Я в любовь верю!

Наташа Суворова

Я в любовь верю!

В АФРИКЕ ГОЛОДАЮТ

«В тирании зеркал истерика глаз…»

Dasha Trio

«Учитель! Эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедовал нам побивать камнями: Ты что скажешь?..

Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания».

Жду уже полтора часа. Последние студенты потихоньку выходят из аудитории, он – один.

Мое – «можно, Петр Гамарович?» Его, усталое – «ой, Суворова…»

– Вы хоть понимаете, что происходит во Франции? – говорит он устало. – Вам что, на все наплевать? В Аргентине дочь застрелила собственного отца! В Польше 40 процентов жителей болеет гепатитом, а в Петербурге всплеск уличных грабежей…

А меня из института выгоняют.

Из театрального института выгоняют как минимум два раза в год, максимум – каждый месяц. На так называемом «общественном собрании» с удовольствием костерят.

Восемь тридцать пять. Раннее утро, за окном птицы поют. Священнодействовать начинает Изольда Васильевна. У нее внушительные мешки под глазами и небольшие проблемы с буквами «с» и «р», во всем остальном она, бесспорно, идеально подходит для педагога по сценической речи.

– Мы, к сожалению, не можем больше спускаться на ваш урррровень, Суворрррова. Эта профессия требует колоссссссального напррррряжения сил и энергии, колоссссссальных знаний, колоссссссальной отдачи.

– Суворова, у меня пара, пара через пятнадцать минут, вы понимаете? Мне надо подготовиться, прекратите меня отвлекать! – нервничает он.

– Да я же не отвлекаю, Петр Гамарович, я ведь только тут стою, абсолютно молча, – оправдываюсь я.

Стою у двери, натянутая как струнка, и «все еще чего-то жду» (его выражение).

– Скажите, если бы я умела петь, я была бы лучше?

– Наташа, опять вы глупите. Что значит «лучше» или «не лучше»? В сотый раз повторяю вам, что это не те вещи, над которыми иронизируют! – Он не смотрит мне в глаза, иной раз берет мел, в порыве подходит к доске, резко проводит черту, отходит, кладет мел, вновь берет. – Критика преподавателей, между прочим заслуженных деятелей культуры, и вообще! Так вот, критика в ваш адрес вполне справедлива! Подумать только, в какой век мы с вами живем! Ведь сейчас стирают без всякого шума, кладут полы с подогревом, кондиционеры, летают в космос, наконец! А где-то продолжают умирать люди! Умирать на смерть, а вам ведь, Суворова, на это наплевать! Наплевать, ну признайтесь!

– Люди летают в космос, заказывают полы с подогревом и стирают без всякого шума, а все такие же скотины!

Он снова взял мел. Про пару через пятнадцать минут он уже не говорит, хотя ему надо еще подготовиться.

– Люди в Африке едят друг друга, собака считается за деликатес, вы хоть осознаете, что происходит в мире? Вы слышите меня? – говорит он.

– Так то в мире, а мы здесь.

– Какой эгоцентризм, Суворова! Какое равнодушие! И это говорите вы, выбрав такую профессию?

Общественное собрание в разгаре. Одиннадцать пятнадцать.

За длинным-длинным столом на скрипучих венских стульях сидят-елозят попы уважаемых лиц, напротив, в первом ряду, вынуждена сидеть я, сзади меня, матерясь и обливаясь потом, та самая общественность.

В обязанности общественности входит: хотя бы раз в двадцать минут кивать головами или самозабвенно ими трясти. Можно выпучивать глаза. Или гневно приоткрывать рот, как будто вы культурно задыхаетесь.

Кто-то в середине смущенно приступает к обеду. Доносится запах огурца, жареного мяса. Справа уже смело шелестят пакетиками…

– Ваша некая личность, Суворова, честно говоррррря, внушает колоссссссальное сомнение… – Изольда Васильевна, достав небольшое зеркало, припудривает лицо. Изольда Васильевна имеет гладкий и большой лоб, голубые водянистые глаза и крашеные волосы.

В ответ одним глазом, по-куриному смотрит на меня женщина с синими бусами на полной груди.

Это Ираида Алексеевна. В прошлом году ее сын занял второе место в городе на фестивале эстрадного пения.

– Ирррраида Алексеевна, позвольте полюбопытствовать, у вас это топаз на бусах или? – вдруг интересуется Изольда Васильевна.

Повторяю, Изольда Васильевна имеет гладкий и большой лоб.

– Благодарю, очень люблю камни. Мой сын (ах, мой крошка – тут она достает свой шелковый платок и прикасается к правому глазу) привез мне в подарок. Вы знаете, с 10 лет я учила его ходить эсьтэтично, по-мужски. И по-матерински горжусь, глядя на него…

Переношусь в канун рождества, белый-белый снег…

Прохладно и звездно. Вокруг ни души – ночь. Я в гриме Войт-Войтковской медленно бреду домой.

