Записки финдиректора

скачать книгу бесплатно

Записки финдиректора
Светлана Д. Рамзайцева

Чей-то дневник или рукопись, случайно найденные и написанные незнакомым человеком, всегда вызывают интерес: любопытно заглянуть «сквозь замочную скважину» в чужой мир, подглядеть за событиями, которыми наполнена чья-то жизнь, радостная и сложная, динамичная и буксующая, – разная…

Человек, от лица которого начинается повествование в этой книге, прибыл в ФРГ в 1977 году в качестве сотрудника совместного советско-западногерманского предприятия и в первый же день в архиве нашел рукопись своего предшественника, финансового директора, в которой тот рассказывает о своем опыте работы в этой компании, показывая как бы изнутри жизнь небольшого советского коллектива за границей.

Светлана Рамзайцева

Записки финдиректора

© Издательство «Перо», 2023

© Рамзайцева С. Д., 2023

Предисловие автора

Одно из самых значительных изменений, произошедших в нашей стране в результате распада Советского Союза, – это появившаяся у граждан России возможность свободно выезжать за границу. Современному молодому поколению мало что известно о существовании «железного занавеса», прочно закрывавшего границы. Путешествия, поездки к родственникам, работа за границей для советских людей были полностью под запретом. Только очень небольшой категории лиц дозволялся выезд за рубеж – дипломатам, внешторговцам, гастролирующим артистам и специалистам, направлявшимся государством на стройки в развивающиеся страны.

Тогда не было принято (не рекомендовалось) распространяться об условиях этой жизни. «Инструкции» и «памятки», которыми пичкали отъезжающих за границу «счастливчиков», имели гриф «секретно» или «для служебного пользования».

Художественной литературы советского периода, в которой описывалась бы эта жизнь, не существует. А между тем это хотя и узкий, но очень своеобразный срез общества, в котором сфокусированы все недостатки советского строя. Недостатки строя, изначально построенного на лжи. (Если выразиться мягче, то на ошибках.)

Со времени, описываемого мною в предлагаемой книге, прошел целый исторический период (или не прошел?). Исчезают из обихода слова «политзанятия», «субботник», «женсовет» и пр. Но еще остались люди, воспитанные той эпохой, впитавшие в себя ее идеалы, ее дух. На смену им приходит другое поколение. Именно поэтому книга может оказаться интересной – одним по причине ностальгических воспоминаний, другим – из-за почти неправдоподобности описываемых ситуаций.

Предлагаемые «Записки», конечно, не являются записками конкретного лица, якобы работавшего финансовым директором на советско-западногерманском предприятии. Да и фирмы с таким названием в Западной Германии не было. Но и вымыслом их тоже на назовешь, т. к. все описанное в них действительно имело место. Я выбрала эту форму изложения, поскольку она дает возможность показать как бы изнутри жизнь небольшого советского коллектива за границей.

И последнее. Не испытывая никаких добрых воспоминаний о том времени (кроме сугубо личных), я не позволила себе дать волю воображению и не включила в книгу ни одного лживого или придуманного эпизода. Все, что описано на этих страницах, – правда. Иногда смешная, чаще грустная, но правда.

Предисловие к «Запискам финдиректора» от нашедшего рукопись

Предлагаемые читателю «Записки» попали ко мне много лет назад следующим образом.

В 1977 году прибыл я на работу в Федеративную Республику Германию в качестве сотрудника совместного советско-западногерманского предприятия «Ньюполиграф». Свою трудовую деятельность на фирме начал я с того, что попытался ознакомиться с документами и делопроизводством. В том числе и с архивом. Однажды, разгребая в нем старые бумаги, нашел в пыльной папке, озаглавленной «Списанная мебель», увесистую пачку листов, исписанных мелким, очень неразборчивым и нервным почерком. Заинтересовавшись, я начал читать и, признаюсь, не смог оторваться. Оказалось, что рукопись принадлежит моему предшественнику – финансовому директору фирмы «Ньюполиграф». Некоторых действующих лиц этого опуса я еще застал, но с автором, увы, знаком не был. Знаю только, что он неожиданно и очень тяжело заболел, поэтому незаконченную рукопись из злополучной папки забрать не успел. Его, тяжело больного, отправили в Москву, где он вскоре скончался.

Слышал я о нем много разного, но об умерших говорить плохо не принято. Отмечу только, что у большинства сослуживцев симпатией он не пользовался. Впрочем, он и сам об этом пишет достаточно подробно.

Прочитав рукопись, я решил ее немедленно уничтожить. Но ставшее сейчас банальным булгаковское выражение «рукописи не горят» тогда не позволило мне этого сделать. Я спрятал ее подальше и помалкивал. Потом в сутолоке дней забыл о ней и только перед возвращением домой вспомнил и рискнул провезти на Родину. Это мне удалось.

Со многими высказываниями автора и его оценками я не согласен, хотя и не скрою, что мне более, чем кому-либо, понятно его положение на фирме. Симпатизируя ему в душе, в описываемых им ситуациях я не встал бы на его сторону. Потому что Дон Кихот для меня был и остается персонажем только комическим.

