скачать книгу бесплатно
– Господи, за что ты мне его дал?.. Зачем он мне?.. И что мне с ним делать?..
И опять подумала – ничего мне с ним не делать. Нужно как-то прекратить все это. Закончить. Того, что было – с лихвой хватит, чтобы до конца дней со стыдом вспоминать.
И мелькнуло все то же воспоминание: «Наподдай, Надя, наподдай моя кошечка…»
И – шлепок по ее заду…
И – зажмурилась она и даже остановилась и головой помотала – все бы она отдала, чтобы этого не было. Но это было.
«Это» – шло рядом с ней. Шло и улыбалось, таща сумку с овощами и фруктами, и только весело подмигнуло Наде, заметив ее потерянный какой-то взгляд, как бы говоря – не грусти Надюх, нет причин для грусти….
Она репетировала эту фразу с того самого момента, когда вышли они с рынка. Она повторяла и повторяла эту фразу. Повторяла ее в разных вариантах, с разными интонациями. И повторяла и повторяла, как будто заучивала, и, когда подошли они к пансионату, она набралась смелости и произнесла ее наконец:
– Павел, ты не поднимайся, я сама… Я хочу одна побыть. Мне отдохнуть надо…
– Да ты что, Надюш… Ты что, моя кошечка, день такой солнечный, а ты – в комнате сидеть… – возмущенно как-то, с какой-то детской обидой в голосе сказал он. – Насидишься еще зимой… Жить надо, Надюш, сейчас. Не потом, – убежденно сказал он. – Сейчас!.. Именно сейчас… – И добавил непререкаемым тоном: – Сейчас все наверх отнесем – и на пляж. К морю, к солнцу..
И пропел он опять громко дурацким каким-то голосом:
– К моооо-рюююю… К соооолн- цуууу…
И она опять смутилась от этой его свободы петь, говорить, хохотать, что только головой кивнула обреченно – чего уж тут, пойдем…
Он зашел в ее комнату хозяйским шагом, и опять подумала Надя удивленно: «Он везде чувствует себя хозяином – в ресторане и на рынке. Он всюду ощущает себя главным… А я?..»
И она удивилась тому, что она, воспитанная культурная женщина, закончившая с красным дипломом университет, защитившая докторскую диссертацию, – везде чувствует себя неловко, неуверенно, как бедная родственница. Все боится кого-то побеспокоить, кому-то причинить неудобства.
И увидела она вдруг себя такой правильной, такой чинной и такой – неживой, и такой – неприспособленной. «Не пришей к пи-де рукав» – вспомнила она вдруг незнамо где услышанное выражение и ужаснулась, что оно вдруг всплыло в ее памяти. И подумала тут же: вот он, результат общения с уголовником…
И посмотрела на него. Он стоял так же уверенно, по-хозяйски расставив ноги и раскинув руки по перилам лоджии, и рассматривал вид, расстилавшийся перед ним.
Потом, как бы почувствовав ее взгляд, повернулся к ней, улыбнулся, и пошел к ней. И она – испугалась, и руки выставила, потому что поняла – он сейчас обнимет ее, и опять не дай Бог что произойдет между ними. А нельзя было больше этого допустить. Нельзя…
Но он обнял ее, преодолев слабое ее сопротивление. И сказал тихо и удивленно, как будто странно ему было, что она преграду какую-то выставила:
– Надюш, да ты чего – как не родная… Как будто у нас ничего и не было…
И хотела она сказать ему – в том-то и ужас, что было, в том-то и кошмар, что было. И – больше такого быть не должно…
Но – ничего не сказала. Ничего. Потому что – что ее слова могли изменить? И – заплакала она вдруг. Заплакала, как ребенок, навзрыд. От бессилия собственного. От того, что все – было. И есть синяки на коленях. И ощущение греха. И ужас от того, что все это будет продолжаться.
И он – растерялся. Растерялся от ее слез и обеспокоенно говорил:
– Ну что ты, моя кошечка, ну что ты… Ну, чего мы плачем?.. Ну, иди ко мне… Иди ко мне…
И – усаживал ее к себе на колени. И стул под ними скрипнул.
А он все говорил:
– Ну, что ты… Что такое…
А она – только головой качала и плакала, и слезы ладошкой размазывала, и не заметила, как интонация его изменилась, и уже не заботливой она была, а какой-то осторожно крадущейся:
– Ну, иди ко мне девочка, иди, моя кошечка, я тебя сейчас успокою… Иди, моя девочка…
И – приподнял ее со своих колен. И опять посадил, но перед этим как-то властно ей ноги раздвинув, так что оказалась она плотно сидящей на нем. И тут же почувствовала она его эрекцию и – даже испугаться не успела, что сейчас все опять произойдет, – как все и начало происходить.