И думаю, думаю не своими мыслями и топчу снег не своими ногами (ах, как здорово быть другим, дышать другим, вдруг оказаться совсем в другой жизни!).

Сапоги на каблуках, яркие губы, узкая длинная юбка, модный платок на голове. Но руки, я чувствую, я знаю, предательски выдают возраст…

Где-то там, за границей, кутит с молодухами мой муж…

Вспоминаю, как по ночам кололись его усы. И как теперь, должно быть, они нежно щекочут кого-то еще.

Войт-Войтковская замечательнейшая женщина, и все же лучше, что я другая. Я приду домой, умою лицо, поменяю узкую юбку на большой мягкий халат, и от Войтковской останется только след. На сердце.

Мне двадцать лет и хочется жить! И руки мои – молодые, женские руки!

Я у доски, он, спокойный и рассудительный Петр Гамарович, – вцепившись побелевшими костяшками пальцев в кафедру.

– После всего этого вы кажетесь мне просто дурой! Вы уж простите меня, я, наверно, груб с вами, непоследователен, нелогичен! Ученые подсчитали, что через несколько лет Земле угрожает настоящий голод, население слишком велико, и это еще не все!.. Что вы там пишете на доске?

– Ваше имя.

– Вы с ума сошли! Вы соображаете, что вы делаете, а вдруг сюда кто-нибудь зайдет? Сотрите немедленно!

– Хорошо. Я напишу вашу фамилию.

Снова юбка, снова платок, снова губы. И в зеркале появляется она. Пожилая, сильная, удивительная! Не желающая сдаваться, не желающая себя жалеть.

Я снова Пастернакская Войт-Войтковская (была или не была эта женщина на самом деле?), без денег, в трехкомнатной холодной квартире в канун революции.

Мои руки давно не окольцованы, а я, и ослепнув, найду дорогу в ломбард.

Я истерически кричу «пожалейте меня!» и твердой рукой подмешиваю яд в стакан Лоры. За что?

За то, что хороша.

За то, что любит не слепо.

За всех тех, которым легко и все само собой.

Сделала бы я то же самое? Нет, никогда, не решилась бы, не смогла. Молодец, Войтковская!

Я подловила его в маленьком узком переходе. Время – девять. За окном темно и вьюжно. У него растрепанные волосы и усталый вид. Громко закрывается кабинет.

– Ну что там, в Африке, Петр Гамарович… Петя…

– В Африке? А что в Африке? В Африке, в Африке… Туман… Наверное.

– Возьмите меня с собой.

– Куда это с собой? Ты что, с ума сошла? Иди спать, завтра у меня концерт с утра и вообще…

– Концерта завтра не будет.

– Как это не будет, почему?

– Потому что завтра похороны.

– Ну и шуточки у вас.

– Почему же шуточки. Мало ли людей умирает каждый день? Почему бы нам не дежурить возле кладбища? Зачем мы все время то врем, то играем? Уже и не отличить, уже запутались сами, Петр. Да не смотрите вы на меня так…

– Да что тут думать, мы в который раз подумали за вас, Суворова. Отправляйтесь в Жизнь! – махнула рукой Ираида Алексеевна.

– Да, да! Это вы хорошо сказали, Ираида Алексеевна! В Жизнь! Ах, как чудесно! «Вот она, жизнь, бери ее», – говорил Горький… – Степанида Ивановна еще свеженькая, присоединилась к общественному собранию только десять минут назад.

– Это не Горький говорил, Степанида Ивановна! – устало спорит Изольда Васильевна.

– Нет, что вы, конечно Горький!

– Это Шолохов сказал на 27 странице своего монументального произведения…

– Говорю вам, это Горький в драматургическом материале «На дне».

– Ах, оставьте, это Горький! Тьфу, Шолохов! Шолохов!

– Горький!

– Шолохов!

– Горький! Горький! Вот пойдемте и откроем томик!

– Что его открывать, он у меня весь как на ладони! Это Шолохов! Пойдемте его открывать!

– Не буду я его открывать, пока мы Горького не откроем!

– Нет, сначала Шолохова откроем!

– И закроем! Горького!

– Нет, это Горького закроем! Шолохова откроем!

– Горького! Горького!

– Шолохова, Шолохова, Шолохова!

– Горького, Горького, Горького!

– Да идите вы со своим Горьким!

– А вы с Шолоховым!

– И все же вы не правы!

– Права!

– Не правы!

– Права!

– Вы еще скажите, что это: «И страшно мне, что сердце разорвется…»?

– Конечно, Ахматова!

– Хорошо, что не Горький!

– И не Шолохов!

– Кстати, а Ахматова ли?..