Мною полностью опущены детали, касающиеся производства, и смягчены слишком резкие характеристики.

Я затрудняюсь определить жанр этого произведения. Сам сочинитель об этом не позаботился. Но, в конце концов, не так уж важно определение жанра. Есть романы, смахивающие на скучные инструкции, а есть циркуляры, напоминающие авангардистские романы.

Автор озаглавил свою рукопись «Смешанное общество», но это название представляется мне неприемлемым из-за его двусмысленности. Поэтому я заменил его на другое, указанное на обложке, – «Записки финдиректора». Оно, с одной стороны, как бы определяет жанр, а с другой – говорит о субъективности изложения.

Поскольку все имена собственные изменены, как и название фирмы, выносить на обложку фамилию автора «Записок» не считаю нужным. Формальное авторство беру на себя со всеми вытекающими отсюда последствиями. Итак…

1. О себе

Начну банально. Пишу только для себя. Писанина эта не только не может быть опубликована, но и знакомым, и даже близким друзьям никогда не рискну показать ее. И все же где-то там, под спудом рухнувших надежд тлеет мыслишка: а вдруг? А вдруг когда-нибудь? Ведь все, о чем я хочу написать, к сожалению, не выдумка, не клевета на нашу жизнь. Это скорее описание изнанки жизни довольно узкого круга советских граждан, работающих за границей. Тема мелкая, страстишки, которые обуревают моих героев и меня в том числе, смешны и несерьезны и вроде бы недостойны какого-либо описания. Но из мелочей, как известно, складывается жизнь. Стремления к высоким идеалам и героическим поступкам, о которых почти все мечтают в детстве и юности, здесь нет. И быть не может.

Я – финансовый директор фирмы с замысловатым названием «Советско-западногерманское общество со смешанным капиталом “Ньюполиграф”». Я достиг пика своей карьеры, мне 55 лет и при всей своей тяге к заграничной жизни полностью отдаю себе отчет в том, что это моя последняя загранкомандировка, и пора подводить итоги. Нет, не итоги всей жизни. А большей части моей сознательной жизни, отданной тому, чтобы попасть на работу за рубеж. А еще точнее – итоги моей работы в Западной Германии.

Но обо всем по порядку. Итак, я сижу у себя в кабинете. Передо мной письменный стол, заваленный папками, и стопочка чистой бумаги. И вот сижу я и пишу, чтобы создать видимость собственной значимости. Поза пишущего вызывает уважение. Что пишется – не важно. Я сижу на работе. До чего же точен и выразителен русский язык! Никто не скажет: «Я работаю с 9 до 18», – это режет ухо. А сидеть на работе – нет. Не режет, ибо это словосочетание независимо от нашего сознания определяет суть того процесса, который происходит с большинством чиновников.

Возможно, эти записки могут показаться циничными. Но это не так. Если и есть в них доля цинизма, то она относится скорее всего ко мне самому. Жалкая попытка разобраться в собственной жизни.

Как же так случилось, что вместо профессии, овеянной романтикой детских грез, я приобрел специальность бухгалтера (чего уж там лукавить, финдиректор – это и есть бухгалтер) и лучшие годы своей жизни отдал цифрам? Но не цифрам высокой математики (матери всех наук), а податливым цифрам, отражающим деятельность предприятий в жестких и неестественных рамках экономики социализма, исключающих всякую инициативу, любую игру ума. Экономики, подчиненной не объективным законам рынка и развития человеческого сообщества, а квази-законам, выдуманными великими утопистами. Законам, которые кроме вреда ничего самой экономике не приносят.

Ответ на этот вопрос у меня есть. Моим почти единственным развлечением (и источником знаний) в детстве были книги. Я никогда не слыл усердным учеником, но шелестящие листы книг открывали мне мир и с детства породили непреодолимое желание посмотреть мир, увидеть чужие страны, путешествовать. И желание это было неискоренимо, но и неосуществимо. Непреодолимое желание посмотреть мир, уехать, пусть ненадолго, за границу. Думаю, что такая мечта была для меня вполне естественной, и не только для меня.

До войны я окончил летную спецшколу в Москве, в Сокольниках, в которую поступил после седьмого класса общеобразовательной школы. Мой отец умер в 1929 году, когда мне было 7 лет, и я его почти не помню. Мама работала швеей-мотористкой в мастерской под «благозвучным» названием «Саншвейбытгал», расшифровке не поддающимся.

Жили мы в бедности, граничащей с нищетой. Поступление в летную спецшколу сулило мне бесплатную форму и трехразовое питание, а после окончания – документ о среднем образовании. В 1940 году я закончил с грехом пополам это учебное заведение и был немедленно призван в ряды Красной Армии.

Отечественную войну 1941–1945 гг. я прошел с первого и почти до последнего дня на передовой, не считая дней, а иногда и месяцев, проведенных в госпиталях, и трехмесячных курсов младших командиров в самом начале войны. Увидев своими глазами разрушенную войной Европу, так не похожую на Россию, я, как и многие мои товарищи, понял, что до войны там была иная жизнь.

