скачать книгу бесплатно
На острие меча
Богдан Иванович Сушинский
Время героевКазачья слава #1
В Западной Европе идет Тридцатилетняя (1618–1648) война. Франция, которая воюет против Испании и ее союзников, крайне истощена. Первый министр Франции кардинал Мазарини, правивший вместе с королевой-регентшей (при пятилетнем короле Людовике XIV) Анной Австрийской, устами посла Франции генерала де Брежи обращается к союзному польскому королю Владиславу IV с просьбой срочно прислать воинов. По приказу Владислава в Париж на переговоры с королевой и первым министром должны отправиться молодые офицеры реестрового (то есть пребывающего на службе у короля) казачества – Богдан Хмельницкий и Иван Сирко, впоследствии известные полководцы.
Роман «На острие меча» открывает цикл романов Богдана Сушинского «Казачья слава».
Богдан Иванович Сушинский
На острие меча
Часть первая
На острие меча
Честь и хвала тебе во веки веков,
великое священное прошлое…
Генрих Сенкевич
1
Вершины холмов были похожи на врастающие в землю купола православных храмов, и зарождающийся где-то вдалеке заунывный звон колокола отрешенно возносился к охладевшим ко всему земному небесам поминальным плачем по живым и заупокойной песнью по мертвым.
Обугленные деревья, окружавшие сожженные усадьбы хуторян, источали тлен пожарищ; птицы кричали голосами умерщвленных душ, а все дороги, откуда бы они ни исходили и куда бы ни вели, слезились на солнце соленым потом воинов и чумаков и проступали тоской прощальной поступи окровавленных невольничьих ног.
По мере того как отряд князя Одара-Гяура втягивался в лесистую гряду холмов, умолкали закованные в сталь и отчаянное мужество воины; затихало ржание и фырканье лошадей, глуше становился перестук их копыт.
На склонах котловины, по которой двигался отряд, то здесь, то там появлялись обезумевшие от ран и страха, облаченные в какие-то полуистлевшие рубища люди, чтобы, завидев отряд, тотчас же исчезнуть в кустарниках и оврагах.
Прямо на вершине кремнистой горы, восставшей посреди котловины, вдруг, словно сброшенная из небес, возникла пылающая повозка. Ошалевшие кони понеслись на отряд, и ринувшиеся им навстречу воины едва сумели остановить их частоколом тяжелых пик и ударами длинных мечей.
Не в силах преодолеть плотину из лошадиных крупов и человеческих тел в безрукавных татарских тулупах и легких казачьих жупанах, речушка вышла из берегов и потопно поглощала камышовые заводи, усеянные камнями окрестные луга и древние, поросшие густым лозняком руины.
Увидев загаченную телами переправу, Гяур приказал пятерым дозорным обогнуть крутой, оголенный склон белесой горы, открывавшейся в конце долины, между изгибом реки и лесом, и разведать, что там за ним происходит. Предчувствие не подвело его. Едва достигнув иссеченной ветрами грани этого склона, разведчики вновь остановились.
Возглавлявший разъезд рослый плечистый всадник в короткорукавной кольчуге, с навешенными на нее спереди и сзади небольшими щитами, и копной ржаных волос, прикрывающих голову вместо шлема, сразу же вернулся и, до предела взволнованный, попытался что-то объяснить князю. Однако слова, которыми он должен был передать увиденное, застревали в его горле, словно расплавленный свинец, и Гяур едва смог разобрать отдельные слова: «Князь! Там! Князь…», которые он выкрикивал, ошарашенно оглядываясь и показывая мечом куда-то за склон горы.
