Конец света по-Божески (сборник)

скачать книгу бесплатно

И признаться себе в ошибках, заблуждениях, гордыне.

И покаяться.

И очиститься.

И стать светлым. Стать – светом…

…Она смотрела на свою мать, лежащую на кровати, на ее исхудавшее, какое-то обескровленное лицо. На трубочку, которая тянулась от ее руки к капельнице, но не вливала в нее жизнь. Все было уже решено. Все было определено. Не оставалось никаких надежд на исцеление. Диагноз поставлен. Операция сделана. Самое худшее подтвердилось. И она знала это. И ее это даже уже не пугало. Она просто устала переживать. Устала жить в напряжении, в ожидании. Она просто устала.

Сейчас, когда она сидела у постели своей умирающей матери, держа ее за руку, она могла думать только об одном, – как она устала…

Эта болезнь, обнаруженная так неожиданно, и все последующее после этого: хождение по кабинетам в онкоцентре, анализы, снимки, разговоры с врачами, которые как-то опускали глаза при разговоре с ними, и надежда, которая вначале еще была жива, и разочарование, и отчаяние, и звонки родственников, взволнованных и потрясенных, которые хотели знать подробности, и надо было всем все рассказывать сначала, – как и что им говорили, какие прогнозы. А какие могут быть прогнозы при таком заболевании…

Сейчас, когда все уже было ясно и понятно, – она уже не могла так это переживать, она вообще как-то застыла, замерла в своих чувствах, потому что чувствовать было слишком страшно и больно.

Она держала руку матери, и рука ее устала, и ей очень хотелось откинуться назад, сесть удобнее, потому что плечи ее затекли и все тело устало от неудобной позы, от напряжения. Она просто устала…

И в какой-то момент она осторожно высвободила руку, и откинулась назад, чтобы дать себе передышку, дать возможность набраться сил для того, что ждало ее впереди…

…Она приоткрыла глаза и лежала, прислушиваясь к себе, к тому, что в ней происходило. Она как бы слушала, подкрадывается ли к ней боль, или передышка будет долгой. И она знала, знала совершенно точно, что передышки эти между болью и следующей болью будут все меньше. И боль будет все сильнее. Но эта пауза между болью – какой благословенной она была!..

Она почувствовала, когда дочь осторожно освободила свою руку, как бы боясь даже таким движением потревожить ее, причинить ей боль. Она посмотрела на дочь, как та, закрыв глаза, откинувшись на неудобный стул, замерла в каком-то временном ощущении покоя.

– Как она устала, – подумала она. – Досталось ей за эти дни…

Для нее самой эта круговерть, все, что происходило с ней после того, как она узнала о своей болезни, – казалось каким-то нереальным, как будто происходило не с ней. Как страшный сон, в котором ты спишь и понимаешь что спишь, и кажется, что вот сейчас ты проснешься, – и весь этот кошмар кончится. Но только ничего не кончалось… Вернее, все действительно кончалось. И это было так страшно, что просто было недоступно осознанию и пониманию…

Боль начала подкатывать. Она уже узнавала эти тихие, осторожные, вкрадчивые ее шаги. Это сначала она крадется, как нежная волна, как рябь, чтобы потом обрушиться на нее ударом такой силы, что, казалось, просто нельзя это выдержать, но она опять выдерживала. Выдерживала, понимая, что скоро сил ее на эту боль просто не останется.

И она напрягла свое тело в ожидании этого удара. Ей казалось, так легче принимать этот удар, так боль ломается об нее, распадается на мелкие кусочки…

…Она почувствовала, просто почувствовала, как напряглась мать. Она угадала это напряжение в шорохе постельного белья, в дыхании матери, которое как бы затаилось, приготовилось к отпору боли. За эти дни, проведенные у ее постели, она научилась угадывать приход боли почти интуитивно. Она знала, как тяжело и страдальчески мать переживает эту волну боли. Знала, как нужна ей поддержка в эти минуты… Но она так устала… Так устала… Сейчас она понимала – нужно открыть глаза, наклониться к матери, протянуть ей руку, взять ее за руку, чтобы она не осталась наедине с этой болью. Но она так устала…

И она не открыла глаз. И не наклонилась к матери. И не взяла ее за руку. Она продолжала сидеть, откинувшись на стуле, делая вид, что не замечает надвигающейся боли.

