Перекрёстки детства

скачать книгу бесплатно

Перекрёстки детства
Альберт Светлов

Главные герои произведения – люди, пережившие крушение Советского Союза. Когда они были полны надежд, клялись друг другу в вечной дружбе. Неумолимое время внесло коррективы в их благие намерения. Прошлое возвращается к главному герою, когда в дверь его квартиры неожиданно звонит любимая женщина, утраченная много лет назад. И это прошлое всерьёз намерено стать будущим.«Перекрёстки» – это сплав реальности, вымысла и мистики, сплетение прошлого, настоящего и будущего. Книга содержит нецензурную брань.

Перекрёстки детства

Альберт Светлов

Всем, для кого я жив

Художник Виктор Фон Голдберг

© Альберт Светлов, 2021

ISBN 978-5-4490-6595-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предуведомление

«Ни один писатель осознанно не вкладывает в свои произведения того смысла, что впоследствии умудряются там выискать читатели, не говоря уж о критиках»

Стивен Дедал. «Методика преподавания истории в средней школе»

Данный текст является художественным произведением. Все совпадения имён, мест действий и детских прозвищ прошу считать случайным стечением обстоятельств. Даже, если вам почудилось, будто в схожих событиях вы принимали участие.

01

«Начиная какое-либо дело, никогда правильно не представляешь себе его действительных масштабов»

Сизиф. «К вершине»

Давно уже я обратил внимание, что целые периоды жизни практически стёрлись из моей памяти; и не то, чтобы они оказались потеряны, но рисовались размытым, невнятным, расплывчатым миражом, напоминающим контуры за стеклом, когда по нему хлещет сильный дождь. Вроде бы, смутные очертания предметов, находящихся на улице, и можно различить, к примеру, дом напротив не перестаёт быть домом, хотя, и смахивает теперь больше на серую застиранную скалу с глазницами пещер, вместо окон; или спортивная площадка, она ведь ни на йоту не стала менее приспособленной к ребячьим проказам, но видится, как жёлто—красный пещерный городок, обитают в котором, извлекающие неведомые нам сокровища из ближайшей глухой и унылой скалы, трудолюбивые горные гномы со сморщенными суровыми бородатыми мордочками, чьи головы увенчаны коричневыми остроконечными колпаками, а тела облачены в зелёные кафтанчики с ремешками, блистающими медными пряжками, с карманами на груди и на боках, закрывающимися на серебряные пуговички, сверкающие в огне ручных фонарей со свечами в центре, а ноги, покрытые чёрными сафьяновыми штанишками, обуты в кожаные сапожки с металлическими подковками на каблуках, цокающими при ходьбе в подземных тоннелях. Однако мазки прекрасного манто с волшебным бурым мехом не дают точного понятия о сокрытом за потоком ливня городе, покуда не сумевшем насладиться солнечным светом, не успевшем окунуться в бархат неба, чересчур редко не тревожимого шуршащим ситцем облаков, настолько привычных нашим широтам. Нет во всём этом резкости, предельной микроскопической резкости, создающей максимальное представление о явлении, рассматриваемом нами всесторонне в надежде постичь его форму и содержание. Вот и минувшее, распугивающее ворон ребятнёй, неуловимо трансформировалось в магический дымчатый полупрозрачный шар, со звучащей в нём иногда музыкой, то ли полузабытой, то ли вовсе ныне незнакомой, внутри коего подчас мелькали загадочные лица, кленовые переулки, сейчас не существующие, ибо неузнаваемо искажены они равнодушным, холодным и безразличным к ним и ко мне, временем. Порой я ощущал, будто и прошлое с его шармом ностальгического уюта у меня отсутствует; утеряно оно бесследно, прочно, и даже крошечных зацепок за него не сохранилось, а есть только неумирающее бесконечное «сегодня». Оно и завтра тоже будет – «сегодня», а само «завтра», превратившись во «вчера», окутает меня лёгким туманом, лишь добавляющим непрозрачности сему бесцветному пятну, стирающему, словно ластиком, остатки чётких глубоких линий – моему детству, моему утраченному без возврата детству.

Утраченному.

Без.

Возврата.

С весёлой бестолочью салок.

Так мне чудилось.

И я почти уверился в этом.

02

«Машина времени в нашем деле не только бесполезна, но и вредна»

И. В. Бунша. «Домоуправление»

Разумеется, не все подряд периоды моего существования виделись белым пятном; одно помнилось ярче, другое пряталось в тени и никак не хотело её покидать, выползая на свет, несмотря на титанические усилия, прилагаемые мною к этому. К примеру, годы учёбы, а насчитывалось их – пять, я почти не помню. И не могу с уверенностью сказать: «Зима первого курса запомнилась тем—то и тем—то, а вот в следующий семестр случилась любовь с К. и померкли знаки Зодиака…» Путешествуя на ощупь сквозь пространство времени, я растерял подробности, и они превратились в обезличенные «институтские годы». Подробности, в целом невосстановимые ныне, хотя отрывочно пока доступные, стоит лишь им под влиянием незначительного события, слова, звука, аромата, предстать перед мысленным взором с особенной, необъяснимой чёткостью. Так ловят дети синим сачком порхающих на весенней поляне, усыпанной желтокудрыми головками одуванчиков, разноцветных однодневок—бабочек, дабы пришпиливать затем добычу мамиными иголками в свои коллекции, хвастать друзьям и обмениваться наиболее яркими, оригинальными.

