание пустого дома, от которого Джейн хотелось затаить дыхание. И, хотя оба они смотрели в потолок, над их телами ощущалось все же слабое дрожание воздуха, словно напоминая им, что они лежат совершенно нагие. Как две рыбины на белой тарелке, подумала она. Как два розовых лосося, поджидающих на буфете прибытия гостей, возможно, даже свадебных гостей, которые так никогда и не приедут…

Ей не хотелось ничего говорить, ни о чем спрашивать, не хотелось произносить ни слова, которое могло бы нарушить призрачную возможность того, что они так и будут вечно лежать рядом.

Это называется «релаксация», думала она, – кстати, подобные слова нечасто проникают в лексикон горничных. Но у нее в запасе теперь было полно таких слов, которые горничные вообще не употребляют. В том числе и слово «лексикон». Она старательно собирала эти слова и складывала в кладовую памяти, как собирает всякие былинки и веточки птичка за окном, вьющая себе гнездо. Да и можно ли было по-прежнему считать ее горничной, когда она лежала, распростершись с ним рядом, на его постели? И был ли он для нее по-прежнему «хозяином», «мистером Полом»? В этом-то и заключалась магия наготы и совершенство ее политики.

Это была не просто релаксация – это было ощущение полного покоя.

Свободной рукой – в другой она держала сигарету – Джейн, не глядя, ласково погладила его влажный член и сразу почувствовала, как он в ту же секунду шевельнулся и встрепенулся, словно спящий птенчик. Можно было бы подумать, что она всегда могла позволить себе нечто подобное – этакая скучающая герцогиня, бездумно ласкающая щенка. А ведь всего несколько минут назад той же рукой, вывернутой за голову, она изо всех сил цеплялась за бронзовый прут в изголовье кровати – той самой, в которой ей раньше никогда лежать не доводилось. А ее вторая рука расплющенной ладошкой и согнутыми, как когти, пальцами давила на его ягодицы, на то потайное местечко, где, как ей казалось, его член соединяется с позвоночником. В эти мгновения именно она его направляла, именно она ему приказывала – и разве он мог не подчиниться столь убедительному приказу? Но все-таки это он первым отдал ей приказ: войти в дом через парадные двери.

И теперь ей казалось, что все это, то, чем они только что занимались, – тоже некие двери, двери в ту наивысшую область человеческих отношений, где царит полная взаимная обнаженность, духовная и физическая.

Ощущение полного покоя. Только сегодня она его испытала по-настоящему. Сегодня оно было в три раза более настоящим, чем в любой другой день: никогда еще у них не было такого дня, да и не будет никогда, ибо такое повторить невозможно.

Джейн почти докурила свою сигарету и загасила окурок, переставив маленькую пепельницу на узкую полоску простыни между ними – она, безусловно, имела на это право. Это все-таки ее живот, а не столешница, могла бы сказать она, и ей не хотелось бы, чтобы он тыкал ей в живот своим окурком – хотя на самом деле ей это было даже приятно. И как же часто впоследствии она будет вспоминать ощущение прохладного донышка той пепельницы, которую он водрузил ей на живот!

Впрочем, она довольно быстро пожалела, что вела себя как привереда и нахалка. Лучше бы она вообще к этой пепельнице не прикасалась.

Пол вынул сигарету изо рта и, держа ее вертикально не над пепельницей, а над собственным голым животом, сообщил:

– Я должен встретиться с ней в половине второго. В отеле «Лебедь» в Боллингфорде.

Больше он ничего не прибавил, не сделал больше ни одного движения, но у нее возникло ощущение, словно он только что нарушил некие магические чары. Впрочем, она, так или иначе, должна была предвидеть нечто подобное. Хотя ей казалось, что сегодня волшебное провидение могло бы и освободить ее от этого «должна была». А на что он потратит остаток этого дня? Одну его часть он уже отдал ей, но эта крошечная порция не может длиться вечно. Или все-таки может? Нет, один крошечный эпизод никак нельзя растянуть на целую жизнь.

Она не пошевелилась, но внутренне, пожалуй, напряглась. И сразу почувствовала себя совершенно иначе: на ней словно неким невидимым образом появилась ее одежда, и она, пожалуй, снова начала превращаться в горничную.

Впрочем, и он не пошевелился. Казалось, он, застыв в неподвижности, пересматривал – или даже опровергал? – только что сказанное. Он ведь вовсе не обязан тащиться на это свидание, верно? Кто сказал, что обязан? Он вообще, черт побери, не обязан делать то, чего делать совсем не хочется! Вот возьмет и будет просто лежать, послав ко всем чертям это дурацкое свидание.

И он всегда называл свою невесту «она», а не «Эмма». Оба – и он, и Джейн, – словно сговорившись, гнали от себя неприятные мысли о предстоящей свадьбе. А еще он сказал: «Я должен».