…Когда эта волна опять обрушилась на нее, когда она была одна с этой болью и со всей своей болезнью и обреченностью, – ей так нужна была рука ее дочери. Так нужна ее рука. И она почти уже закричала:

– Дай мне руку! Дай руку! – Но сама себя остановила.

Остановила из жалости к дочери. Из жалости к ее усталости. И вместе с жалостью почувствовала неприязнь к дочери: разве она не понимает – как нужна ее рука?! Разве она не понимает! Разве она не понимает!..

И она как-то исступленно повторяла, кричала это про себя, пока боль не отступила, не ушла, и даже когда боль ушла, она с какой-то внутренней, глубокой обидой смотрела на дочь, на то, как та сидит с закрытыми глазами на этом неудобном стуле, находясь где-то там с самой собой, а не с ней, которой она сейчас так нужна. Так нужна она. Так нужна ее рука…

«За что мне это, Господи?!» – в который раз за эти дни подумала она отчаянно.

Она спрашивала саму себя, и Бога сотни и сотни раз: «За что мне это?!» – и не находила ответа.

И сейчас, когда боль ушла и она была такой одинокой на своей кровати, с которой она уже не поднимется, такой одинокой, такой брошенной, без руки, которая ей была так нужна, она опять и опять говорила себе: «За что мне это? За что мне это? За что мне это?..»

И почему-то именно сейчас она вдруг ясно вспомнила свою малышку дочь, которая растянулась на асфальте, когда они шли домой из детского сада, и ревела, громко и отчаянно, как могут плакать только дети, и говорила:

– Мама, дай учку, дай учку…

Она еще не говорила тогда букву «р», просто пропускала ее в речи, и так забавны были ее слова «хоошо», «каамелька», «мооженое».

И это ее «дай учку» звучало бы забавно, если бы она не рассердила ее тем, что шла, не смотря под ноги, а она предупреждала ее:

– Упадешь! Упадешь! Смотри под ноги…

И она не дала ей своей руки. Не дала. И стойко вынесла этот отчаянный рев, и смотрела, как дочь сама поднялась, по-детски неуклюже стала на ножки и все плакала, плакала:

– Дай учку! Дай учку!

Но она пошла вперед. Пошла, всем своим видом показывая, что не даст ей руки, чтобы та поняла, – надо смотреть под ноги и слушать маму. Она просто шла, делая вид, что не замечает ни этого рева, ни слез, размазанных по щекам, ни отчаянья и боли в глазах дочери оттого, что мама бросила ее, не дала ей «учку»…

Эта картинка из прошлого была такой яркой и сильной, что она даже приподнялась на кровати, приподнялась, потрясенная. И смотрела на дочь, в каком-то немом ужасе осознавая – за что это ей!..

И это было так страшно, и в этом была такая правда, что все это просто не укладывалось в ее голове. Не укладывалась эта закономерность, такая простая и страшная закономерность: она не протянула руку своему ребенку, когда ей так нужна была ее рука. И она получила ответ: ее дочь не протянула ей руку, когда ей так нужна была ее рука.

И масштаб этой простой закономерности был очевиден. И вся ее болезнь была так понятна – и за что ей это, и почему сейчас она лежит одинокая…

И она откинулась на подушку, потрясенная понятым. И даже новый приступ боли она прочувствовала как бы со стороны, как будто боль просто окатила ее и ушла. Ее душевная боль сейчас была сильнее.