Впрочем, постойте, пожалуй, именно здесь я и заблуждаюсь. Ступени студенчества не являлись безнадёжно безликими, некий образ у них, конечно, имелся. А если быть предельно точным, это – образ моих немногих товарищей, с которыми я в выделяемый промежуток оказался духовно близок. С ними я посещал нудные лекции по методике преподавания, на берегу пруда пил дешёвое приторное вино, сладким густым запахом резко контрастировавшее с букетом прелых рваных листьев, неравномерно устилавших увядшую раздавленную траву, подставляя лицо скудным лучам октябрьского мокрого солнца, под шёпот набегающих на гальку волн обсуждал волновавшие нас фильмы, расположившись на неизменной скамейке с подстеленной рекламной газетёнкой и жестяными водочными банками из придорожного ларька, да холодными вчерашними пирожками с капустой.

Пугала ли меня упомянутая утрата? Не то, чтобы пугала, скорее, чуточку расстраивала и вызывала горчащее чувство смутной досады, обусловленной бегом рыбы во мгле и непреложным убеждением, будто в потерянных днях скрыт непонятый и непринятый мною тогда смысл происходящего сейчас, столь необходимый мне; истина, обязанная объяснить и синхронизировать вереницу эпизодов, порою разворачивавшихся неспешно, а иногда нёсшихся галопом; фактически то, что привело меня в пункт, где я и нахожусь, оставшись в, практически, полном одиночестве. Но в каком конкретном временном блоке следует её искать? В каком из многочисленных кадров навсегда утраченного прошлого? В детстве, или позже, едва я стал вести, более—менее, самостоятельную жизнь? И не продолжается ли у определённого сорта людей юность до самой кончины, а они просто притворяются взрослыми, стремясь соответствовать меркам общества, в коем обитают, притворно вписываясь в него?

Вероятно…

Ведь дорога – не платочек…

03

«Дорогой друг, я теперь очень мало сплю. Во сне приходиться отвечать на вопросы, которых я стараюсь избегать, бодрствуя»

Маркиз де Норпуа «Письма»

Детство, да и вся моя последующая жизнь неразрывно связана с местностью, где я провёл свои первые семнадцать лет. И хотя потом я уехал в город, возвращался в родную деревушку редко и неохотно, но смог заново обрести её уже тогда, когда будущее утекало сквозь пальцы, а дни с каждым прожитым месяцем неслись стремительнее, напоминая реку, катящую меж заливных сочных лугов, важно нёсшую вперёд, в неведомое, отражающиеся в ней облака, набирающую на перекатах невероятную скорость, дробящуюся, рассыпающуюся отдельными струями, хлёстко бьющими по стопам путника. И качался в мёртвой воде звездопад… Открытие это, в некоторой степени, помогло мне вернуть то, чего я был лишён многие годы, чего не хватало, и к чему я бессознательно тянулся. Тянулся, высматривал, и не находил, ибо слишком поздно осознал, что в молодости человек так же одинок, как и в старости, несмотря на наличие рядом людей, называющих себя друзьями. «Я один. Всё тонет в фарисействе». Попытка преодолеть неизбывное одиночество в юности приводит к поискам любимой женщины, которой не страшно признаться в том, чем не поделишься с другими, рискуя обнаружить в её широко раскрытых глазах недоумение и непонимание; а на закате – к стремлению отыскать кого—то готового внимать тебе, и пусть, даже, элементарно, сделать вид, будто услышал твои откровения. Однако, по недоумённому пожатию плечами, по чуть дрогнувшим в сардонической улыбке уголкам плохо пробритых губ невольного собеседника, становится ясно: с возрастом ты не только не обрёл искомого, но и растерял найденное. И поэтому, остаётся лишь молча умирать. Не потому, что нечего сказать, а ведь, большинству тривиально нечего сказать, а просто оттого, что сказать некому. Некому из тех, кто в состоянии продегустировать шабли? со льдом.

Порой я сомневаюсь, существуют ли они вообще.

04

«Полковник, если ваша галера продолжит и далее мотаться между виселицей и гильотиной, то вы, рано или поздно, либо примеряете петлю, либо останетесь без головы. Смените курс»

Маркиз де Норпуа. «Письма»

Деревня наша, Питерка, располагается по берегам широкого пруда, в начале беззаботных 80-х ещё не настолько погрязшего в тине, как сейчас. В пасмурный день траурный серый цвет глади водоёма контрастирует с праздничной сочной зеленью молодой травы. При отличной погоде рябь поблёскивает яркими, режущими зрение и поднимающими настроение бликами, навевающими мысли, что жизнь прекрасна и замечательна, и всё будет превосходно, коли природа так радуется, а иначе и быть не может.

В самом протяжённом месте от одного края озерца до другого расстояние равняется приблизительно 2—2,5 км. На противоположной его стороне различаются заросли, подходящие почти вплотную к осоке. Лес начинается прямиком за домишками, и относительно сух. Здесь после дождей земля редко превращается в непроходимую жижу, изрядно затрудняющую вылазки в чащу, в отличие от находящегося в низине, где Орфей родную тень зовёт.

Шоссе, ведущее в Питерку, пролегает вдоль Светловки, и рассекает селение на две части. Бо?льшая, не имеющая характерного названия, остаётся слева от неё, а вторая, справа, прижимающаяся к реке, именуется Горкой, ибо аккурат за мостом, построенным в середине прошлого столетия, а затем не единожды модернизированным, тракт спешит в гору и уносится в неведомые для того ребёнка, коим я, когда—то являлся, дали.