В конце апреля 1945 года я был тяжело ранен под Берлином. Меня из полевого лазарета отправили в московский госпиталь, в котором я провалялся пару месяцев. Было мне 24 года. Вскоре меня демобилизовали из армии по состоянию здоровья, и, получив на руки корочку инвалида второй группы, я оказался не у дел. Специальности у меня не было. Но было смутное, еще не осознанное желание увидеть чужие страны, стать путешественником, географом, ботаником – неважно кем. Один из моих друзей – Павел С., с которым я познакомился в госпитале после последнего ранения, человек умный, битый жизнью, далеко не мечтатель, – объяснил мне, что самый простой и, пожалуй, единственный способ повидать мир – это стать дипломатом. Он уговорил меня подать вместе с ним документы в Институт международных отношений. Документы приняли, мы прошли собеседование, однако ни его, ни меня, несмотря на льготы, предоставленные фронтовикам, в этот институт не приняли. Перебиваясь год случайными заработками, мы вместе с П. С. подали документы в Московский финансовый институт на факультет международных расчетов. И поступили оба. «Чтобы повидать мир, надо стать бухгалтером», – это выражение Павла стало и моим девизом.

В 1951 году я благополучно получил диплом и вместе с ним – распределение в Министерство финансов РСФСР, а отнюдь не за границу. Проработав там около пяти лет, измученный неустроенностью своей личной жизни (о чем очень не люблю вспоминать) и бесперспективностью в служебной, я решил круто изменить все.

В возрасте 34 лет я ушел со службы в Минфине и подал документы в очную аспирантуру Института экономики Академии наук СССР. Странно, но меня приняли. Нехитрым делом оказалось сдать на пятерки вступительные экзамены. Но я не был членом КПСС. Предполагаю, что, когда я сдавал экзамены, члены экзаменационной комиссии были уверены в моей партийности, ставили мне пятерки за ответы, и в результате я оказался единственным абитуриентом, сдавшим все на «5». Аспирантуру я закончил и защитил диссертацию, тема которой сейчас ничего кроме улыбки вызвать не может: «Критика теорий империализма германских социал-демократов». Имелись в виду социал-демократы времен Каутского. Но работа на идеологическом фронте из-за моей беспартийности мне не светила, да и не рвался я к этой работе. Три года в очной аспирантуре стали как бы долговременным оплачиваемым отпуском в моей бестолковой жизни. Но именно за эти три года устроилась моя личная жизнь, и теперь надо было серьезно подумать о хлебе насущном. Моя специальность по институтскому диплому звучала как «Бухгалтерия в международных расчетах». И решил я сунуться во Внешторг, в загадочный и притягательный для меня мир, находившийся в высотном здании на Смоленской площади.

2. Кто такие внешторговцы?

Внешторговцы – это каста, попасть в которую трудно, а быть изгнанным из нее легко. Невозможность выехать за границу просто так, по желанию, за свои деньги, увидеть чужие страны создает у советских людей иллюзию, что они, внешторговцы, принадлежат к категории избранных, обласканных властью людей. Но попасть во Внешторг – это еще не значит попасть за границу. Из многих тысяч сотрудников этого ведомства (а сюда входят служащие Министерства внешней торговли, внешнеторговых объединений, аппарата уполномоченных МВТ в союзных республиках, работники таможни и прочие) далеко не всем удается съездить за рубеж. Те же, у кого это получается, должны пройти цепь унизительных процедур, а именно: получение медицинских справок от всех специалистов, включая справки из наркологического и психдиспансера, утверждение характеристики в первичной, вторичной и прочих партийных инстанциях. Пройти так называемое собеседование в комиссии старых большевиков, или просто старых, но заслуживающих доверия пенсионеров (иногда, судя по задаваемым ими вопросам, выживших из ума), потом партком или райком. И только после вынесения решения выездной комиссии ЦК КПСС они, эти «счастливчики», могут рассчитывать на выезд. Иногда такие хождения по инстанциям заканчивались мрачным резюме: «невыездной». Причины никогда не объясняются. Они могут быть самые разные и самые неожиданные. Но чаще всего это доносы недоброжелателей. Иногда анонимные. Существует «открытая», т. е. незасекреченная инструкция о порядке рассмотрения жалоб трудящихся, где записано, что анонимные жалобы и заявления к рассмотрению не принимаются. Но как бы не так! Видимо, существует и «закрытая» инструкция, по которой отношение к анонимкам совсем иное. Рассматривают и проверяют, где надо. Страх перед доносом заставляет оформляющегося в загранкомандировку держать в тайне от знакомых свой возможный предстоящий отъезд.

К категории допускаемых к оформлению для выезда относятся: дипломаты, внешторговцы, специалисты для работы в развивающихся странах или на международных выставках и ярмарках, гастролирующие артисты. Вот круг тех лиц, для которых, если повезет, поднимается «железный» занавес.

3. Моя карьера во Внешторге

Итак, решил я сунуться во Внешторг. Умные люди подсказали, что работа в бухгалтерии какого-либо внеш-торгового объединения – это единственный для меня шанс проникнуть в стояк на Смоленской.

