Эмигрант

Светлана Файзрахманова

Эмигрант

Эпилог

"Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,

И всё – равно, и всё – едино.

Но если по дороге – куст

Встает, особенно – рябина …"

(Марина Цветаева, "Тоска по родине!..")

Глава 1 Пашка

Морской воздух принес с собой туман и дожди. Павел снял с себя майку и закутал в нее пса.

– Пашка, ну ты чего. Зачем его с собой тащишь, мачеха тебя ругать станет, – заботился друг.

– Пусть ругает. Последнее слово за отцом будет, а его я уговорю, – огрызнулся мальчик.

– Интересно, кто его так, и за что? – удивился Лешка.

– Мой отец говорит, что садистов, которые над животными издеваются, надо отстреливать, – грозно прошипел Пашка.

Вдвоем, пацаны, клацая зубами от прохладного и влажного ветра, дотащили побитого пса до дома Баровских. Помыв и перевязав подбитую лапу дворняги, Пашка устроил его во дворе рядом с домом. Бросил ему старую рваную фуфайку для лежанки. Позже будку сколочу, – подумал парень.

– Опять больных собак в дом тащишь, да сколько можно, Паша, – взвыла мачеха.

– У тебя же была Летяха, болонка вроде, имя-то, какое ей дал заковыристое, – недоумевала женщина.

– Так я ее вылечил и пристроил к соседке. Баба Зина все равно одна живет. С псиной ей веселее, – не понял наезда пацан.

Пашка насупившись, пошел отдавать свой суп псу.

– Сядь за стол, кому сказала. А сам что будешь есть? – спросила Алла.

– Голодный посижу, – с вызовом ответил Павел.

– Ладно уж, иди, ешь свой суп, положу я твоей бродяжке еду, – пожалела пасынка женщина.

Поздно вечером вернулся с работы отец, уставший и голодный. Сергей Тимофеевич прошел на кухню, вымыл руки и сел ужинать. Пашка молча ждал, когда батя поест и подобреет.

Алла тоже молчала. Она давно поняла, что муж все равно встанет на сторону пасынка.

Непонятно почему, но ее муж как будто считал, что подвел своих детей, и поэтому многое им разрешал.

***

Васса Андреевна, первая жена Сергея, умерла три года назад. Пашка тогда учился в седьмом классе. Дочка Оленька – в первом. Сергей все время занятый работой в совхозе, решил, что в доме нужна женщина. Алла ему нравилась и раньше, но лишнего он себе не позволял. Любил Вассу. Хотя, Вассу в совхозе любили все. Ценили и доверяли.

 Добрая и веселая, легкая на подъем, она наполняла смыслом жизнь Сергея. Ради ее улыбки хотелось свернуть горы, ею хотелось дышать. А теперь ему как – будто перекрыли кислород.

Алла тоже хорошая женщина, успокаивал себя Сергей, да и Ольге нужна мать. Так принял председатель решение о браке умом, а не сердцем. В совхозе Алла работала бухгалтером не один год, и Сергей знал ее хорошо. Через полгода после смерти жены они расписались.

– Хорошо, Павел, можешь оставить пса, только сам за ним смотри, – согласился отец. И пацан побежал во двор посмотреть, как чувствует себя псина. Он аккуратно подстриг шерсть вокруг ранки, засыпал ее стрептоцидом и снова перебинтовал.

Во двор вбежал Лешка, друг Павла, и спросил, – Ну че, батя разрешил собаку оставить?

– Разрешил! – деловито ответит друг.

– Как назовешь? Уже придумал? – не успокаивался Леха.

– Нет еще, пес старый, у него, скорее всего, уже есть имя, надо посмотреть на какое он станет отзываться, и парни ринулись наперебой выкрикивать клички и смотреть на реакцию пса.

– Тузик, Тузик… – кричал Лешка, – Полкан, Полкан, Мухтар… – вторил ему Пашка. Накричавшись до хрипоты, парни остановились на Шарике. Так в доме Баровских появился новый житель.

– Леха, завтра пойдем на пилораму, мне отец разрешил привезти остатки спила и досок. Скоро осень, псу нужна будка, а то дожди зарядят, да и теплее ему в будке будет.

***

Три года назад. Январь семьдесят девятого в Находке выдался таким, что сухой северо-восточный муссон, казалось, вымораживал саму душу. Он пробирал до костей, но не спасал от другого холода – того, что жил теперь внутри Сергея. Вторые сутки он сидел на жестком стуле в тусклом коридоре городской больницы. Ждал. Стены пахли хлоркой и безысходностью.