Бетонка, по которой туда—сюда с шелестом сновали стремительные, словно весенний ветер, легковушки, похожие на муравьёв, трескучие и юркие мотоциклы, запылённые и пахнущие мазутом, тарахтящие и плюющиеся дымом, трудяги трактора, неспешно спускалась в Питерку и медлительно, чуть надсаживаясь на подъёмах, покидала её в южном направлении. Иное – восточная трасса. Она стремилась под уклон вплоть до Беляевки, крохотного посёлка, жмущегося к Светловке, кромсающей его на несколько неровных кусков и неторопливо следовавшей далее, между покрытых соснами горных откосов, к Слудянке, селу бабушки и дедушки. К стыду своему, впервые я побывал в нём уже в солидном возрасте.

Севернее Светловка огибала деревеньку Черёмушки. В придорожном палаццо жила Дездемона, а за её околицей имелся брод через речку. Преодолеть его представлялось делом, хотя и реальным, но рискованным. Течение при глубине в 50—70 сантиметров на данном отрезке довольно сильное.

Двигаясь от Черёмушек, преодолевая мелководье по наезженной мягкой засасывающей жирной дороге, сразу попадаешь в разбитые лесовозами и трелёвочниками колеи, путающиеся в чащобе. Маршрут сквозь тайгу активно использовался в 50—60-е годы, а позднее оказался заброшен. Ко времени, что я принялся настырно исследовать просеки упомянутого кластера, он практически зарос, где—то гуще, где—то реже, оставив напоминанием о золотом веке прибрежные поскотины, и мне не удалось выяснить, куда вели тропы. Бродя наудачу, я неизменно в этом лабиринте утыкался в тупик. Советские топографические карты показывали, что дорожки не должны теряться посреди бурелома, добираясь до села Мокрого. Однако попытки пробиться к нему по крапиве, малине и шиповнику, рвущим одежду, обдирающим колючками лицо и руки, достигающим высоты моего роста, а то и превышающим его, вряд ли доставят путнику много удовольствия.

Заблудиться тут не страшно: с юга раскинулась сеть грунтовок, с запада бежит Светловка, и лишь к восходу простирается сплошная чаща, рябину поджигая красной кистью осени. Разумеется, зная сии нюансы, не сложно выбраться либо к автостраде, либо к Светловке. Впрочем, я, если вдуматься, чуток преувеличил. Неподготовленному человеку не очень—то легко протопать по валежнику и километр, отмахиваясь от самоубийственно пикирующих комаров, лезущей в глаза, под куртку, в уши, нос, мошки, постоянно спотыкаться о поваленные полугнилые мшистые скользкие стволы деревьев, старательно сражаться с дремучим папоротником, обливаясь потом, обходить всевластные кустарники, прыгать по кочкам на старых лесосеках, где вообще утрачивается всякая ориентация из—за победоносной мясистой поросли.

05

«Нам, почтальонам, голова не нужна. Нам крепкие ноги нужны. А ещё лучше – велосипед!»

И. И. Печкин. «В седле»

Все мы, – брат, я, наши приятели, проводили иногда на берегу целые дни, жарясь на разделочной доске палящего до одури и тошноты солнышка, ловя мелькающих перед глазами мушек и окунаясь в чуть зябкую негу серо—зеленоватой влаги. Конечно, мы не в одиночку балдёжничали на памятном откосе, пристроившемся за деревней, и вытянувшим к соснячку волглый язык мелкого песка с вкраплениями гальки. Ближе к жилью, у мостков валялись вверх днищем тяжёлые лодки с осыпающейся с бортов свернувшейся краской. Некоторые покачивались на поверхности, прикованные цепями к металлическим ржавым трубам, вбитым в землю. Обычно, дно таких посудин подтапливалось сочившейся в незримые щели речной водой с крупой песочка. Кое—кто из рыбаков, вычерпывал её небольшим помятым ведёрком, отцеплял своё утлое судёнышко, отгребал на нем подальше и маячил чёрной неразборчивой картонной фигуркой, наскоро вырезанной и воткнутой в застывающее стекло. Временами в реке было тесно от бултыхающихся, а спуск практически полностью усеивался разноцветными одеялами, красными и синими, жёлтыми и розовыми, брошенными прямо на облетевшие одуванчики, бархатную на ощупь мать-и-мачеху, жилистые подорожники, а на них, подрумяниваясь, лежали и сидели взрослые и дети. Многие не купались, но абрикосовое солнце щедро, без разбора ласкало собравшихся.

Чуть в стороне от загорающих, где глинистый крутояр, взбираясь на несколько метров, – высок и отвесен, склоняясь к волнам, касаясь их резной зеленью корявых ветвей, росли четыре берёзы. В совершенно безветренные вечерние часы дьявол облачался в прада, а они, словно в зеркале, отражались в глади пруда, и в отражении том до тонкостей различались узловатые буро—коричневые артритные веточки и узорчатые листочки, нависшие над оцепеневшей в безмолвии жизнью. Стаи мошек, образуя хищные облачка, замирали в воздухе, незаметно перемещаясь на фоне угасающей зари. От Светловки начинал подниматься едва видимый туман. Донимала жажда.

Рыбак (Художник Виктор фон Голдберг)

06

«Подвижные игры на природе позволяют ребёнку лучше понять самого себя и своих друзей»

Незнайка.