Князь и его личная охрана из десяти воинов-шведов, которых в отряде называли норманнами, поскакали вслед за ним, но, обогнув гору и взлетев на спускающуюся к переправе возвышенность, тоже вынуждены были попридержать коней. То, что они увидели, способно было потрясти кого угодно. Впереди, прямо перед ними, медленно, заупокойно поскрипывал широкими крыльями большой ветряк, на каждом крыле которого пылали обвязанные пучками соломы тела обреченных. С сатанинской необратимостью перемалывал он муки и души преданных Богом и людьми страдальцев, являя собой наглядный образчик всей бесчеловечности того мироздания, посреди которого их сжигали.
– Кто ж это их, Господи?! – не сдержался один из дозорных. – Войны творить тоже ведь надо по-людски.
– Как и молитвы, – машинально добавил князь и вдруг взорвался: – Не причитать! Никаких причитаний!
Норманны с высокомерным презрением взглянули на «причитавшего» – совсем юного славянина, и демонстративно, словно по команде, повернули коней: мельница с пылающими людьми на крыльях ветряка их больше не интересовала. Как и «причитающий» воин-славянин.
– Варвары, сотворившие это сатанинское поганство, рыщут где-то поблизости! – вновь заговорил Одар-Гяур. – Будьте внимательны. Осмотрите все вокруг, чтобы не полыхать потом на степном ветру, как эти, – указал острием меча на факелы из тел.
– Степные шакалы, – хрипло прорычал командир норманнов Олаф – плечистый рыжебородый увалень, кожаная куртка, кольчуга и нагрудный щит которого, казалось, давно срослись с могучим телом, превратившись в его естественную оболочку. – Только так они и могут воевать. Христианский мир давно должен был истребить их. Всех до единого.
…Однако звон, который воины слышали еще издали, доносился не от пылающего ветряка, а из-за ограды церкви, колокольня которой возвышалась на пологом холме уже по ту сторону реки, как бы благословляя каждого, кто въезжает в освященный ею городок без меча и гнева, а покидает его, не оставляя после себя горечи невинной крови и черного безумия пепелищ.
– Хозар! – обратился совсем еще молодой князь к ржановолосому русичу, указывая острием меча на судные факелы. И пятерка дозорных помчалась к ветряку.
– Улич! – крикнул он такому же рослому, но худощавому воину, из-под шлема которого выбивалась прядь седых волос, а от плеча к плечу пролегла изящно сплетенная, прикрепленная к панцирю золотистая цепь.
И по острию меча Улич определил, что десятке его воинов следует скакать к церкви, над которой тоже взвивался черный шлейф дыма.
Но как только его отряд, объезжая устилавшие берег иссеченные тела, начал переправляться чуть пониже разрушенного моста, Гяур не удержался и, чтобы не терять времени, повел оставшиеся две с половиной сотни воинов вслед за ним.
На подступах к церковному холму; у ограды, которую защитники использовали как крепостную стену; у часовни, на подворье между могилами – везде тела сражавшихся, кони с распоротыми брюхами, изломанные копья, исщербленные в сечи сабли…
И над всем этим – густой, зычный бас священника:
Отче наш, великий и праведный!
Воизмени гнев Свой яростный
На милость христианскую:
Спаси землю Свою святокровную Украйну
И народ ее грешномуче-ни-чес-кий!..
– Где он?! – крикнул Гяур, прислушиваясь к молитвенному басу. – Он не в церкви! Найти! Взломать дверь.
Ухватив лежащее под оградой бревно, воины Улича бросились с ним, как с тараном, к мощной церковной двери.
2
Огонь разгорался. Воины мерно били в пылающую дверь, а колокол отзванивал и тех, кто погибал в храме, и тех, кто врывался в него, пытаясь спасти все, что еще можно будет спасти.
И лишь еще раз внимательно прислушавшись, Гяур убедился, что густой протоиерейский бас этот действительно зарождается не в пылающем храме и не на колокольне. А где-то позади нее. Перескакивая через изрубленные тела, поваленные кресты и затоптанные могилы, конь его с трудом пробился в зацерковную часть подворья.
Избавь, Отче, край сей от орды лютой,
Яко от чумы насланной!
