скачать книгу бесплатно
Что в глазах у Мужика? Отрицание? Гнев? Торг? Депрессия? Принятие?..
– Помоги.
Всё так же проминая Землю, он подошёл и присел на скамейку. Виолетта Никифоровна вдруг почувствовала, что ее перестали держать. Но выглянуть из-за зонтика не отважилась. Мало ли. Как там Миссури, собаченька моя… Проводок жалобно провис, из-под лавки не слышно ни писка, ни шороха.
Улыбка Пионэра всё расцветала и расцветала. Ещё немного – оторвётся и полетит прямиком к тому единственному коту, который умел улыбаться и пудрить мозги наивным девочкам, верящим, что попали в сказку.
Коммерческое предложение осталось прежним. В одной руке – консервы, в другой – пистолет.
И опять – как наваждение – чёрно-белые кадры с поющими пионерами… Впрочем, это только наваждение.
Мужик муторно вздохнул (да начнется…) и проговорил:
– Помоги, тимуровец. Дай сто рублей.
Пионэр (…игра!) процедил ответочку сквозь улыбку:
– Зачем?
Мужик хмур. Нет настроения на долгий дебют. Да и сил тоже не особенно.
– Слышь, ты, тимуровец. Или помогай, или вали отсюда.
Улыбочки усеяли Пионэра всего, с ног до головы – от прилизанной чёлки до начищенных до блеска ботиночек.
– Как же я уйду, если вам помощь нужна?
Он всучил Мужику консервы, свободной рукой подхватил рюкзачок. Мужик принял. Игра.
– Только вот один вопрос.
Отдал Мужику пистолет, забрал консервы, положил консервы в рюкзачок, зашебуршал там.
– Вы точно уверены, что вам нужны именно сто рублей? Может быть, сто евро? Или хотя бы доллары? Или любой другой эквивалент, в зависимости, конечно, от вида помощи, в которой вы нуждаетесь. Хотя да, если подумать, рубли-то надёжнее, но кто знает, кто знает, так всё шатко и нестабильно в этом мире…
Виолетту Никифоровну вытянуло из-за зонтика. Округлившимися подслеповатыми глазками она следила за руками Пионэра, как за руками напёрсточника, не в силах оторваться. Пока Пионэр болтал про международные валюты, из рюкзачка появились и исчезли обратно: зажигалка для газовых плит, деревянная мышеловка, валенок с калошей, топорик для рубки мяса, игровая приставка тридцатилетней давности, журнал «Мурзилка», паяльник…
Мужик не выдержал и прорычал (осыпалось несколько испуганных листочков):
– Развоплотись, ты, тимуровец!
Пионэр смиренно опустил глазки долу, на мгновение прекратив манипуляции с рюкзачком.
– Конечно. Если моё присутствие вам неприятно…
Опять ковыряется.
– …я, конечно, уйду. Но уйти, не оказав помощи, я не могу.
Он повернулся к бабуське – о да, это было одновременно и как в кино, замедленно и красиво, и как в бренной жизни, резко и немного неуклюже – и наставил на неё пистолет. Виолетта Никифоровна взвизгнула, зонтик в её руках схлопнулся и упал на землю.
Что-то такое промелькнуло в глазах Пионэра. Нехорошее. Огонёк, что ли. И как будто слегка потемнело на улице. И птицы петь перестали. Деревья не дышат.
Впрочем, это тоже всего лишь наваждение.
Пионэр лучезарно улыбнулся как ни в чём ни бывало. Перехватил пистолет и протянул его Виолетте Никифоровне рукоятью вперёд.
– Возьмите, – предложил он. – И ваша проблема будет решена в считаные секунды. Ваша собака никогда больше не написает вам на ковёр.
Виолетта Никифоровна схватила в кулачок и бросила в Мужика полный отчаяния взгляд. Мужик, впрочем, оставался странно невозмутим. Виолетта Никифоровна опять перекрестилась дрожащей дланью и воззвала к последней инстанции.
– Господь с тобой, милок! – выдавила она из себя.
Мужик скривился. Виолетта Никифоровна не заметила этого, а жаль.
– Что ж ты такое говоришь-то! Разве можно в живую душу стрелять из-за того, что она писает не там, где надо!
Улыбка. Задорная улыбка и прилизанная чёлочка. И стрелочки на брюках. Всё сияет, как Рождество на Тверской. А в глазах его опять мелькнуло что-то нехорошее. Хотя вряд ли человеческий язык в состоянии выразить через слова то глубинное, подспудное, что мелькает в его глазах, и что кроется за привычным шаблоном «что-то нехорошее».