Вечерняя свежесть, надвигаясь, создавала впечатление, будто вода по мановению волшебных янтарных лучей светила, превратилась за день в парное молоко, привлекавшее, увы, не только людей, но и комаров, и прочих летающих кровососущих насекомых, сводящих на нет всё удовольствие погружения в неописуемый источник радости. Впрочем, мы очень редко задерживались у Светловки допоздна, и едва лишь спадало пекло, и приближались сумерки, наша компания, выползая на песок и, стараясь не попадать обнажёнными ступнями на поблёскивающие бутылочные стёкла, попадающиеся и в водоёме, и на берегу, вытрясала, смешно подпрыгивая со склонённой на бок головой, влагу из ушей, подбирала сандалии, одевалась и переходила к другим делам и заботам, коих у 12-летних подростков полным—полно. Нас ждали закоулки пыльных медленно темнеющих улиц, мрачные и таинственные аллеи школьного сада, где пацанва с удалым гиканьем и уханьем носилась, изображая казаков—разбойников, организовывала засады, пугая попавшихся в её сети приятелей и нечастых прохожих, возвращавшихся с последнего киносеанса. Ни один из беззаботно упивавшихся детством, не размышлял, чем его слово отзовётся, а закат, наполненный слоистой прохладой, напоённый ароматами уставшего остывающего луга никогда в жизни не вернётся в формат, в каком он неосознанно проживался в преддверии взросления. Однажды я подметил, – сколь бы мы ни усердствовали с тем же восторгом, что и накануне, воспроизвести знакомую игру среди тех же самых переулков, с этими же самыми участниками, ни единого разу подобное не осуществили. Получалось лучше, а чаще – хуже, ибо стремились мы к совершенству, случайно достигнутому вчера, и являвшемуся неповторимым. Подобно любому дню, часу, минуте. Мы покуда не знали прописных истин. И наполнялись летом, пытаясь загрузиться им до макушки, чтобы воспоминаний хватило на осень и зиму, когда можно будет пить их солнечными стаканчикам, словно прохладный бодрящий фруктовый сок в жару, перебарывая слякоть с низкими серыми тучами, и неуютный колючий холодный снег.

Помимо парка, любимым местом ребячьих забав был ещё и лог. В нём мы проводили большую часть безумно—радостных и немного странных игрищ. Лог – это глубокая балка с холмами и зарослями можжевельника на склонах, становившаяся на три месяца центром притяжения маленькой, но безграничной детской вселенной, где удобно скрываться в траве, за кочками, либо просто валяться, созерцая бездонное доброе шёлковое небо, перетирая меж пальцев сорванную на ходу тимофеевку, покусывая сладковатый неведомый стебелёк, совершенно не боясь отравиться. В ветреную погоду мы пускали здесь воздушных змеев, наматывая туго натянутую леску, рвущуюся ввысь и режущую руки, на предплечье, скрытое тканью тонкой рубашки, а затем, опасливо, воровато озираясь, неуклюже перелезали через двухметровые шатающиеся заборы, сколоченные из потемневших от дождя и солнца досок, с намерением вытащить парашютистов, упавших из поднебесья на кусты цветущего картофеля, из огородной темницы, коварно поработившей царство лета и каникул. Неважно, сокол или вихрь с облаков нам не давал мечтать на грани исступленья…

Дно широченного оврага рассекал пополам второй овражек, гораздо меньший, с задорно бурлящими в апреле и октябре дождевыми и снеговыми потоками, спешащими умчаться в пруд. Мутная каша несла в Светловку всякий мусор навроде пучков бурой тины, разлагающихся щепок, подхваченных ею по дороге, сломанных, пропитанных сыростью веток, гнилых тёмных листьев, и в придачу кораблики со спичками мачт, весьма неумело выстроганные из кусков сосновой коры затупившимся ножом с круглой деревянной ручкой, расколовшейся у кольца.

В крейсера и броненосцы преображались тускло мерцающие бортами консервные банки, подобранные на ближайшей куче хлама. По этим целям, косо державшимся на стремнине, мы открывали беспорядочную стрельбу грязными, обжигающими холодом ладони, шершавыми вёрткими камнями. Не ограничиваясь мелочёвкой, иногда топили залпами и обречённо помятые тазы с отбитой эмалью, и дырявые, отслужившие век кастрюли, притащенные из дома, а зачастую и раскопанные на упомянутых выше свалках, окружённых сухостоем прошлогодней крапивы.

.

Лог. (Художник Виктор фон Голдберг)

07

«Весна раскрыла нам объятия, а мы взалкали её берёзового сока»

Мальвина.

Большая талая мутная вода конца марта, вырывавшаяся из-подо льда, бурлившая и звеневшая под аккомпанемент оголтелого пения обезумевших от ультрафиолета и запахов обнажившейся земли, шнырявших туда—сюда воробьёв, предвещала каникулы, сотни разъединяющих вёрст, а оттепель позволяла скинуть опротивевшие за зиму шубы, валенки и шапки—ушанки. Мы с томительной надеждой вслушивались в усиливающуюся капель, с наслаждением окунались в пьянящие лучезарные ванны апреля и засыпали в сумерках соловьиного предлетья, надышавшись ароматов цветущих яблонь, черёмух и сиреней. По дорожке детства нас вела необъяснимая радость, пробивавшаяся через закономерные мартовские и апрельские заморозки с метелями, снегопадами, низкими тучами, не дающими увидеть солнце, с ночными температурами в минус двадцать. Мы знали: впереди – беззаботная летняя нега, тонкая трость с борзой, сиеста продолжительностью почти в три месяца, и до сорванных связок умоляли, чтобы она, где—то споткнувшаяся и присевшая в сугроб передохнуть, поскорее вскочила, отряхнулась и направилась прямиком к нам.