От палача-султана неверного,
Из-за морей-окиянов пришедшего!
Укрепи волю мужей Твоих ратных,
Дай силы воинам веры святой православной
Землю Твою, Украину, отстояти-и-и!
Священник оказался зависшим между крышей храма и землей. Руками его привязали к колоколу, ногами – к седлу коня с подсеченными задними ногами. Время от времени конь пытался подняться, чтобы отойти подальше от пылающей церкви, от молитвы и тревожного звона, однако при каждой такой попытке дергал за веревку, обвязывающую священника, с предплечья которого свисала стрела, и при этом снова и снова заставлял оживать старинный, полуоглохший от собственного гула мощный колокол.
Подоспели встревоженные исчезновением князя три воина-норманна во главе с Олафом. Разрубив веревки, они небрежно опустили священника на землю и грубо, не церемонясь, выдернули из его тела стрелу. Пока воины проделывали все это, священник протягивал здоровую руку к могучему, закованному в латы и ниспосланному ему во спасение самим Господом Богом воину, на голове которого был греческий, похожий на шлем царя Леонида, только с меньшей гривой, княжеский шлем, и все тем же могучим басом вопрошал:
– А ты слышал, нет, ты слышал, какой молитвой облагочестивил меня Господь?! На какие слова Божьи надоумили меня Бог и колокол храма святого?!
– Бери в руки меч. Молитвы пусть творят твои враги, – грозно произнес князь. Наклонился, снисходительно окинул взглядом фигуру еще довольно молодого, плечистого священника и лихо прогарцевал вокруг него на своем арабском скакуне. – Молитвы пусть творят наши враги! Стоя на коленях!
– Перед нами? – спросил священник.
– Не перед богами же! – рассмеялся Одар-Гяур. Озаренные каким-то внутренним сиянием голубые глаза юного князя, круто выпяченный волевой подбородок, могучая атлетическая фигура – и самого его делали похожим на славяно-норманнского бога.
– И все же не меч, нет, не меч спасет этот народ! – задержал на несколько мгновений князя турий рык священника. – Не меч, но Господний посох Мессии! Как спас он, освященный Богом, в руках Моисея народ вифлеемский! Не меч воина, но посох пророка поведет этот народ от престола княжекиевского до царствия Божьей мудрости!
– Посох? – вновь воинственно рассмеялся юный князь. – Посохов на этой нищей земле всегда хватало. Вот только пророков что-то не видно. Как и мессий.
– Неправда. Он уже грядет, этот пророк-мессия! Уже грядет!
– Улич, – приказал Гяур подскакавшему к нему седовласому воину, – покажи свое божемудрие: перевяжи рану этому лжепророку. Мессия из него вряд ли получится, зато появится еще один человек, способный не только бубнить замусоленные библейские молитвы, но и сотворять новые.
– О-дар!
– И запомни, – крикнул Гяур, потрясая мечом; причем крикнул таким же молитвенным протоиерейским басом, каким только что говорил с ним священник. – Пророку неоткуда будет взяться, если мы не защитим наши храмы! Ни один пророк не возродится в наших храмах, никакой посох не будет ниспослан нам, пока не освятим землю и храмы свои вот этими мечами!
– Землю и храмы – освятить мечами?! – изумленно и в то же время осуждающе переспросил священник, как бы восклицая при этом: «Бога побойся: кому и когда удавалось освятить ее грешной смертоубийственной сталью?!»
– Только мечами! Потому что само право на эти храмы добыто мечом, и сколько будет существовать этот мир, надеяться, молиться нам не на кресты – на острие меча.
И, считая, что в этой крестомечной полемике он уже победил, Гяур с достоинством отъехал, предоставив священника его собственным, им же сочиненным и сотворенным молитвам.
– Там поругание, князь! – пошатываясь, вышел из храма молодой воин. В одной руке он держал шлем, другой судорожно сжимал горло, пытаясь сдержать подступающую к нему тошноту. – Женщины там. Все воины погибли здесь, в бою. Там – только женщины. И поругание.