В бухгалтериях работают в основном женщины, как правило, замужние и, следовательно, невыездные в длительные загранкомандировки.

Мне достали анкету, которую я, тяжко вздыхая, заполнил. То, что я имел ученое звание, было, безусловно, минусом для моей возможной работы бухгалтером. Это вызывало подозрение. Что это он вместо науки в чиновники подался? Отсутствие партбилета КПСС стало не просто минусом, а очень жирным минусом. Но я был участником Великой Отечественной войны, награжден орденами и медалями. Фронтовик, орденоносец, да еще инвалид войны – вот это плюс, вот это мой козырь! Так думал я. И глубоко заблуждался.

Человек с оловянными глазами из Управления кадров Министерства внешней торговли, к которому попала моя анкета, через неделю вызвал к себе мою жену, работавшую в одном из внешнеторговых объединений, и вкрадчивым голосом задал ей совершенно неожиданный вопрос:

– А какие физические недостатки у вашего мужа?

Слегка опешив, жена смущенно ответила:

– Да вроде никаких…

– Ну чего у него нет – ноги, руки, глаза? – не унимался кадровик.

– Все на месте.

– А зачем же он пишет в анкете, что он инвалид войны? Пусть перепишет анкету.

Грустно. Мне, дураку, казалось, что инвалида войны окружат вниманием, заботой, почетом и тут же потянут на работу. Увы!

Анкету я переписал, выкинув из нее «гордое» звание инвалида Великой Отечественной войны.

На работу меня все же взяли. На должность бухгалтера В/О «Разноимпорт» с окладом 80 руб. Меньше оклада не было.

То, что я проскочил в высотку «с улицы» (даже на такую убогую должность), было вызвано, как это ни странно, нехваткой бухгалтеров-мужчин. Молодые выпускники Института внешней торговли и Московского финансового института как черти от ладана бежали от бухгалтерии, стараясь любым способом зацепиться за более престижную работу – экономиста, товароведа, инженера.

Думаю, что не только презрительно-насмешливое отношение к слову «бухгалтер» было тому причиной. Но, как ни странно, именно работа бухгалтера требует конкретных знаний. Составляя балансы и бухгалтерские отчеты, ты не можешь отделаться общими красивыми фразами. Цифры хоть и лукавы, но неумолимы. И надо уметь с ними работать.

Опускаю описание своего более или менее удачного карабканья по служебной лестнице, поскольку поставил целью рассказать о теперешнем периоде работы в должности финансового директора совместного советско-западногерманского предприятия «Ньюполиграф», расположенного в городе Кельне. Упомяну лишь о том, что лестница эта не была устлана ковром, ступени ее оказались скользкими и расшатанными. Одним из главных препятствий в начале пути была моя беспартийность. В партию я не вступил в свое время отнюдь не по идейным соображениям. Скорее всего, из-за лени и безалаберности. Придя во Внешторг, я понял, что без партбилета не видать мне заграницы. Но повезло. Я хороший специалист (это говорю без ложной скромности), и в партию меня приняли. Видимо, ощущалась нехватка квалифицированных бухгалтеров-мужчин. Короче говоря, за 13 лет работы я был дважды в так называемых длительных загранкомандировках – в Бразилии и в Сирии. Раз десять выезжал в краткосрочные. Видел то, что хотел увидеть и чего не увидеть нельзя. Как побочные итоги длительных загранпоездок вышли две мои книги об увиденных странах – Бразилии и о Сирии. Увидеть Германию и написать о ней книгу было моей давнишней, но, как мне казалось, абсолютно несбыточной мечтой.

Счастливый случай определил мое теперешнее пребывание в Западной Германии. Этот случай, усадивший меня в кресло финансового директора, выглядел так.

Проходя по одному из бесчисленных коридоров высотки на Смоленской, где я в то время работал в Центральной бухгалтерии Министерства внешней торговли, нос к носу столкнулся с добрым приятелем, процветавшим в одном из машино-технических объединений. Мы долго не виделись и после положенных в таких случаях восклицаний и вопросов приятель спросил:

– Слушай, не можешь ли ты порекомендовать бухгалтера-мужчину с немецким языком для работы финансовым директором совместного предприятия в Кельне?

Шутя отвечаю:

– Конечно, могу. Это я.

– А ты бы поехал?

– Если пустят, то с великой радостью.

Посмеялись, еще поговорили о том о сем и разошлись. Разговор о работе в ФРГ я серьезно не воспринял и даже не сказал о нем жене. Однако через пару недель меня вызывают в загранкадры, дают анкету – и пошло-поехало оформление.

Со своими будущими коллегами знаком я в Москве не был. Но честно признаюсь, знай я их заранее и мое мнение о них совпало бы с изложенным далее, я, конечно, от этой командировки все равно бы не отказался.

4. Мой отъезд в Федеративную Республику Германию

Оформление на должность финдиректора прошло без сучка без задоринки. В начале февраля 1975 года в Управлении загранучреждений Министерства внешней торговли мне выдали направление в специальную железнодорожную кассу в гостинице «Метрополь» на приобретение билета Москва – Кельн.