– Тьфу, вы совершенно невозможная, Изольда Васильевна!

– Когда росой обрызганный душистой,

Румяным вечером иль утра в час златой,

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо кивает головой… – вдруг прогремел поставленный голос Петра Гамаровича.

(Продолжительная пауза)

– Как написано, вы только послушайте «Ландыш серебристый»… – как будто извиняясь, шепнула Изольда Васильевна.

Лоб ее больше не блестит, и цвет лица мертвенно-бледный.

– Тише вы, Изольда Васильевна, Петр Гамарович цитирует… – широко раскрыв свои влюбленные глаза, Степанида Ивановна сканирует Петра Гамаровича.

А Петр Гамарович, ни на кого не смотря, ходит взад-вперед, полуистерически громыхает, и эхом отдается его медвежий рев:

– Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе…

– Кстати говоря, у вас, Петр Гамарович, морщины на лбу прямо неприличные… – Изольда Васильевна не удержалась, – вам нужно огурец порезать вот так, в мисочку, ложка лимонного сока…

– Не сока, а соку… – полусонно умничает Ираида Алексеевна. Глаза у нее слипаются, побелка осыпалась, бусы небрежно свалились набок.

– И счастье я могу постигнуть на земле… Я эти ваши рецепты в гробу видел, Изольда Васильевна… И в небесах я вижу Бога!

– Кого, простите, видите? – искренне не понимает Степанида Ивановна.

– Бога, Бога! – кричит Петр Гамарович.

Он, вероятно, голоден, иначе не стал бы так расходиться. Очень уж он любит куриный бульон с лапшой.

– Золотые слова! 1837 год, подумать только… – пытается поддерживать светскую беседу Степанида Ивановна.

– Это только русский человек может написать, носить в себе образ Бога, еще Суворов написал… – рассуждает Изольда Васильевна.

– Он не мог это написать, он к 1837 умер, если вы не оповещены еще, – буркнула Ираида Алексеевна.

– Я не к 1837, а вообще, вообще! Касаясь… – Изольда Васильевна почему-то тянет свои наманикюренные ручки к Петру Гамаровичу.

– Не надо ко мне прикасаться, у меня пиджак белый! – Петр Гамарович раздражен.

– Да я образно! Суворов… – защищается Изольда Васильевна.

– Суворов вам не хухры-мухры, нечего о нем нечистыми руками, батенька! – злорадствует Ираида Алексеевна.

– Я вам не батенька, Ираида Алексеевна, а руки у меня в вишне, вишню мама передала, – поделилась Изольда Васильевна.

– Поездом? – интересуется Степанида Ивановна. Ей чрезвычайно неловко.

– Нет, на автобусе, – просто отвечает Изольда Васильевна.

– И много?

– Две.

– И все же вернемся… – попыталась Ираида Алексеевна.

– Да, возвращаться пора… – усмехнулся Петр Гамарович.

– К делу, господа, к делу!

– Вам, Суворова, стоит задуматься о многих и нескольких моментах одновременно…

– Дорогая, ну за ударением надо следить, это же неприлично! Во-первых, не одновременно, а одновременно, – уточняет, конечно же, Ираида Алексеевна.

– Как говорится, возьмемся за руки…

– Только без рук, они у вас в вишне…

– Ираида Алексеевна, пора запомнить, что случай с одновременно – случай двоякий…

– А когда ваша мама возвращается?

– Не двоякий, а случай двойного ударения. Мама-то? Послезавтра.

– Случай-исключение!..

– Баночку меда с ней передать можно?

– К делу, к делу, к делу! Вам, Суворова, все-таки стоит задуматься.

– Можно, конечно!

– Да, кстати, о Суворовой… Продолжим… Это ведь не трагедия, верно, Арчибальда Ивановна?

Арчибальда Ивановна увлеченно кивает. Видите ли, в начале века она была замечательной балериной. Сам царь имел удовольствие пригласить как-то ее на завтрак. Но после девяностых годов почему-то Арчибальда Ивановна перестала говорить. Классический танец она преподавала на пальцах.

– Словом, мы вас, Суворова, в стенах нашего прекрасного вуза больше не задерживаем, вот!

– Да и вообще не задерживаем, правда?

– Да и задерживать-то чего…

– Задеррржка, как говоррррррится, смерти подобна…

Я тихонько, на цыпочках захожу в кабинет. Никого нет, только усталая сгорбленная фигура у окна. На голове копна седых волос. Петр ему имя. Какое гордое, величественное имя! Листает толстый справочник с шуршащими страницами. Не оборачиваясь:

– Ну?

– Я тут принесла… – шагнула к окну.

– Я же просил, не надо мне ничего от вас ничего! Вы, верно, не понимаете специфики…

– Это просто Чехов. Он не подписан. Я ведь…

– Ладно, оставь там… на тумбочке.