– Так выведите их!
– Нельзя, – помотал головой воин, все еще сжимая рукой предательски пульсирующее горло.
– Тогда вынесите!
– Нельзя. Поругание, князь. Мертвы они.
– А ты говоришь: «Посох спасет этот народ»! – Зло швырнул в ножны свой пока еще не освященный вражеской кровью меч князь Одар-Гяур и как бы мысленно возвращаясь этим к спору со священником. Однако в храм заглянуть не решился. – Дескать, не меч, но посох! Хватит! Домолились! Не страна, а сплошное азиатское поругание».
3
Кардинал Мазарини [1 - Кардинал Джулио-Раймондо Мазарини – известный государственный и религиозный деятель Франции. С восхождением в 1643 году на престол пятилетнего Людовика ХIV (под попечительством матери, королевы-регентши Анны Австрийской) становится первым министром его правительства.] стоял у горящего камина и всматривался в багряно-лиловое пламя с такой презрительной ненавистью, словно перед ним был костер, на который наконец-то удалось возвести последнего еретика, оказавшегося, по странной случайности, лично его, первого министра Франции, злейшим врагом. Он стоял, низко наклонившись над огнем, однако отблески пламени уже не могли изменить пергаментно-серого цвета его лица, как, впрочем, никогда не отражались на нем ни чувства самого этого человека, ни пламя тех страстей, которые постоянно бушевали вокруг королевского дворца в смутные времена несовершеннолетия короля Людовика XIV; ни мрачные тени пересудов, сплетен и заговоров.
Наоборот, казалось, что само пламя камина постепенно угасает сейчас под его леденящим взором, как угасли под ним помыслы многих, оказавшихся лицом к лицу с кардиналом, нечестивцев. Что это на отблески огня накладывается его невозмутимый, обласканный папскими благословениями профиль любимца-кардинала, как накладывался он в эти годы на всю жизнь, все бытие Франции, на саму ее историю.
Одетый по-дорожному – в высоких черных ботфортах и черном, плотно облегающем камзоле, охваченном инкрустированным узорами из черненого серебра поясом, – этот слегка располневший человек больше был похож на стареющего гвардейского офицера, нежели на благочестивого служителя церкви.
Правда, в последние годы он куда преданнее служил мирским помыслам королевы, чем Богу. А молитвам явно предпочитал государственные хлопоты. Именно с ними первый министр Франции кардинал Мазарини и предстал сегодня утром перед королевой. Гонец Анны Австрийской перехватил его во время немного затянувшейся верховой прогулки по окрестностям Парижа и передал просьбу королевы срочно прибыть в ее загородную резиденцию.
Причина столь неожиданного вызова стала ясна сразу же, как только Мазарини увидел в приемной королевы генерала де Колена.
«Опять этот обозный воячишка, – мысленно возмутился кардинал, смерив генерала, занимающегося от имени главнокомандующего поставками действующей армии, насмешливо-убийственным взглядом. – Сразил бы его кто-нибудь на дуэли, что ли! Сколько истинных воинов погибло в этих дурацких схватках только в этом году!».
Судя по всему, генерал уже успел побывать на аудиенции у королевы, поскольку Анна Австрийская никогда не позволяла себе томить в приемной представителей ставки главнокомандующего, подчеркивая тем самым, что решающаяся на полях сражений судьба Франции так же близка и понятна ей, как и генералам. И вот теперь он нервно прохаживался в приемной, ожидая появления первого министра, а значит – сколько-нибудь вразумительного ответа, который должны были сочинить для главнокомандующего королева и кардинал. Их-то Колен и вызывал – уже в который раз! – на свою фуражирскую дуэль.
– Похоже, воинская удача окончательно отвернулась от нашего обласканного ранней славой Бурбона-Македонского, – Мазарини произнес это со скорбью в голосе, как произносят слова искреннего сочувствия родственникам безвременно почившего. – А, как вы считаете, наш доблестный генерал?