Уезжал я один, так как у жены были кое-какие обязательства по работе, и раньше апреля она, будучи человеком ответственным, увольняться не стала. Так или иначе, пока ехал я один, хотя мы оба понимали, насколько приятней и интересней было бы это путешествие вдвоем.

Поезд отходил с Белорусского вокзала поздно вечером. Проводы шумными не были. На перроне под разыгравшуюся февральскую метель я, жена и две ее подруги распили из бумажных стаканчиков бутылку водки. Проводник, стоя на ступеньках вагона, в который я погрузил свой чемодан, с любопытством рассматривал нашу компанию. Кстати, проводники вагонов, работающие на линиях Москва – заграница, заслуживают отдельного рассказа.

Это исключительно мужчины в возрасте 40–50 лет, физически не слабые, с цепким, завистливым взглядом. Чаще всего – отставные армейские офицеры. Так, по крайней мере, они сами о себе говорят, если снисходят до откровенной беседы с пассажиром. Либо действующие офицеры Госбезопасности, о чем они, конечно же, не упоминают. За пассажиром, выезжающем за границу, нужен глаз да глаз. Должность проводника, помимо того, что ответственная, еще и хлебная. Существуют негласные расценки взяток этим товарищам. Впрочем, «взятка» – слово не совсем точное. Может быть, правильнее сказать – «чаевые»? Во всяком случае, ушлые и доброжелательные знакомые предупреждают новичков, сколько надо дать проводнику, когда едешь туда. Просто так, на всякий случай. Чтобы зря не настучал на границе. А то ведь может шепнуть что-нибудь эдакое таможеннику, и весь твой нехитрый скарб перероют. Пусть ничего запрещенного ты не везешь, но сам процесс этот настолько унизителен и постыден, что проще заранее откупиться. Ну а уж если везешь с собой продукты питания, то взятки-чаевые должны быть пожирнее.

При возвращении из-за границы (в отпуск или в связи с окончанием командировки) власть проводников возрастает в разы. Ставки чаевых соответственно. Во-первых, ты везешь много багажа. Это, как правило, картонные коробки, забитые всяким хламом и оклеенные скотчем. Конечно же, они превышают установленные нормы по весу, а иногда и по габариту. Здесь уже скупиться нельзя. Предполагаю, что проводник на нашей границе должен немножко поделиться с советским таможенником, и если при отъезде туда проводнику стыдливо суются советские купюры, то при возвращении – купюры иностранные, ну и, конечно, бутылки с крепким иностранным напитком. Проводник при правильном к нему отношении не только поможет разложить багаж, но и, что особенно важно, не станет подселять в твое купе других пассажиров (если, конечно, вагон не заполнен).

Но вернемся к моему отъезду. Оставалось пять минут до отхода поезда. Любезный проводник прервал мое грустное прощание с Родиной. Я вошел в свое купе. Поезд лязгнул и медленно тронулся. Я встал к окну и смотрел, как три не очень юные, но красивые, занесенные февральским снегом женщины бежали вдоль состава, размахивая руками и выкрикивая мне последние, но, увы, неслышные напутствия. Было грустно.

Благополучно миновав нашу границу и другие пограничные пункты между Брестом и Кельном, я прибыл рано утром в город, где мне предстояло проработать на фирме «Ньюполиграф» в ближайшие три года.

5. Я – приспособленец?

Естественное желание любого человека – понравиться окружающим. А если ты чувствуешь, что не нравишься, то хотя бы узнать, почему. Для этого необходимо взглянуть на себя со стороны глазами постороннего. Ведь о себе мы никогда не можем судить объективно, редко осуждаем себя за поступки, поведение, ссылаясь на объективные причины. Чаще, если не всегда, считаем свою правоту неопровержимой и с трудом влезаем в шкуру оппонента. Я отдаю себе отчет в том, что редко нравлюсь людям, часто чувствую себя «белой вороной» среди коллег. Но почему? Я такой же приспособленец, как и все.

Слово «приспособленец» у нас, несомненно, стало ругательным. Хотя вся история человечества – это история приспособления к тем условиям, которые предлагают окружающая среда и окружающее общество. Предполагаю, что свой негативный смысл слово «приспособленец» получило при советской власти. Исторические катаклизмы не только порождают новые слова, но и меняют смысл существующих. Так слово, определявшее прослойку городского ремесленного населения – «мещане», – утратило свой первоначальный смысл и превратилось в ругательное, как и все производные от него: мещанство, мещанский.

То же произошло со словом «приспособленец». Революционный пафос предполагает, что человек новой формации не должен приспосабливаться ни к окружающему миру («Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача», – известное выражение И.В. Мичурина), ни к окружающему обществу. Советский человек должен быть прям, честен, бескорыстен и посвятить свою жизнь исключительно интересам государства, народа и грядущим поколениям. Сытая, а иначе говоря, нормальная жизнь – это не для него. Наши псевдоромантические литераторы стыдливо обходят молчанием материальную сторону жизни. Труд – только на благо Родины, но не на благо семьи, радость – только всеобщая, но не личная. Все, что касается личных благ, является исключительно темой сатиры и юмора. Или уделом отрицательных персонажей.