И вот вожделенное время, нисколько не смущавшееся доставленными нам мучениями в ожидании его появления, наступало. Хотя…. Постойте, вначале шествовали майские праздники. Да, поначалу – Первомай, а после и 9-е. Не скажу, сколько из них омрачалось холодом и дождями, кстати, обычными в наших местах; в памяти они сохранились со сверкающими тёплыми восходами, с безоблачными просторными небесами и поздними рубиновыми одиночными облачками, предсказывающими завтра очередной бесконечный погожий день. И до чего ж не хотелось затем, когда выходные внезапно заканчивались, снова подниматься с рассветом и тащиться на осточертевшие уроки. Какая учёба, если в крови клокотало неперебродившее вино свободы и молодости, если нас подстерегали редкость встреч закатными часами, неведомые открытия и новые игры, непрочитанные книги и непросмотренные фильмы, в которых пятнадцатилетний капитан сражался с негодяем Негоро, а обаятельный мерзавец Сильвер в финале замирал на камбузе с отравленной стрелой в спине под крики белого попугая. «Пиастррры! Пиастррры!» Это и многое—многое другое становилось гораздо важнее алгебры и геометрии, вызывавших у меня ужас, и даже сейчас, по прошествии стольких лет, посещающих меня в ночных кошмарах; существеннее биологии и географии, ибо на горизонте маячила не книжная география, а вполне реальная, – география реки, поля и леса. И значительнее химии… Химии чувств, прямого, взыскательного взгляда, чаяний и разочарований, не сравнимой с пресностью органической, неорганической, не имевшей для нас практической ценности.

Оттого портфели с обрыдшими учебниками и дневником, потрёпанные страницы коего покрывали преимущественно не домашние задания, а замечания красной пастой с жалобами на невыполненные, пропущенные занятия, и отвратительную дисциплину, выражающуюся в полном отсутствии при частичном присутствии, в невосприятии излагаемого учителями материала и, подчас, в абсолютно бессмысленно—мечтательном взоре школяра, чудились нам гирями, препятствующими перемещению в иное измерение.

Но полагалось соблюсти ритуал свидания с летом, отчего и требовалось вести себя именно так, как принято у взрослых, именно такое поведение благосклонно принималось богиней природы, под чей, увитый хмелем алтарь иногда прятались свёрнутые, смятые в комок листики, вырванные из тетрадей. На них твёрдой дланью и возмущённым почерком выводились оценки, скрываемые от родителей, дабы они не разочаровывались в своих отпрысках и не применяли в воспитательных целях ремень.

Окружающее казалось опостылевшим и надоевшим, мечталось о нечитанных стихах, разбросанных в пыли по магазинам, об утре, не понуждающем вскакивать ни свет, ни заря, о солнечной погоде, ласковом ветре, друзьях, заскакивающих в гости, и застающих меня в готовности бежать купаться, либо напротив, чинно вышагивать с длинной удочкой, мешочком с хлебом и банкой красноватых шевелящихся червей, накопанных с помощью ржавых вил. А недели, словно назло, тянулись еле—еле, ковыляя на последний звонок подстреленным бойцом.

В юности поспешность не ощущается свойством их характера.

08

«Школа позволяет индивидууму обрести зачатки личностного роста, не ущемляя, при этом, его естественного состояния»

ОБра?йен. «Школьный дневник»

Наконец наступал долгожданный час, и директор на торжественной линейке, к неподдельному восторгу присутствующих, объявлял: учебный год окончен. Схватив дневники с итоговыми оценками и, сдав библиотечные книги, мы с воплями неслись по домам, рассчитывая с героическим пылом и испепеляемым сердцем через непродолжительное время встретиться вновь.

Изначально библиотека, перемещённая вскоре в другое помещение и освободившая место для «Пионерской», размещалась рядом с вестибюлем. Входные двери, даже неискушённому взгляду казались массивными, высоченными и неподъёмными; особенно трудно открывались они зимой. Ради сохранения тепла их укрепляли упругой пружиной, одним концом цепляемой за стену, а вторым – за створку, и стоило чуток замешкаться на пороге, раззява получал ощутимый тычок в спину, придававший ему ускорение, толкавший к следующей ручке.

С улицы мы попадали не сразу в коридоры, а пока лишь в своеобразный тамбур, с не менее тяжёлыми и основательными перегородками, но салатного цвета. Вот они—то и вели в холл, где ученикам предстояло, ощутив приливающую к щекам кровь, сменить чёботы, расшнуровав чистые ботинки из пакетов или специальных мешочков, сшитых заботливыми мамами и бабушками. Возле читальни, а затем – «Пионерской комнаты», ребята переобувались, прислоняясь к прохладной колонне, стараясь не касаться носками половиц с мокрыми мутными отпечатками башмаков, валенок, и проходили мимо нескольких дежурных, важно надзирающих за рекреациями, и отличавшихся от остальных учащихся красными повязками, и нарочито выпячиваемым нагловатым поведением. Им ставилась задача не допустить проникновения тех, у кого отсутствовала пресловутая сменная обувь. Вдобавок, в начале 80-х они проверяли ещё и опрятность шеи, ушей воспитанников, что нынче кажется совсем уж диким. Каждый входящий, променявший честолюбивый сон на сруб, дабы засвидетельствовать белизну воротничка и ушных раковин, снимал шапку, слегка наклонял голову набок, поворачивал её из стороны в сторону. Зачастую перед горе контролёрами выстраивалась целая очередь, осматриваемая солидно, без спешки. Если, по мнению стражей внутреннего порядка, аккуратность школяра соответствовала норме, счастливчик чесал в раздевалку.