– Что поделаешь, испанцы скоро высадят свои десанты по всему северному побережью Франции, ваша светлость, – растерянно пролепетал бледный генерал, не решаясь вдаваться в рассуждения относительно звезды полководца.
Де Колен предпочитал придерживаться того мнения, что, после впечатляющей победы над испанцами, которую двадцатидвухлетний принц Конде Луи де Бурбон герцог Энгиемский преподнес недавно королеве в битве под Рокруа, он продолжает оставаться самым талантливым полководцем сегодняшней, не столь уж и богатой на громкие имена, Франции.
– И высадят. Почему бы им не высадить, если оно беззащитно?
– Они обстреливают приморские позиции наших войск из корабельных орудий, высаживают десанты вместе с артиллерией, не только укрепляя свои плацдармы под Дюнкерком, но и расширяя их, – не уловил раздраженной иронии кардинала увлекшийся докладом генерал. – Именно оттуда, из-под Дюнкерка, они стремятся выйти в тыл наших войск и продвинуться далеко на юг.
– И выйдут, – охотно пожал плечами кардинал. – Почему бы им не выйти, если для этого не понадобится ничего, кроме желания? А если уж выйдут, то и продвинутся. Далеко, на самый крайний юг. Почему бы не продвинуться? Тут мы вполне верим вам.
– Видите ли, тактика, которую они применяют…
И генерал вдруг принялся обрисовывать ситуацию с такими профессиональными подробностями, словно предстал перед военным советом накануне решающей битвы. Осекся он лишь тогда, когда наткнулся на умилительную улыбку кардинала. Тот смотрел на генерала со столь подобострастным видом, будто, изумленный докладом, тотчас же хотел наградить высшим орденом Франции. Именем королевы, разумеется.
– Вы поражаете мое сугубо гражданское воображение, генерал, – все тем же скорбным голосом, мгновенно погасив улыбку, изрек Джулио-Раймондо Мазарини. – Выслушав ваши соображения, королева будет растрогана.
– Она уже выслушала их, – вежливо сообщил генерал и вдруг, почувствовав себя виноватым в том, что поспешил изложить свои тревоги королеве, не дождавшись появления первого министра, извиняющимся тоном добавил: – Понимаю, но… Время не ждет. Мне было приказано, во что бы то ни стало добиться аудиенции королевы.
– Единственный приказ, который генералы принца де Конде еще хоть как-то исполняют: пробиться к королеве! Приемную королевы они все же научились штурмовать. Извините, генерал Колен, но… Впрочем, вас это вообще не касается. Это я так, в порядке общих рассуждений…
– Но если бы я не пробился к ее величеству…
– Да не в этом дело, генерал, – сухо и почти раздраженно объяснил ему наконец Мазарини. – Совершенно не в этом.
– У нас уже давно не хватает войск! – вдруг возмутился де Колен. – Сейчас на вооружении у наших врагов испанцев новейшие английские ружья. Там заряды с пистонами. Они значительно скорострельнее наших. В то время как у принца де Конде не хватает солдат, не хватает артиллерии; у него вечные проблемы с фуражом, продовольствием для солдат и выплатой им жалованья. Шпаг – и тех не хватает. Трофейными сражаемся.
– Вам не кажется странным, господин генерал, что у испанцев, которым буквально каждую пулю приходится привозить за сотни миль, морем, ежечасно рискуя при этом столкнуться с нашими кораблями, абсолютно всего хватает? Нет, действительно, вас это никогда не интриговало? Так вот, лично мне, господа генералы, – обратился он во множественном числе, подчеркивая, что адресует эти слова не только де Колену, – это кажется в высшей степени странным. О чем и придется откровенно сказать ее величеству.