– Конечно, нельзя, бабушка, – мягко ответил он. – Тогда хотя бы консервы возьмите. Вкусные.
Мужик изверг из могучей груди неопределённый звук, вместивший в себя сдавленный кашель и, кажется, что-то на матерном. Резко и недовольно запахнул полы пальто. Бабуська притянулась глазами к Мужику, но ответила Пионэру, впрочем, всё-таки неуверенно:
– И консервы мне твои не нужны. Муся только овсянку с куриной печёнкой кушает.
Пионэр вился вокруг Виолетты Никифоровны, словно змей… нет, словно агент по продаже ультрамощных пылесосов.
– Возьмите-возьмите, вдруг пригодятся, мало ли, как жизнь повернётся. Может, Муся разлюбит овсянку. Или самой кушать станет нечего…
Мужик молчал. Достал пачку сигарет из кармана. Открыл. Плюнул, словно пачка чем-то его неимоверно разозлила, закрыл. Убрал в карман. Бабуська наконец решилась:
– Ну ладно, консервы возьму, отчего ж не взять, раз человек помочь хочет. Спасибо, милок.
Мужик опять изверг звук. В звуке том послышалось эхо вежливых замечаний всех заведующих детскими садами, переодетых уркой, которым нехороший человек Василий Алибабаевич когда-либо ронял батарею на ногу. Пионэр презрительно взглянул на Мужика через плечико, с торжествующей ухмылочкой вздёрнул аккуратно очерченную левую бровку. Солнце отражалось в начищенных ботиночках. Не то чтобы хотело. Но отражалось. Пионэр спрятал пистолет в рюкзачок, рюкзачок забросил на спину. Отдал пионерский салют, насмешливо и нагло, как будто нельзя было без этого обойтись, и, насвистывая бодрую мелодийку, уехал на своём самокате.
Бабуська и Мужик смотрели Пионэру вслед, пока он не выехал из сквера и не смешался с прохожими. Хотя Виолетта Никифоровна могла поклясться чем угодно, даже здоровьем Муси и Капитонова, что спина в белоснежной рубашке просто растворилась в воздухе.
+ + +
В это же самое время в одной из многих просторных спален в одной из многих приличных двушек с евроремонтом в демократичной новостройке где-то на юго-востоке. Двуспальная кровать была аккуратно застелена. Шкаф-купе доведён до безупречного блеска дорогим и, как ни странно, качественным итальянским воском для полировки мебели. В правом от кровати углу с нежностью обустроен дамский закуток с витиеватым трюмо. На трюмо уютно устроились множество баночек-скляночек-кисточек-пуховочек. С левой стороны кровати притулилась строгая прикроватная тумбочка. На тумбочке лежал дорогой мужской очечник и модное пособие по личностному росту с множеством закладок. Наверняка автор пособия призывал потенциальных лидеров не сса… Впрочем, не интересно. На стене перед кроватью – так, чтобы можно было смотреть лёжа, с комфортом для глаз и расслабленного тела – висела добротная плазма. Всё в этой спальне было словно сошедшим с картинок глянца воплощением комфорта и уюта. Настоящее гнёздышко. В квартире, судя по всему, никого не было, но телевизор почему-то работал.
Шли новости. Ведущий был собран и приветлив. На его лице присутствовал лёгкий намёк на обеспокоенность происходящим при полном отсутствии паники. В конце концов, он профессионал с десятилетним стажем, и не такое случалось комментировать.
– Мы прерываем наше вещание в связи с только что полученной информацией о возникновении ряда новых очагов природных пожаров в Московской и Владимирской областях…
Звук пропал, по экрану пошли помехи, точь-в-точь как в том старом советском телевизоре на загаженной кухне. Сквозь помехи с трудом, но всё-таки можно было разглядеть кадры пожираемого огнем леса, мчащихся пожарных машин и спасателей, которые безнадёжно пытались остановить бегущие по земле всполохи жалкими ручными насосами-поливайками.
+++
Виолетта Никифоровна, кряхтя, подняла зонтик, раскрыла – так его растак, какой неудобный крючок, даже палец прищемила. Мужик был стабильно мрачен. Но дышал тяжеловато. Со лба горохом сыпались мутные капли, попадали в глаза, заставляли щуриться и недовольно моргать – щиплет, больно, противно, невыносимо, ходу отсюда… Виолетта Никифоровна, наконец, вроде бы вернулась из пионэрского морока в повседневность.
– Вам не жарко? – спросила она у Мужика.
– А?