Потому что руки его пробрались к ней под сарафан, и она, дернувшись, чтобы убрать его руки, приподнялась, но только прижала свою грудь к его лицу, и поцелуи его, жадные и какие-то дикие, в обнаженные ее плечи, в грудь обожгли и возмутили, и все ощущения ее с этого момента были какой-то странной и непонятной смесью ужаса и дикого возбуждения, возмущения его наглостью – и таким переживанием сладости, потому что ничего и в помине не было в его движениях от осторожности и размеренности, пресности, которая всегда была у мужа.
Он просто приподнял ее и что-то совершив руками под ней, на ней, – опустил ее на себя, просто насадил на себя, и уже – была она в его власти. И слезы ее тут же прекратились, потому что – не до слез ей было.
И как будто со стороны увидела она эту картинку: как среди бела дня, с открытой дверью на лоджию, куда доносились все звуки из комнаты, приподнимаемая и насаживаемая мощными движениями рук, – женщина танцует на мужчине, и – нет никакой свободы, есть только подчинение его властным движениям, и скрип стула, скрип стула, скрип стула…
И дикие эти, какие-то неприличные движения, животные и сильные – уже не возмущали ее, а просто стала она частью этих движений.
И уже сама, без его рук, – танцевала на нем этот дикий, первобытный какой-то в своей откровенности танец. И – не было ей стыдно…
И когда закончился дикий этот танец, подумала она вяло, расслабленно:
– Он такой дикий, такой животный, что вся моя воспитанность и правильность как шелуха слетает…
И подумала:
– Раз слетает – значит, правда, – все это – шелуха…
…Пляж был забит народом плотно, как будто уложили людей по какой-то жесткой разнарядке – от тела до тела не больше нескольких сантиметров. И она даже растерялась сразу – куда тут пристроиться, затормозила было, вертя головой, но Павел взял ее за руку и властно повел за собой к одному ему видимой цели. И привел ее на небольшой пятачок среди тел, там двоим не то что лечь – сесть не хватило места. И она посмотрела на него удивленно, а он только шепнул:
– Сейчас фокус увидишь… Я сейчас рубашку сниму – и все сразу расползутся… Вокруг нас сразу пустой круг образуется, минимум на метр… Спорим?..
Но она не стала спорить. Чего с ним спорить. Он всегда был хозяином положения, это она про него уже поняла. Раз сказал, что все расползутся – значит, все расползутся…
И он действительно рубашку снял, и сел на пятачок этот и – спиной повернулся, и несколько раз как-то телом подвигал, будто спину свою всем показал. И она тоже спину его увидела. И – ахнула. Потому что на спине его в лучах солнца отливали синие татуированные купола. Пять церковных куполов занимали всю его спину и были выполнены так художественно, как будто и не на коже были выколоты, а краской нарисованы.
И она, удивленная этим зрелищем, пролепетала только:
– А почему – церкви… Ты что – верующий?
– Эх, Надежда, Надежда, – укоризненно покачал головой Павел, – образованный же человек, а таких элементарных вещей не знаешь!.. И чему вас только учат в ваших институтах… Совсем вы оторваны от реальной жизни… Пять ходок у меня, – сказал он с интонацией, с которой взрослые говорят с бестолковым ребенком, втолковывая ему понятные им самим азы. – Пять ходок…
И пропел как-то театрально:
– Пять хооооодок у меняяяяя… Пять хооооодок…
И только тут Надя и заметила, – что вокруг, метра на полтора – ни души. Точно – в пустом кругу оказались они. Только шли, подыскивая себе свободные места, несколько человек по пляжу…
И – смешно ей стало. Так смешно, истерически смешно стало ей, так нестерпимо, неврастенично стало ей смешно, что она, Надежда Петровна, доцент, доктор наук, преподаватель престижного вуза, сидит в этом кругу с уголовником, сделавшим «пять ходок».
И так дика была эта картинка, так невозможна, так противоестественна и так страшно реальна, что начала она смеяться, и смеялась, и смеялась, как будто замкнуло в ней что-то. И даже не думала – прилично это или неприлично – так громко смеяться. Какие тут приличия, когда сидит она с уголовником в пустом кругу, как отверженная, как прокаженная…
А он никак не отреагировал на ее смех. Просто дал ей отсмеяться, дождался, когда отзвучали последние спазмы смеха, и сказал, спокойно, миролюбиво как-то:
– Правильно, Надюш, правильно… Так и надо к жизни относиться… Легко надо к жизни относиться. Чем легче ты к ней относишься, – тем легче она становится…
И она ничего ему на это не ответила, только по сторонам посмотрела да плечами повела – неуютно ей было в этом кругу.
И он вдруг снизил голос до шепота и сказал ей горячо, как будто что-то важное хотел сказать только ей, только ей одной. Какой-то большой секрет раскрыть, который она не знала, но обязательно должна узнать:
– Тебе важно, что думают о тебе другие? Что думают о тебе люди, которых ты не знаешь и которые тебя не знают? Тебе это важно?..