Отношения между людьми в цивилизованном обществе регулируются законом и моралью. Человек, нарушающий закон, – преступник. Человек, нарушающий мораль, – аморальный тип. Приспособленчество является нарушением социалистической морали. Возникает вопрос: является ли аморальным поведение человека, желающего понравиться окружающим, вызвать к себе добрые чувства, симпатию? Конечно, нет. Значит, и желание понравиться начальству не является аморальным. Рассуждая таким образом, я, безусловно, ошибаюсь, тогда как язык (особенно русский, богатый оттенками) не ошибается никогда. Раз слово «приспособленец» несет в себе негатив, значит, в моих рассуждениях что-то неверно. Попробую разобраться и найти эту невидимую грань между моральным и аморальным. Я хочу понравиться не просто так. Понравиться я хочу, чтобы получить что-то взамен – симпатию женщины, возможность общения с интересным мне человеком, уважение друзей, улыбку ребенка. Ясно, что назвать это приспособленчеством нельзя. Я хочу понравиться, хочу заинтересовать собой кого-то, кто мне самому интересен, кто и мне нравится. Другое дело, если я хочу понравиться кому-то, от кого зависим, кто как личность мне мало интересен или даже неприятен. Начальству, например. Я хочу понравиться, пусть бессознательно, но, конечно, из-за корыстных побуждений. Это может быть получение повышения по службе, премии, хорошей характеристики, похвалы на собрании и прочих кренделей. Я хочу, чтоб начальник меня ценил, хочу быть для него незаменимым. А для этого отнюдь недостаточно быть просто хорошим работником. Что же я должен дать взамен? Преданность? Но в любом обществе подчиненный предан начальству до тех пор, пока оно является начальством. Любовь, дружбу? Исключено. Вместо этих высоких чувств в отношениях «подчиненный – начальник» присутствует нечто иное.

Со стороны начальства – самоуверенность, доходящая порой до хамства, с непременным снисходительным «тыканьем»; со стороны подчиненных – угодничество и лесть. Отношения эти, как ни крути, построены на фальши, на лжи. А что не ложь? «Мысль изреченная есть ложь». Жить не по лжи невозможно. Идеализм. Теоретически такая жизнь может быть в обществе святых. Нам, грешным детям социализма, да еще атеистам, до святости ох как далеко. Размышляя о своих отношениях с окружающими меня по работе людьми, хочу понять, как часто я поступал аморально. И что более аморально – приспособленчество, то есть соблюдение определенных «правил игры», или неожиданное нарушение мною этих правил, когда что-то вызывало мой не сдерживаемый, а иногда и не мотивированный протест. При этом хочу отметить, что начиная работать с новым начальником я старался не только понравиться ему, но делал все возможное для того, чтобы он понравился мне. Еще не зная, что он за человек, я идеализировал его (вполне искренне), старался разглядеть в нем «хорошего мужика», закрывал какое-то время глаза на раздражавшие меня мелочи и даже мелкие погрешности по работе. Но увы! Хватало меня ненадолго. Я терпел, улыбался, острил, старался не перечить. Но точка кипения моего недовольства достигалась очень быстро, и вместо идиллического тандема шеф-бухгалтер получался, как правило, если не скандал, то уж точно взаимная, нескрываемая неприязнь. Отношение окружающих к этому явлению было нормальным, то есть, с одной стороны, всем было интересно, чем закончатся мои распри с начальником, с другой – приятно, что я высказывал шефу в глаза (а бывало и такое) то, что о нем думал (а мои мысли, несомненно, совпадали с мыслями окружающих).

Но никто никогда на мою сторону не становился. Да я и не рассчитывал на поддержку коллектива. Признавая в душе мою правоту по производственным вопросам, коллеги, кроме неприязни, ко мне ничего не выражали. Своим непоследовательным поведением я нарушал «правила игры». Назывался груздем, залезал в кузов, а потом пытался из этого кузова выпрыгнуть. Так не бывает. Моя непоследовательность и определяла отношение ко мне.

Я был юродивым. Мои взрывы негодования никогда не были осознанным протестом против системы, а вызывались, с одной стороны, протестом в основном против корыстолюбия начальства (а где вы видели некорыстного начальника?), то есть возникали на ровном месте, а с другой – протестом против собственного угоднического поведения по отношению к человеку, которого я никак не мог уважать. Как любому, мне хочется нравиться окружающим. Но я знаю, что очень редко кому нравлюсь, а если и нравлюсь, то людям, далеким от Внешторга. Понимаю прекрасно, что раз уж я выбрался на чиновничью стезю, то необходимо поддерживать отношения с «нужными» людьми, приглашать к себе домой, ходить к ним в гости. Но это мне дается очень непросто. Ничего не могу с собой поделать. При дефиците свободного времени любой визитер для меня – это похититель времени. Любое хождение в гости к нужным людям – потерянное время. А дороже времени ничего не было и нет. Приходится чаще всего отдуваться за двоих моей жене, объясняющей отсутствие супруга на вечеринках разными благовидными предлогами. Но, полагаю, о моем отсутствии никто особенно и не жалеет, кроме нее. То, что я занимаюсь сочинительством, знают не многие. А об изданных двух моих книгах никто, кроме родственников и близких, и не подозревает.