И чувство вины и раскаяние, и понимание, каким одиноким был ее ребенок тогда, когда растянулся на асфальте и не получил такой нужной поддержки, и «дай учку» звучало в ней сейчас так по-другому, что она заплакала от жалости. От жалости к той малышке, которая в своем одиночестве просила о помощи. От жалости к самой себе, которая тогда ничего не почувствовала, не поняла.

И она лежала и плакала. Плакала беззвучно, боясь побеспокоить своего ребенка сейчас, когда ей так нужна была передышка от усталости. Лежала и плакала, плакала, плакала.

И в какой-то момент она вдруг почувствовала, увидела весь масштаб этой великой закономерности – как все содеянное тобой приходит к тебе, возвращается к тебе, чтобы ты пережил это и почувствовал, как это чувствовали другие, которых ты обидел или не понял, или оставил в одиночестве.

И ее потряс этот масштаб. Масштаб уроков, которые проходит каждый человек. Уроков, которые он обязательно пройдет, независимо от того – осознает ли он то, что творит, или не осознает.

И ей так жаль стало в эту минуту всех. Каждого человека. И все человечество, которое живет такой недоброй, бесчувственной жизнью и тем самым уже определяет свои уроки. Свою будущую боль. Свое одиночество.

И она опять посмотрела на свою девочку. И испытала такую любовь к ней – уставшей взрослой женщине. И к тому маленькому ребенку, которым она когда-то была.

И она вдруг почувствовала такую жалость и любовь к самой себе, лежащей на этой кровати в своем одиночестве, созданной самой собой, и к той молодой, правильной бесчувственной маме, которая сама не знала, что творит. И к каждому человеку, обреченному на свои переживания и свое одиночество, которое он творит собственными поступками.

И это чувство увеличивалось, расширялось в ней. И она чувствовала любовь ко всем. Ко всему миру. И к рассвету за окном. И к этой больничной палате, в которой она поняла такое важное для себя.

И это удивительное ощущение разгоралось в ней. Как будто бы волна тепла, света и любви поднималась из нее.

И было ощущение, что в том тепле и свете, которыми она себя ощущала, сгорала ее болезнь, расплавлялась боль.

И она чувствовала себя чистой, очищающейся и такой светлой.

И свет и любовь ко всему миру заполнял ее.

И наполнил ее.

И вырвался наружу…

А сверху, с верхней точки сферы гармонии и покоя, было видно, как ярко и чисто засветил огонек в палате онкологического центра. Как разгорался и набирал силу свет… И как поток этого света вырвался наружу и понесся ввысь, чтобы соединиться с высшим светом, который есть любовь.

И он либо соединится с ним, либо ярким снопом отправится в зону каникул. Туда, где радостные и свободные души просто сияют своим светом и ждут, когда закончатся их сорокадневные каникулы.

И они спустятся в зону ожидания.

И каждая из них будет с волнением ждать.

И каждая будет надеяться.

Надеяться на то, что ей достанется тело с наградой.

Тело с НАГРАДОЙ…

Жизнь по Плану

Она была взбалмошной и капризной, и нравилось ей иногда быть такой вот – как ребенок, капризно надувать губы, и вредничать, обижаться на него, даже плакать, чтобы он почувствовал вину, даже если и не был виноват.

Она была жадной и знала, что жадничает иногда, – в еде, наедаясь больше, чем нужно, в деньгах, – как в ступоре, стоя перед прилавком и мучительно размышляя, купить или нет – может, дешевле найдется.

Она любила готовить и тут почему-то не экономила – жарила, и парила, и варила жирные борщи, и готовила много мяса – тушеного, жареного и вареного. И вареная колбаса всегда была у них в холодильнике, и было это удобно, когда мужик в доме – всегда есть, чем рот ему заткнуть, когда он начинает свое: «А что, еще не готово?.. А когда есть?..»

Она была молодой, но уже солидной, все знающей и обо всем рассуждающей, осуждающей соседей или сотрудниц, живущих не так, как она, по-другому, более свободно, что ли.