В ту эпоху камердинеры в школе не предусматривались, и мы самостоятельно спускались в подвал, предназначенный в случае войны под бомбоубежище, следовали в отсек, предоставленный нашему классу, вешали одёжку на металлические крючки, приваренные к балке, вертевшейся вправо и влево. Чуть позднее блюстители дисциплины появились и здесь, и новый пост мгновенно завоевал славу блатного уголка. Действительно, невзирая на запах уксуса, краски и пота, подобная точка зрения являлась обоснованной, ведь дежурство наверху требовало выполнения маломальских конкретных действий, к примеру – хождения по этажам, выявление нарушителей, прогульщиков, курильщиков т.д., а в гардеробе появлялся шанс расслабиться, приникнуть к горячей батарее, что крайне актуально в декабре и январе, ничего более не предпринимая, а то и вовсе – поигрывая в картишки. Скрытно, разумеется. Всполошено пряча в нагрудный карман пиджака, при приближении инспектирующей учительницы, чьи цокающие каблучки, слышались всё громче, по мере того, как она отсчитывала ступени, заигранную, замыленную с изогнутыми обтрепавшимися краями, колоду. Отбывшие внизу, в компании таких же обалдуев, положенное по графику, отправляясь на урок, дверь закрывали, и это совершенно естественно, однако очень уж в затруднительное положение попадали не успевшие по различным причинам на перемене взять свои наряды. Забрать их в урочное время не представлялось возможным, и оставалось целых 45 минут ждать, либо шлёпать в канцелярию и, плачась секретарю, пытаться выцыганить ключики. Мой дом располагался в двух шагах, оттого, даже, пусть одёжка и находилась под замком, я вспугнутым зайцем скакал до хаты, и сердце билось тревожнее и веселее. Перекусывал книжным радиобутербродом и чаем, а затем возвращался. Сытым и довольным. Зима не останавливала, ежели, конечно, не свирепствовали запредельные холода, ибо, хочешь—не хочешь, при подобной пробежке имелся некоторый риск ознобить уши, подхватить ангину, воспаление лёгких.

Школа наша располагала не только передним, но и пожарным, вторым входом. Им пользовались эпизодически, и в том, как его открывали и запирали, не прослеживалось, на первый взгляд, ни малейшей логики. В реальности ситуация определялась погодой. При многодневных дождях и воцарившейся распутице со двора учащихся поджидали дополнительные баки с водой для мытья сапог. Вот тогда народ и валил туда. Поутру гадали, куда направляться, и обычно ребячьи ручейки, путаясь в листве прозрачным циферблатом, стекались к парадным, дёрнувшись, разворачивались и, бурля от недовольства, топали к запасным. Чтобы пробраться к ним, следовало обогнуть здание, выйти на прилегающую к нему спортивную площадку.

Порядка в гардеробе, несмотря на наличие там дежурных, было маловато, и иногда, после пятого или шестого урока, когда мы спускались за шмотками, обнаруживали их сорванными с крючка, брошенными на пол вперемешку с обувью. Приходилось ползать на коленках и выбирать из кучи собственные башмаки, пальто с пыльными желтоватыми следами ребристых подошв на боку. Описанное случалось не часто, изредка, но случалось, и достойно упоминания.

Целым приключением являлось путешествие по раздевалке при выключенном неведомым бармалеем электричестве. В подвале оказывалось настолько темно, что мрак, вязкий, точь—в—точь, – кисель, вполне получилось бы хлебать ложкой. Шарашились, поскальзываясь на выцветших клочках помятой печали, в чернильной резиновой жиже, медленно, на ощупь. Ведь недостаточно найти положенный отсек, в потёмках требовалось разыскать нужное, а не прихватить по ошибке чужое. Подчас в рукотворной ночи шутники с криком выскакивали в коридорчик между переборками, и стены вибрировали от пронзительных девчоночьих взвизгов.

Пару раз из кромешной тьмы я выносил незнакомые вещи и, лишь очутившись на свету, спохватывался, поневоле нырял в пасть дракона снова, и нащупывал родные пожитки, проклиная себя за невнимательность, мысленно чертыхаясь. Позднее я, наученный горьким опытом, стал брать с собой спички, коими освещал поиски и дорогу из лабиринта детских пугалок.

Минотавр, широким жестом запахивающий шинель Адмиралтейства, издревле боялся огня, а мы, ещё не зная об этом наверняка, действовали на удачу, интуитивно.

09

«Любите ли вы книги так, как люблю их я?»

Брандмейстер Битти. «Проблемы современной литературы»

Мы не успевали вовремя в раздевалку, задерживаясь средь оплывших свечей и вечерних молитв в библиотеке, скоро ставшей для некоторых настоящим храмом. Даже её обстановка воспринималась нами с восхищением: по—особому лежало на столах чтиво, сданное другими детьми, его ещё не успели отсортировать и вернуть на место; романтичными виделись серые металлические этажерки; портреты литераторов на стенах; да и сам воздух словно пропитался дремучей мудростью веков, и всё вместе взятое не позволяло шуметь. Громко говорить, смеяться не получалось, что—то мешало, настраивая на серьёзный лад.