Вот имея такой опыт общения, я отправился в Западную Германию на встречу со своими будущими коллегами.

Мои будущие коллеги – это комсостав (пользуюсь этим термином из военной юности) совместного предприятия «Ньюполиграф», граждане ФРГ и граждане СССР: президент фирмы, генеральный директор, два коммерческих директора, технический директор, второй финдиректор и инокорреспондентки. Приблизительно в такой последовательности я и хочу о них рассказать. Откуда у меня потребность доверить бумаге то, о чем писать опасно, и, следовательно, не предназначено ни для кого, кроме пишущего? Причины две. Первая – необходимость выплеснуть бесшумно на бумагу свои эмоции, которые гложут меня изнутри, и вторая, как бы я ни отрицал это, – тайная, но неосуществимая надежда рассказать об этих эмоциях другим. Итак, начинаю свой рассказ о «Ньюполиграфе».

6. Президент «Ньюполиграфа» господин Кэтман

Есть люди, как бы окруженные ореолом таинственности. О них ходят байки, противоречащие одна другой. Вид у них многозначительный и надменный. Они немногословны, а уж о себе тем более говорить не любят. Обычно они вызывают к себе интерес. К числу таких «таинственных» личностей принадлежит и господин Кэтман. Уж не знаю почему, но проникся он ко мне если не доверием, то какой-то странной симпатией, хотя виделись мы с ним, работая на одной фирме, не часто. Подозреваю, это было вызвано тем, что интуитивно он чувствовал: наше с ним отношение к «Ньюполиграфу» совпадало, и он позволял себе со мной в какой-то степени доверительные беседы, не относящиеся к работе. Из них я и узнал основные вехи его жизни, богатой приключениями и неординарными ситуациями, из которых он всегда находил выход. Хотя вряд ли кто-нибудь, кроме него самого, сумел бы разобраться во всех перипетиях его биографии.

«На отца указывает брак, мать всегда известна», – это из древнеримского права. Мать господина Кэтмана я видел мельком, когда она на своем «Ягуаре» выруливала из гущи машин около здания «Люфтганза» в Кельне. Восьмидесятипятилетняя дама, что в сочетании с «Ягуаром» само по себе экстравагантно. «Люфтганза» находится недалеко от нашего первого офиса, и господин Кэтман, как-то выходя вместе со мной с работы, указал на шикарную машину, которой управляла его мамаша.

Итак, родился в самом начале двадцатых годов в Германии, в Дрездене, у этой дамы сын. Сама она была чистокровной немкой, а глядя на сына, не нужно было никаких документов, чтобы определить национальность его отца. Отец господина Кэтмана арийцем не был. Фамилия его была Кацман, но она не устраивала нашего героя, который, будучи англоманом, уже после войны переделал ее на английский манер и превратился в господина Кэтмана.

В далекие двадцатые годы фашизм в Германии еще не пришел к власти, и смешанные браки с евреями осуждения не вызывали, тем более, что был господин Кацман преуспевающим богатым коммерсантом.

А потом настали времена кровожадные. Приход к власти Гитлера вынудил семью бежать из Германии. Осели Кацманы в одной из стран Южной Америки. Капиталы вывезти не удалось. Началась тяжелая унизительная жизнь эмигрантов. Глава семьи вскоре скончался. Избалованная красавица-мать ни к какой трудовой деятельности не была приспособлена, и пришлось мальчику самому зарабатывать на хлеб. Гены ли отца, сама ли жизнь научили его изворотливости. Сначала работал разносчиком в соседней лавке, потом продавцом, а к двадцати годам стал уже совладельцем небольшого магазина. Худо ли, бедно ли, но мог он прокормить и себя, и мамашу. Трудился и учился на работе постигать хитрые премудрости торгового дела.

Долгие годы прожили сын с матерью в изгнании. Кончилась Вторая мировая война. Желание увидеть родину было неодолимо. В 1946 году, являясь по паспорту гражданином одной из латиноамериканских республик, направился молодой господин Кэтман в Германию. Пока что в качестве туриста. Зрелище, представшее его глазам, оказалось печально. Берлин, куда он приехал, лежал в руинах. Но постепенно жизнь брала свое. Так после опустошительного лесного пожара, когда кажется, что уже ничего живого не уцелело, то здесь, то там удивленный взгляд обнаруживает зеленую поросль. И господин Кэтман среди фантастического нагромождения руин увидел, как пробиваются первые ростки мирной жизни, жизни общества, и первейшее условие этой жизни – производство и рынок.