Она была правильной, вежливой и воспитанной, хотя в сердцах могла назвать соседку, с которой только что вежливо раскланялась, старой мымрой, или подумать: «Ну и задницу отрастила…»

Она была в принципе нормальной женой. Такой, какой должна быть нормальная жена, – заботливой настолько, чтобы мужик был сыт, чтобы соседи не говорили, что выглядит неухоженным.

Она была верной женой: незачем было ей ему изменять, ей и его было много (кобелиная, все же, порода эти мужики, – почти каждую ночь дай ему, все ему мало!) Поэтому секс был для нее, как для типичной жены, – исполнением супружеских обязанностей: немного полежишь, о своем подумаешь, глядя в потолок, – тут и конец, можно спать.

Она была – она. Такая, какая она есть.

…Он был другим. Он был мужчиной, потому более закрытым, более упрямым, более молчаливым. Всякие телячьи нежности были не для него, поэтому когда она надувала губы и капризничала, он выходил из себя, и если сначала, в первые месяцы их брака, еще и делал вид, что переживает и раскаивается (в чем только он должен был раскаяться он так никогда и не понимал!), то потом, в ответ на ее недовольно сжатые губы и женскую «сучность», которая лезла иногда из нее, – просто пожимал плечами и отходил, как бы говоря: «Хочешь вредничать, – вредничай, меня это не колышет…» Только курил чаще, пряча за этим свое раздражение.

Он любил есть, и тут они действительно подходили друг другу. И за два года их брака он округлился, наел животик, пока еще не очень видный под рубашкой, но тяжесть своего тела он уже чувствовал, особенно если учесть, что был он до этого худым, поджарым, из армии вернулся – одни мышцы, да как-то незаметно эта женатая жизнь сделала его тяжелым и ленивым.

Он был ленивым, не потому что действительно им был. Так думала она, которой постоянно что-то было нужно, а он не бежал, как собачка, по первому ее требованию, не лез сразу вешать новые шторы, которые она купила на какой-то распродаже, не вскакивал, чтобы сразу пойти в магазин, когда ей не хватало томатной пасты, чтобы заправить борщ, и еще много не делал того, чего она хотела, чтобы он сделал, и она называла его ленивым, и он согласился, и даже привык таким себя считать, это было удобно – ленивый он, и какие тут разговоры – сама делай!

Он был нормальным мужем, в принципе, таким мужем, каким и должен быть нормальный муж – зарплату домой приносил, оставив себе небольшую заначку. С друзьями встречался нечасто, пиво можно было пить и дома – она ему не мешала, сама любила выпить бутылку-другую. Домашние обязанности (а какие они у мужика, живущего в квартире, не имеющего своего хозяйства: шуруп ввернуть, полку повесить, за картошкой сходить), – выполнял, хоть и через свою лень. И супружеские обязанности выполнял. Может и был он не ахти каким любовником – опыта у него было маловато, (она была второй его женщиной, а первая была такой же – зажатой, неопытной, поэтому чему научился он в пору того его романа да что освоил за два года супружества, тем и жил), – но ей этого хватало. А чего мужику еще надо: только чтобы жена была им довольна, чтобы не «сучила» от неудовлетворенности, чтобы сам себя мужиком нормальным чувствовал…

…Она капризничала уже вторую неделю, все чаще начинала плакать безо всяких на то причин, как будто он был виноват в чем-то таком, о чем и не догадывался. А он и не догадывался, пока она, отфутболив его пару ночей, не объясняя никаких причин, вдруг в ответ на его раздраженное сопение в тишине не сказала вдруг: «Залетела я… У нас будет ребенок…» И он – еще не понимая смысла этого – произнес про себя: «У нас будет ребенок… У нас будет ребенок…», – как бы пытаясь понять – и что? И что теперь? Что будет дальше? И что это такое «У нас будет ребенок?..»

… – У нее будет ребенок!