Вассе стало хуже ночью. Металась в бреду, задыхалась от кашля, который рвал ей грудь. И мысль, острая, как игла, билась в висках: «Дурак. Почему не повез сразу?». Он, председатель Ново-Литовского совхоза, понадеялся на сельского фельдшера, на травяные отвары, на русское «авось». Не сберег.

На похороны собрался весь совхоз. Женщины плакали и жалели его, сильного мужчину, сломленного горем. Мужики молча курили в стороне, не находя слов. А Павел с Ольгой стояли у края мерзлой ямы, прижавшись друг к другу. Слезы кончились. Осталась пустота и тихое недоумение – как это, хоронят мамку? Какая-то старушка погладила Оленьку по голове и прошептала: «Сиротки…». А Сергей смотрел на сына и не мог поднять глаз. Как он теперь будет жить с тем, что сын знает, что отец не уберег мать?

***

Время не лечит. Оно лишь набрасывает тонкий слой быта на рану. За три года, прошедшие со смерти Вассы, этот слой стал плотнее. В доме жила Алла. С Оленькой, истосковавшейся по материнской ласке, она сошлась быстро. С Павлом было сложнее. Он, почти уже взрослый, хорошо помнил мать, и место рядом с отцом казалось ему занятым незаконно. Он звал ее «тетя Алла» и старался не вступать в конфликты, чтобы лишний раз не тревожить отца. Но за вежливой отстраненностью пряталась обида, твердая и решительная. Обида на отца, который так быстро нашел замену.

Сергею Тимофеевичу Баровскому было сорок пять, но за глаза его называли «стариком». И он не обижался. Душа постарела, взгляд потускнел. Он чувствовал себя именно так – выпотрошенным, лишенным чего-то главного, без чего жизнь превратилась в простое отбывание дней. Рабочий день заканчивался, а домой идти не хотелось. Там ждала правильная, хозяйственная Алла и молчаливое напряжение сына.

«Вот и Пашка скоро уедет», – кольнуло в груди. Дети вырастут, разъедутся. И останутся они с Аллой вдвоем в этом гулком доме, где ему по ночам все еще снилась Васса. Он понимал, что женился ради детей. И ради того, чтобы не выть от одиночества. Пора домой. Надо поговорить с сыном.

Ужин прошел в привычном молчании.

– Ну что, сын, решил, куда после школы?

– А чего ему решать, – вставила Алла. – Ты ж знаешь, он всех собак бродячих в дом тащит. В ветеринары пойдет, ясное дело. Павел даже не посмотрел в ее сторону.

– Да, отец. Тетя Алла права. В ветеринарный.

– У нас в Находке вроде нет такого, – растерялся Сергей.

– В Новосибирский поеду. – Павел поднял глаза, и в его взгляде отец увидел холодную, взрослую решимость.

– Я уже написал им. Узнал про экзамены, про общежитие.

– Новосибирск… – Сергей медленно повторил, словно пробуя слово, которое отдалит его от сына на километры. Оно было чужим, ледяным. – Далеко, сын. Чего ж так далеко?

– Учитель анатомии говорит, там институт сильный, – ответил Павел, и эта простая логика была убедительнее любых споров. Он все решил. И отец понял, что сын едет не столько в институт, сколько из дома. От него, от них.

***

Лето восемьдесят второго плавилось в Находке соленым маревом. Прощание с Лёшкой после выпускного вышло скомканным, полным мальчишеских клятв и грандиозных планов, в которые они и сами верили лишь наполовину. Лешка, одержимый морем, сразу уехал в Ленинград, штурмовать мореходку, и назад не вернулся. Он писал оттуда короткие письма, пахнущие другим, балтийским ветром. А Павел, успешно сдавший экзамены, готовился к Сибири. Новосибирский ветеринарный. Звучало солидно. Но мыслями он все еще был на берегу Японского моря, где волны, разбиваясь о берег, ревели о мощи океана, скрытого за грядой Японских островов.

Новосибирск обрушился на него в сентябре сухим, колким холодом. Этот воздух, лишенный морской влаги, был чужим, он царапал горло и заставлял ежиться в тонкой куртке, привезенной из дома. Там, в Находке, тайфуны приносили наводнения и беды, но они были понятной, почти родной стихией. Здесь же царила иная, континентальная непреклонность. Зимой ударили морозы. Пробираясь из магазина в общежитие, Павел физически ощущал, как стынет кровь в жилах. Влетев в гудящий теплом коридор, он прижимал онемевшие ладони к горячим ребрам батареи и понимал: его гардероб, его привычки, вся его приморская жизнь здесь – неуместный сувенир.