Нас приглашали к отдельному стеллажу с учебниками сообразно возрасту: «Какой класс? Пятый? Сюда проходите, мальчики. Ваши полочки – вторая и третья». Публикации, предназначенные старшим, нам не выдавали, отчего мы иногда незаметно проскальзывали к соседним секциям и листали то, что читать нам было пока рановато. Запретное манило, но ничего строго секретного и тайного в тех повестях не писалось, их нам не давали оттого, что по истории многое предстояло изучать лишь в следующем году. Кстати, с пособиями по прочим предметам дело обстояло приблизительно также.

Помню замечательную подборку «Библиотеки Всемирной литературы». Гордые красавцы в суперобложках и с цветными иллюстрациями, с тусклой планеты сброшенные, размещались под потолком, куда мы не могли дотянуться в силу малого роста. По—моему, к ним никто и никогда не прикасался, подобное заключение я вывел, добравшись однажды до увесистых толстых кирпичиков. Листы большей частью оказались не разрезанными, намекая: спросом, данный автор и издание, не пользуется. И пустые учётные карточки, гнездившиеся в специальных приклеенных к форзацу кармашках из шероховатой жёлтой бумаги, заполняемые служителем при выдаче произведения на руки, подтверждали сделанный вывод. Забытые романы потихоньку умирают; вот и упомянутые средневековые фолианты, когда я брал их, казались холодными и неприступными, болеющими тоской. Наверное, давным—давно, они мечтали преподносить людям радость своего прочтения, но по нелепому недоразумению очутились раковинами без жемчужин в ряду парий и, погрузившись в сонное оцепенение, пылились у ламп, смиренно дожидаясь часа списания. Напротив, книги замызганные до дыр, – необычайно дружелюбны. Жаль, конечно, в них зачастую не хватало страниц, но ведь это означало только некую жертвенность, отдачу себя человеку. Их ремонтировали, оперировали, бинтовали, лечили, подклеивали, переплетали, и они обретали новую молодость.

Сейчас изящная словесность, прежде всего традиционная, в бумажном обличье, лишена сакральной сущности, а ранее именно она заменяла нам икону, а писатели и их герои – святых и апостолов. Нас целенаправленно приучали любить стихи и прозу с первоклашек, водя на экскурсии в читальные залы, организуя работу клуба книголюбов, даря сборники на дни рождения, в награду за хорошую учёбу, особенно ценя, если учащийся извлекал из прочитанного мораль, совершал небольшое открытие и делился им с остальными. Поднимите меня на смех, не стесняйтесь, но мы верили печатному слову, старались походить на положительных персонажей классики, учились доброте, искренности, милосердию. Мы полагали, будто сможем, как дедушки и бабушки, отстоять социалистическое государство от нашествия любого коварного врага, пусть и ценой собственной жизни. И в страшном ночном кошмаре не представляли, что участь нас и нашей Родины, от чьего имени немного погодя из омута злого и вязкого с экранов телевизоров начнут вещать кровавые клоуны и оборотни, уже исчислена, взвешена и определена. И вскоре каждый либо превратится в изменника, либо одиноко сгинет в борьбе за кусок хлеба, не выдержав неравную схватку. Кто—то умрёт от воспаления лёгких, ослабленный водкой и наркотиками; кто—то в приступе белой горячки залезет в петлю; кто—то, решив ударно отпраздновать собственный день рождения, закончит его, истекая кровью в покорёженном автомобиле, врезавшемся в бетонный столб. Конечно, не всех ожидала столь печальная доля, большинство выкарабкалось, сохранив достоинство, приспособившись к бездумно воспеваемым «переменам», определённая категория – весьма неплохо. Но никуда не делись и отрёкшиеся от детства и юности, обернувшиеся, тоненький бисквит ломая, в самовлюблённых, меркантильных лицемерных иудушек, эгоистов, измеряющих ценность человека лишь количеством денежных знаков на банковском счёте, крутостью должности или наличием престижного авто.

С книгами я и мои друзья: Банан, Гоша, Панчо, Ложкин, не расставались буквально ни на минуту. Помимо школьной библиотеки, мы довольно рано записались в сельскую детскую, и к 15—16 годам, прошерстив её вдоль и поперёк, утратили к ней интерес. Часами я просиживал, поглощая захватывающее повествование, обедал и ужинал, уткнувшись в строчки, и даже, случалось, укрывался ночью под одеялом с фонариком и увлекательной повестью пока мгновениями стекала муть узора зимнего.

В детской всеобщее восхищение вызывал читальный зал, предназначенный для юных посетителей, в свободное время готовивших доклады и сообщения на заданные темы. Несколько крепких столов, у каждого два простых деревянных стула, иногда предательски поскрипывающих в тиши зала, и металлические полки, заставленные журналами, заваленные газетами. Наиболее ценимая литература хранилась в комнате директора, это относится к различным многотомным изданиям, и на дом они, естественно, не выдавались. Необычайно популярным являлось собрание сочинений Александра Дюма-отца в красной обложке. Мы считали везунчиками тех, кому удавалось совладать с эпопеей о трёх мушкетёрах, трилогией о Генрихе Наваррском и Шико, и «Графом Монте-Кристо». Романы не пугали размерами, заполучить на недельку эти шедевры оставалось мечтой любого из нашей компании.