– Не жарко, говорю? – громче повторила Виолетта Никифоровна. – Погода-то этим летом просто ужас, правда? Что творится, боже милостивый…
Мужик вытер лоб рукавом пальто и посмотрел на Виолетту Никифоровну, даже не пытаясь замаскировать отвращение чем-нибудь вроде сочувствия, но она уже отвернулась от него, запричитала, обращаясь к кому-то в пространстве, хотя пространство в данный момент было скупо на кого-то.
– …Что творится! Второй месяц ведь без единой дождинки, всё горит, всё горит. По телевизору вон страсти какие показывают, стояла деревня – пшик, и нету за двадцать минут. Только печки обугленные на пепелище, трубы чёрные торчат, как будто война, честное слово. И Муся моя всё норовит дома на ковёр свои дела…
Мужик всё-таки не выдержал и перебил:
– Вы зачем консервы взяли, ведь ваша собака их не ест. И внук вам на еду много денег даёт.
Виолетта Никифоровна малость опешила. При чем тут консервы-то.
– А?
Мужик грузно повернулся к ней всем телом.
– Дайте сто рублей. Сто рублей надо. Вы, я вижу, понятливая, собачку вон понимаете, а уж человека-то не понять…
Виолетта Никифоровна вообще-то всегда была милосердна к заблудшим. Всегда готова была помочь советом, прошеным и не очень.
– И-и, не опохмеляйся ты в такую жару, милок, да ещё в пальто, вот ведь вырядился. Сердцу тяжело, так же и окочуриться можно. У нас вот в 72-м знаешь какой случай был, тоже жара тогда…
– Знаю, – опять перебил её Мужик. – Встал, похмелился, за автобусом побежал да и помер.
Виолетта Никифоровна очень удивилась. Можно даже сказать, была ошарашена.
– Точно…
Что-то протяжно и тоскливо завыло из-под скамейки. Светлая ли сторона собачьей души молила о спасении, или тёмная торжествовала, Миссури, пожалуй, сейчас и сама не смогла бы ответить, спроси ее кто-нибудь. Но никто её, понятное дело, не спрашивал. До неё ли всем вообще. И только по листве пробежала взволнованная дрожь, зелёные души, они ведь такие. Неравнодушные.
Виолетта Никифоровна была хоть и ошарашена, но вместе с тем изрядно заинтригована. Недовольно дёрнула поводок. Чертенята, скачущие хороводом в миссуриной душе, как-то от этого враз присмирели. Рука-то еще, оказывается, твёрдая. А ну как хозяйская.
– Муся, фу! Ты что, знал Петра Василича-то? Да нет, не может быть. Сколько ж тебе лет, милок? Ты ж в семьдесят втором-то, поди, под стол пешком ходил?
Мужик вскочил, промял несколько нервных шагов примерно до Меркурия.
– Не ходил, бабушка, не ходил, я вообще мало хожу, не люблю я это дело, дайте сто рублей, а?
Сочувствие к заблудшим сменилось у Виолетты Никифоровны необъяснимым страхом перед этим странным мощным субъектом в длиннополом пальто и одновременно гневом на разных пьяниц-тунеядцев. Она выволокла отчаянно сопротивляющуюся Мусю со всем ее хороводом на свет божий, кряхтя, подняла запотевшую корму со скамейки и посеменила прочь, держа чертей в кильватере.
– Нету у меня, милок, нету, а если б и было, не дала б, так и знай! Лбы здоровые, пахать на вас надо!
Удалившись на безопасное расстояние, бабуська притормозила и кинула последний писклявый посыл:
– А вы все пьёте, дармоеды! Работать иди!
Миссури зашлась в отчаянном истерическом лае и, натянув поводок, бросилась к выходу из сквера. Да чтоб вас всех перекосило, двуногие, с вашими прогулками в пекле! Никто меня теперь не оттащит от любимого кондиционера, и плевать мне, что писать там нельзя, да, знаете ли, у собачек тоже бывают нервные срывы!
Действительно, как-то слишком много впечатлений получилось для одной маленькой собачки. Придётся, наверное, успокоительное теперь давать. И китайскому ковру явно не поздоровится.
Виолетта Никифоровна, спотыкаясь и пару раз чуть не потеряв зелёный резиновый тапочек, почти бегом удалилась за Миссури, возмущённо выплевывая в прохожих что-то про пьяниц, тунеядцев, дармоедов и вообще «какую страну развалили, сволочи».