Комната на четверых гудела ульем. Соседи, веселые парни, умудрялись как-то совмещать ночные гитарные бдения с зубрежкой. А учеба требовала всего Павла без остатка. Бесконечная латынь, от которой сводило скулы. Анатомия с ее жуткими препаратами. Гистология, марксистско-ленинская философия… Он барахтался, но тонул. Обычной стипендии хватало на неделю скромной жизни. Попытка подработать грузчиком на станции обернулась проваленными коллоквиумами и презрительным взглядом преподавателя по патологической анатомии.

– Бросишь – в армию загребут, – назидательно бубнил комсорг группы Андрей Веснин.

– Потерпи, Паш, – советовал сосед.

– После третьего курса легче будет, сможем на мясокомбинат устроиться.

Но терпение было не про Павла. Мысль об "академке" сначала показалась дикой, но с каждым днем становилась единственным выходом. Армия. Два года. Это казалось не падением, а спасением. Четкий устав вместо размытых перспектив, казенная форма вместо прохудившихся ботинок. Он взял академический отпуск и, как и предрекал комсорг, загремел в армию. По иронии судьбы – во Владивосток. Снова к морю.

Служить его определили в пограничную часть, а когда командир узнал о неоконченном ветеринарном, отправил к кинологам. Собак Павел любил какой-то простой, понятной любовью. В них не было лжи и компромиссов. В напарники ему досталась Найда – молодая восточноевропейская овчарка с умными, настороженными глазами. Он быстро нашел с ней общий язык, подкармливая припасенными из столовой кусками хлеба с маслом, и Найда отвечала ему беззаветной преданностью.

26 мая 1983 года земля содрогнулась. Мощное землетрясение в Японском море породило цунами. Во Владивостоке выли сирены. Город переполошился. Их часть, расположенная на сопке, почти не пострадала, но доносившиеся снизу слухи были страшными. Вырвавшись в увольнительную через несколько дней, Павел бросился на телеграф.

– Пап, это я. Живы? – слова вырвались раньше, чем он успел вставить в аппарат нужную монету. На том конце провода – треск и тяжелый отцовский вздох.

– Живы, сынок. Вода в доме была, но ушла. Ольгу к тетке отправили, у них школа все равно закрыта. Государство поможет, выкарабкаемся. Вы-то как? У вас там, говорят, совсем беда.

– Нормально, пап. Главное, вы целы.

– Ты держись, солдат. Мозги-то на место встают? – в голосе отца слышалась привычная смесь тревоги и надежды.

– Встают, – соврал Павел. Мозги никуда не вставали. Они метались между прошлым, от которого он сбежал, и будущим, которое пугало своей неизвестностью.

Два года пролетели не быстро. Они тянулись чередой нарядов, учений и коротких писем из дома. Осенью восемьдесят четвертого двадцатилетний дембель, пахнущий морем и собачьей шерстью, появился в деканате Новосибирского института. Он молча забрал документы и в тот же день купил билет до Ленинграда.

Город на Неве встретил его свинцовым небом и парадной, холодной красотой. Переведясь в ветеринарную академию и устроившись в общежитие, Павел пошел искать Лешку. Он бродил по широким проспектам, и отражения строгих фасадов качались в темных водах каналов. Здесь витала история, но повседневность пахла дефицитом и очередями.

Они встретились у входа в мореходку. Лешка, возмужавший, в строгой курсантской форме, и Павел – в выцветшей гражданке поверх армейской тельняшки.

– Ну ты даешь, Баровский! – Лешка тряс его в объятиях. – Я думал, ты уже главный ветеринар Сибири, а ты… Как оно, на границе? – Нормально. Наряды только задостали, – деловито буркнул Павел, хотя мог бы рассказать на целый роман.

– Это потому что ты подчиняться не умеешь, – усмехнулся Лешка. – Характер у тебя… Вольный. Не быть тебе военным.

– Значит, буду ветеринаром, – пожал плечами Павел. Они гуляли по городу, и Лешкин рассказ о трехлетней муштре и зимних навигациях казался Павлу пресным. А Лешка слушал его истории об армии, о Найде, о цунами, и в его глазах читалось удивление. Два друга, две судьбы, разошедшиеся у школьного порога, чтобы снова пересечься здесь, на гранитных набережных чужого, но манящего города. Каждый со своими шрамами и мечтами.