Ещё одним алмазом, с гранями отточенными и мелкими, в начальственном кабинете был ряд с потускневшими надписями на серых корешках: «Жюль Верн». Отдельные его творения лежали и в общем доступе, а раритетные имелись только в подписке. Много чего пряталось за стеклянной дверцей шкафа: Гюго, Флобер, Вальтер Скотт, Конан—Дойл. Правда, они интересовали менее. Хотя, пожалуй, Конан—Дойл – да, его рассказами о Холмсе зачитывались, сравнивая с известным советским фильмом, но «Белый отряд» не вызвал бурных восторгов, а ведь автор позиционировал его самым лучшим своим произведением. Признаться, данный труд абсолютно не подходит подросткам, и далеко не всякий взрослый его осилит.

10

«Музыка – это своеобразный язык циничного народа, коим являются музыканты»

В. А. Данилов, альтист.

Чуть далее, за заветной библиотекой, направо по коридору, располагался кабинет музыки. С данным учебным предметом у меня складывались странные, труднообъяснимые отношения. Большинство моих соучеников на дух не переносили классику, чего нельзя сказать обо мне. Тяга к её вещей печали и тихой свободе у меня проявлялась на уровне инстинкта, иначе я не в состоянии это объяснить, дома у нас не имелось пластинок с симфоническими произведениями, родители предпочитали ВИА, популярную эстраду. Меня подобные песенки никогда особо не интересовали, тянуло именно к великим, грандиозным мелодиям. Бах, Бетховен, Моцарт… Забавно, любовь к их концертам, сонатам и фугам зародилась на уроках. К сожалению, упомянутая дисциплина велась у нас крайне нерегулярно. Я впоследствии сильно печалился по поводу неумения играть на фортепиано, но в условиях совхоза выучиться чему—то похожему, практически неосуществимо. В мегаполисе гораздо проще, там не требуется поливать огород в летнее пекло, обливаясь потом таскать воду с колонки или из старого колодца, и не два ведра, а сорок, наполняя ванны, бочки, ведь поливки ждали клубника, помидоры, огурцы, капуста, смородина, лук, морковь. А уничтожение сорняков? А осень в полусвете стёкол? А посадка и уборка картошки? А муторное бесконечное собирание личинок колорадских жуков, усыпавших картофельные кусты, спелыми рубиновыми ягодами?

Городской ребятне зимой не нужно, плывя по олифе калиток, регулярно чистить двор от выпавшего за сутки снега, вывозя его в плетёном коробке саней за ворота, к дороге, колоть берёзовые дрова, частенько с проклятиями извлекая из полена застрявший у сучка топор. На бытовые хлопоты уходит масса времени. Вот и получается, при необходимости ежевечерне махать лопатой, метлой или колуном, досуга на гаммы, сольфеджио и полонезы не остаётся. Вдобавок приходится часами просиживать за головоломным домашним заданием. Барские, бесполезные в хозяйстве навыки, считаются в селе придурью и баловством.

Совершенно другое дело – умение «жарить» на баяне, аккордеоне, гармошке, качаясь на простой деревянной качели тёмных елей… Оно неизменно пользуется спросом и уважением, «какая ж свадьба без баяна», вкупе с днями рождения, похоронами, юбилеями, праздниками и прочими посиделками. Гармониста почитают, целуют в небритую щёчку, угощают сигареткой, ему протягивают табакерку, поят допьяна и кормят досыта.

«У меня аппетит – пока пуговка не отлетит! Давай, хозяйка, бери побольше, клади поближе! Рюмку? Не, дочка, я к стакану привык!» – говаривал дед Николай, известный в Питерке виртуоз хохмы, обладавшими уникальными трёхрядками ручной работы, лежащими у него в комнате на антресолях в специальных сундучках с малиновой сафьяновой подкладкой и с замочками, постоянно приглашаемый на перечисленные выше мероприятия, ежели у него осведомлялись, не изволит ли он откушать. Действительно, худым я его не припомню; после застолья, благодаря выпитому и съеденному, он с трудом поднимался со стула и, прихрамывая на больную ногу, прокладывал себе путь к выходу, тесня брюшком танцующих.

Двадцать первого, к ночи понедельника он подарил на десятилетие одному из нас стильный, компактный, блестевший белыми и чёрными гладкими клавишами, и кнопками, аккордеончик в кожаном, пахнущем фабричным клеем, ящичке. Невероятно жаль, он сох без пользы в шифоньере среди стёганых одеял, летних покрывал, гостевых подушек и запасных матрацев, а научиться лабать на нём, было вполне реально. Братец мой, Владлен, на несколько месяцев записался в Доме Пионеров в музыкальный кружок. Руководил им дядя Витя Салышев, позднее под луной спьяну подпаливший назло жене собственную баньку и отправившийся, раскаявшимся, отбывать незначительный срок в места северные, хотя и не слишком отдалённые, откуда вернулся убеждённым трезвенником. Разменяв сороковник, он воспитывал дочь Лену, на пару годков старше меня, девчонку достаточно вредную, стервозную и отчаянную, сорви голову. Параллельно с преподаванием, он возглавлял хоровой фольклорный коллектив, состоящий из голосистых пенсионеров, защищавший в конкурсах районного масштаба честь деревенского центра культуры.