Животные передают своему потомству инстинкт. Люди, кроме того, – опыт. Инстинкт подсказывал господину Кэтману, что его место здесь, на развалинах, пустых, как его карманы. Опыт же говорил, что до поры до времени следует оставаться гражданином нелюбимой им банановой республики, интересы которой здесь представляли США. И обустраиваться следует не на старом пепелище, подпадавшем под юрисдикцию русских, а на новом – под юрисдикцией союзников. Впрочем, все это чистая условность, не имевшая большого значения и продиктованная смутным импульсом опыта. Миллионы и миллионы не только капиталов, но и жизней потерял мир. Наступивший момент должен был стать началом новой эры в развитии человечества. Он, господин Кэтман, был в самом расцвете сил, и он хотел стать активным участником строительства послевоенного общества. Но между «хотеть» и «мочь» – пропасть, преодолеть которую может не каждый. Господину Кэтману это, кажется, удалось.

Впервые он появился в Москве в начале шестидесятых в качестве агента одной крупной западногерманской фирмы с предложением о поставке в СССР оборудования. Он не был ни владельцем, ни сотрудником этой фирмы. Как посредник он мог рассчитывать на определенное вознаграждение в случае покупки советской стороной этого оборудования. Первая сделка состоялась. Дальше – больше. Господин Кэтман стал частым гостем в Москве. Иногда он не только заключал сделки на продажу западногерманских товаров, но, выполняя поручения разных фирм, покупал для них нефтепродукты, лес и другие сырьевые товары из СССР. У него появились добрые знакомые среди руководителей как импортных, так и экспортных объединений. Имя его примелькалось и в управлениях Министерства внешней торговли.

Время шло и явно работало на Кэтмана. Он женился на богатой вдове, открыл собственную фирму, которая в основном занималась посредническими операциями. Появился офис, небольшой штат сотрудников, а главное – появились деньги. Господин Кэтман считал себя состоявшимся коммерсантом. Когда я с ним познакомился, был он в самом расцвете сил – немного за пятьдесят. Высокий, красивый, холеный мужчина. Одевается, насколько я могу судить, очень элегантно, держится с достоинством. Помимо родного немецкого языка, свободно владеет английским и испанским. Русский же оказался ему не по зубам. Дальше слов «на здоровье», «спасибо» и «карашо» дело не пошло.

В самом начале семидесятых, во время очередного визита в Москву, он был приглашен на переговоры в экспортное управление Министерства внешней торговли, где высокое начальство заявило ему приблизительно следующее:

– Уважаемый господин Кэтман, нам хорошо известно, как много сделано вами для развития советско-западногерманских торговых отношений. С вашей помощью мы импортируем оборудование, так необходимое для нашей промышленности. Не секрет, что и вы не остались в накладе от этих сделок. Но времена меняются. Сегодня наша задача как Министерства внешней торговли заключается в том, чтобы не только покупать оборудование за границей, но и развивать экспорт наших, советских, машин и станков. Вы заработали немало, можете заработать еще больше, но при непременном условии, что окажете эффективную помощь не в продажах нашего сырья, а поможете в организации поставок наших промышленных товаров в Западную Германию, в частности, станков и оборудования.

Такое, или приблизительно такое, предложение, а точнее, ультиматум получил господин Кэтман. Работая достаточно долго с советскими объединениями, он был хорошо знаком с некоторыми из их руководителей, знал их слабые и сильные стороны. Отказываться от работы на советском рынке казалось ему неразумным, перестраиваться на другую страну было поздно, и он принял предложение заняться экспортом советских готовых изделий, в частности, оборудования.

Не имея инженерного образования (а скорее всего, и никакого другого), он, естественно, плохо разбирался в технической стороне такого предложения, хотя смутно понимал, что поставить советское оборудование на рынок западных стран, в частности, в ФРГ, будет непросто. И, действительно, все его попытки продажи советских готовых изделий кончались безрезультатно. Но отступать ему не хотелось, рвать сложившиеся деловые отношения с советскими партнерами, на установление с которыми деловых контактов, затрачено столько сил и лет, было глупо. Слишком долго налаживал он работу на советском рынке. К этому времени у него завелся кой-какой капитал. И решил он рискнуть. Заключил контракт теперь уже от имени собственной фирмы «Тонолер» на покупку у внешнеторгового объединения «Станкоэкспорт» оборудования для типографий Западной Германии. И оказался собственником трех полиграфических станков. Трудно сказать, почему его выбор остановился именно на этих станках. Скорее всего, решающую роль сыграли очень хорошие, неформальные отношения с председателем объединения «Станкоэкспорт», с которым он был знаком около десяти лет.

Кроме того, размеры этих станков были сравнительно невелики, а Кэтман понимал, что какое-то время, пока он их не перепродаст, будут они храниться на его складе. Впрочем, неважно, что повлияло на его решение. Важно другое. В/О «Станкоэкспорт» осуществило с его помощью прорыв на западный рынок, что подробно и многократно описывалось в отчетах и справках, направляемых «наверх» подобно победным реляциям.

Станки были отгружены и благополучно доставлены в Кельн на склад фирмы «Тонолер». Приобретя этот товар, господин Кэтман не разорился, но поиздержался. Материально. Но зато приобрел моральный капитал, который трудно переоценить. За ним прочно закрепилась репутация «друга Советского Союза», что само по себе дорогого стоит. Двери Министерства внешней торговли и внешнеторговых объединений для него не только не захлопнулись, а распахнулись еще шире.