И, не дождавшись от нее ответа, продолжил:
– Да это все лажа, Надя. Лажа… Дешевка все это – чего они там думают…
И сказал уже как-то зло, жестко:
– Да пусть думают, что хотят… Пусть смотрят, пусть осуждают, пусть обмусоливают – пусть делают, что хотят… Только мне на все это, Надя, насрать… Насрать мне на это, Надя, с высокой колокольни… Пусть в своих говняных жизнях разбираются…
И помолчав, глядя ей в глаза, сказал уже тише, и даже с добротой в голосе:
– Понимаешь, Надюш, если ты думать будешь – что о тебе подумают да что о тебе скажут, ты никогда свободным человеком не будешь. Никогда. Это я за свою жизнь твердо уяснил…
И, помолчав, сказал уже совсем серьезно:
– Страх убивает жизнь, Надежда…
Он сказал это и, взяв ее за плечи, встряхнул, как будто хотел, чтобы слова эти глубоко вошли в нее.
И добавил:
– Жить надо, а не бояться, Надя… Жить надо… А жить – это значит – делать, без оглядки на других то, что ты хочешь делать. Петь – если хочешь петь… Танцевать, если хочешь танцевать… Любить – если хочешь любить…
И, посмотрев по сторонам, уже не снижая голоса, как бы желая, чтобы его услышали, сказал:
– И пусть они, мертвые, которые боятся жить и все по сторонам посматривают, не скажет ли про них кто-то чего-то плохого, – завидуют…
– Поняла, Надюша? – сказал он уже совсем другим голосом.
И она ответила тихо:
– Поняла.
И хотела сказать еще, что сама она такая мертвая, что всегда так и жила, поэтому сейчас ей очень сложно… Но не сказала. И посмотрев по сторонам, на людей, тоже искоса, с любопытством посматривающих на них, подумала вдруг:
– Ну и пусть смотрят… Мне какое дело… Мне – насрать…
И повернулась к нему, и улыбнулась ему как-то кротко. И он привлек ее к себе, поцеловал куда-то в висок, и сказал громко:
– Вот и вся правда жизни – живи, пока живой!.. Живи, пока на воле, – потом поздно будет…
…Они уже собирались выходить из воды, когда он сказал ей неожиданное:
– А ты на воде-то лежать умеешь?
И она только головой замотала в ответ. Где уж ей уметь на воде лежать, когда она и плавать-то кое-как умеет, и далеко от берега никогда не уплывает. И глубины боится.
И не успела она ему этого сказать, как потащил он ее за руку обратно в воду, туда, на глубину, и сказал требовательно:
– Ложись!
А она уперлась руками ему в грудь, держась за него и боясь ногами дна не достать. И головой замотала. И запричитала:
– Ой, не надо, не надо… Я не умею… Я не хочу…
Но он – только захохотал, и, руки ее от себя отцепил, и на воду начал класть – и она забилась в его руках, как рыба, боясь уйти на дно.
И он прижал ее к себе, над водой ее подняв, прижал сильно, чтобы почувствовала она себя в безопасности, и, когда поняла она, – что больше в воду ее не окунают и слушать уже смогла то, что он ей говорит, сказал спокойно и миролюбиво, как маленькому ребенку.
– Никогда не надо ничего бояться… Ну, чего ты боишься, кошечка моя?.. Чего ты боишься…
– Боюсь утонуть… Захлебнуться боюсь… Я глубины боюсь… – наконец-то высказала она свой самый важный аргумент. И для убедительности добавила: – И воды боюсь…
И тогда он отстранил ее от себя, все так же крепко держа в своих сильных руках, отстранил, как бы желая ее получше со стороны рассмотреть. Потом опять к себе прижал и сказал проникновенно и удивленно:
– Господи, ну это же надо – сколько страхов в одном человеке?
И сказал уже совсем другим тоном, уверенным каким-то, как будто изрек глубокую истину:
– Все страхи – это выдумка твоего ума, Надя… Бояться не надо… Надо просто делать…
И добавил:
– Вместо того, чтобы бояться, нужно просто делать…
И сказал уже легко, даже весело:
– Ложись, девочка… Ложись, моя кошечка… Ложись по-хорошему…
И она легла. Легла, потому что поняла – не отстанет он. И потому что поверила вдруг ему. Просто поверила рукам этим, что они не уронят ее, не отпустят. И – на руки эти откинулась, и услышала только:
– Ты рукам моим отдайся и расслабься… И не бойся ничего…
И она – отдалась. Просто на воду легла, и даже рук его под собой не почувствовала.
Почувствовала только, как вода приняла ее ласково, и тело ее стало невесомым и легким. И она даже глаза закрыла, чтобы ощущением этим насладиться.
И так и лежала на его руках.
И не боялась ничего.