– Но вы не совсем правильно воспринимаете все то, что происходит сейчас на севере Франции, – пытался хоть как-то оправдать генералитет всей действующей армии де Колен.
Однако Мазарини не пожелал бы выслушивать его даже в том случае, если бы не появился секретарь Анны Австрийской и не объявил, что ее величество готова принять их обоих.
Впрочем, королеве он тоже ничего не говорил. Обесславливать генералов и самого принца де Конде? Перед кем, в чьих глазах? В глазах женщины, у которой само упоминание о молодом главнокомандующем порождает всплеск надежды и обаяния?
Конечно, то, что юный король все еще оставался не у дел, развязывало Мазарини руки при решении многих государственных дел. С Анной Австрийской ему нетрудно было уладить любой вопрос. Или, в крайнем случае, просто-напросто проигнорировать ее мнение, как это все чаще делает обласканный королевой главнокомандующий. Но все же случалось, что и он, «железный кардинал», вдруг явственно ощущал ностальгию по сильной руке, без которой, окруженная врагами, раздираемая религиозными и придворными распрями, Франция переставала быть той Францией, каковой ей завещано быть от Бога.
Слишком юный и словно бы не спешащий расставаться со своей непорочной придворной юностью, король-наследник пока что бессилен и безвластен, да к тому же вечно поглощен баталиями своих оловянных солдатиков. А он, Мазарини, всемогущий кардинал Мазарини, – всего лишь первый министр. Которому ни сейчас, ни когда бы то ни было в будущем так и не занять полупустующий трон. Никогда! Кардиналу вполне хватало реализма осознавать это, хотя и не хватало мужества смириться с подобным положением вещей.
Однако это уже его собственные проблемы. А тут еще этот, ни на одной из парижских дуэлей все еще не убитый, обозно-фуражирный генерал де Колен…
4
Последняя схватка под стенами Дюнкерка показалась д'Артаньяну совершенно бессмысленной. Уже понимая, что у него нет сил взять крепость, главнокомандующий французскими войсками принц де Конде все же бросил остатки своих полков на бастионы и стены цитадели. Он решился на этот отчаянный, но бессмысленный штурм, давая возможность своим закаленным в боях воинам с честью погибнуть, но не даря при этом никакой надежды на победу.
И не проявились при этом натиске ни полководческий замысел, ни командирская хитрость, ни особая солдатская отвага. Ничего не было в нем, кроме безумного безрассудства молодого маршала, рано познавшего предательское легкомыслие побед, но не успевшего осенить себя мудростью поражений.
Битва длилась целый день. И хотя выдалась она не слишком кровавой, но зато была безнадежно изнурительной. У французских гвардейцев и мушкетеров не хватало сил, чтобы сломить сопротивление гарнизона Дюнкерка. Но и вышедшие из-за городских стен испанцы тоже не в состоянии оказались добиться сколько-нибудь заметного успеха. Лишь когда подоспел высаженный с моря испанский десант, а со стороны форта Мардик прибыл батальон подкрепления – французы начали отходить. Однако отходили они осмотрительно, сдерживая врага, чтобы ни один историк не решился потом заявить, будто бы временами их отступление напоминало бегство.
Как только французская пехота откатилась к пологим склонам возвышенности, артиллеристы, установившие свои орудия на холмистом плато, сумели проредить лавины испанцев и саксонских наемников, прикрывая своих соотечественников завесой из камней, песка и осколков. Их огонь оказался столь плотным, что настал момент, когда пятиться начали испанцы, и мушкетеры кое-где даже перешли в контратаку.
Однако опытные командиры вовремя сумели сдержать их, давая возможность пиренейским идальго восвояси убраться под защиту крепостных бастионов. Принц и его генералы благоразумно решили: если прекратить битву сейчас, она уже не может считаться проигранной. Еще один неудавшийся штурм мощной крепости с достойным, хорошо вооруженным гарнизоном – только и всего. Какому полководцу неведомы подобные полупобеды-полупоражения?