Координатор Плана Ее Жизни повторил эту фразу, повторил еще, и еще раз, повторил просто – как констатацию факта, потому что для него ничего нового или необычного не было в этом факте. Так и должно было быть. Все шло по Плану. По Плану Ее Жизни, разработанному и утвержденному в тот момент, когда она только появилась на свет крошечным комочком из нескольких клеток и делилась, делилась, развиваясь в крохотный зародыш, потом – в плод, набирающий вес, рост и развивающий все необходимые жизненные функции. Все шло по Плану. Вся ее жизнь до сих пор шла по Плану, и этот этап был запрограммирован, и все произошло так, как должно было быть. И для него, Координатора Плана Ее Жизни, это значило только одно – сейчас начнется Планирование Жизни Ее Ребенка, в котором он должен принять участие. И это радовало его, потому что всегда это было интересное, волнующее действо – планировать жизнь нового человека, намечать события, поступки, обстоятельства и ситуации его жизни, которым он потом будет следовать. По которому его и поведет по жизни Координатор.

Координатор Плана Ее Жизни шел по Дворцу Планирования, проходя один длинный коридор за другим, минуя десятки дверей, выходящих в эти длинные коридоры, – за каждой из дверей сейчас шла работа по планированию новых жизней. Люди рождались ежесекундно, тысячи и тысячи людей, и работа во Дворце Планирования шла круглосуточно, непрерывно. Один План Жизни сменялся другим Планом Жизни, затем следующим, и все они – разные: яркие и тусклые, трагичные и успешные – были Планами Жизней конкретных людей, появившихся на свет и полностью отвечающих характеристикам этих людей.

Координатор Плана Ее Жизни нашел нужную дверь, вошел в длинную светлую комнату, в которой уже собрались координаторы Планов Жизней людей, которые будут участвовать в жизни только что появившейся в виде зародыша девочки, – ее родственников, участкового врача и первой учительницы, ее сверстников и будущего мужа… То, что это будет девочка, было известно из Ее и Его Планов Жизни, их первый ребенок должен был быть девочкой, следующие два должны были бы появиться мальчиками, но не появятся, согласно Планам их Жизни – они убьют этих детей, сделав аборт. Она не захочет больше переживать токсикоз и роды. Он не захочет переживать ее вредности в состоянии беременности и этого противного плача младенца. Девочка, которую они зачали – будет единственным их ребенком…

Первым, кого увидел Координатор Плана Ее Жизни, войдя в комнату, был Координатор Плана Его Жизни. Они улыбнулись друг другу, как улыбаются близкие люди, они и были близки – бок о бок они помогали своим подопечным следовать по Планам их Жизней.

– Ну что, у нас будет ребенок? – весело спросил Координатор Плана Его Жизни.

– Да, сейчас все начнется… – так же весело ответил его коллега. – Хоть что-то интересное начнет происходить в их жизнях – такая тусклая у них жизнь была запланирована до сих пор, что я просто рад появлению ребенка…

– Да, – согласился его коллега, – наконец-то начнутся запланированные конфликты, эмоции, переживания. А то не жизнь у них, а болото…

– Как запланировано, – все так же весело ответил коллега и развел руки в сторону, как бы говоря: «А что ты хотел – такие люди… У них ничего другого и не могло быть запланировано…»

Их диалог прервал вошедший в комнату Главный Координатор, и все тут же стали усаживаться по местам. Работа началась.

И начали они, как всегда, с момента вынашивания и проживания ребенком девяти месяцев во чреве матери. Здесь основными «докладчиками» и «информаторами» выступали Координаторы Ее и Его Планов Жизней.

– Мать истерична… Ребенок нежеланный… С мужем нет настоящей близости и открытости. Она будет переживать беременность тяжело, не принимая ребенка внутри себя, раздражаясь против него, против мужа, всего белого света… Тяжелый токсикоз… Нервозное состояние… Конфликты с мужем, которого она будет обвинять в случившемся… Ребенок будет переживать ситуацию дискомфорта, ощущение ненужности и неценности будет закладываться с первых дней…