Мужик проводил её взглядом, безнадёжно вздохнул и осел обратно на скамейку. Обтёр ненавистный пот полой пальто. Абсолютно без сил (у него, знаете ли, тоже иногда кончаются силы, и восстанавливать он их должен примерно за минуту двадцать, в крайнем случае, двадцать пять, отпуск на месяц его табелем о рангах не предусматривается) уронил руки и голову и ответил вполголоса, не то чтобы бабушке, но тем, кто составлял тот самый табель и наверняка слышал его ответ, просто не реагировал на него явно.
– Я и так работаю, бабушка. Так интенсивно работаю, что вам и не снилось никогда. Передовик производства, можно сказать.
+++
А эта комната в стандартной трёшке в типовой девятиэтажке серии II-49 (объединяет две модификации II-49д и II-49п, среди которых нужно особо выделить II-49п, поскольку некоторые дома этой серии содержат фенол, который опасен для жизни не по духовным, а вполне материальным причинам), скорее всего, принадлежит молодому парню. Ремонт в ней был сделан давно, ещё в детстве хозяина, обои вон до сих пор мальчиковые, ярко-голубые, цвета летнего неба, с пиратскими кораблями, картами сокровищ, деревянными штурвалами и старинными компасами. Наверняка эти обои сейчас страшно раздражают хозяина комнаты, но он не обдирает их и не заставляет родителей переклеивать. Возможно, потому, что замечает что-то очень нежное и немножко тоскливое в глазах мамы, когда она вдруг мельком посмотрит на стены. Набор мебели здесь обычный и минимальный – что ещё нужно для парня! Компьютерный стол, платяной шкаф, разложенный диван со сбившимися в неряшливую кучу одеялом, подушкой и простынёй, да книжный стеллаж, на котором в беспорядке набросаны учебники для десятого класса, тетради, комиксы-манга. Не особо он уважает процесс обогащения внутреннего мира путём усвоения новых знаний, да уж. В углу валяются рюкзак, ролики и скейт, на полу – пара гантелей (похвально), раритетные диски с играми в коробках и без. Одежда тоже в полной анархии жила на полу, несомненно, тоскуя по шкафу, который ведь зачем-то здесь поставили.
Комната была пуста, но компьютер работал. Возможно, хозяин забыл его выключить, а, возможно, компьютер и телевизор из той пафосной спальни с женским трюмо в углу жили в своей матрице, не особо зависящей от людей. И свободно общались между собой тогда, когда им это было нужно. Например, сейчас, обмениваясь последними новостями с помощью Ведущего, который в режиме он-лайн вещал с экрана монитора.
– В связи с установившейся в Москве аномально жаркой погодой врачи настоятельно рекомендуют горожанам сократить, а по возможности и совсем отказаться от потребления тяжёлой пищи, алкогольных напитков, а также курения…
+++
Деревья в сквере, конечно, были рады Мужику, как своему. Но уже хотели, чтобы он ушёл. С таким, как он, рядом находиться, конечно, приятно. Спокойно и безопасно. Но через какое-то время начинает очень хотеться, чтобы он ушёл. Нет, не потому. Просто. Чтобы немножко выдохнуть. Немножко побыть собой.
Немножко побыть собой.
А потом опять начать его ждать.
Мужик, конечно, понимал чаяния деревьев. Всё он понимал. Но простите уж, зелёные, придётся ещё немножко потерпеть.
Он сломал несколько спичек, но всё-таки прикурил. Спрятал истертый коробок и полупустую мятую пачку в карман. Взъерошил волосы, усмехнулся, глядя почему-то на небо. Как будто сказал туда, в безоблачье, что-то такое, что безоблачье и так знало, что он скажет, и поэтому просто не дало его голосу прозвучать, забрало с его губ звуки, легко перебросило их мелкому ветерку, а потом уронило их со спины ветерка в пруд, иссохший почти до смерти.
Мужик невесело усмехнулся. Понятно.
Достал сигареты, переложил в другой карман. Сделал две мелких затяжки, выбросил недокуренную, вскочил, прошёлся туда-сюда, опять сел.
Да, судя по всему, ему всё-таки хотелось выговориться. Какой-то день сегодня был вот такой. Располагающий к откровениям.
Так что терпите.
– О похмелье человечеству известно много. Похмелье обычное, абстинентный синдром, алкогольный делирий или попросту белая горячка… Симптоматика всем известна. Нравоучения читать не будем. Отходняк разговорами не уговоришь.
Извлёк пачку и коробок, снова прикурил.
– Я просто поделюсь субъективными ощущениями. Для меня субъективные ощущения – это роскошь. Такие, как я, имеют право на очень ограниченный спектр субъективных ощущений.
Деревья притихли.
Всё-таки хорошо, что он пока не ушёл.
