скачать книгу бесплатно
Однако главное его достоинство заключалось даже не в этом. Двадцатипятилетний поручик был ценен тем, что по крайней мере раз двадцать пересекал границу на самых разных ее участках, выступая в роли проводника различных диверсионных групп, хотя явно был не из местных. Как оказалось, родом Радчук откуда-то из-под Воронежа, в Забайкалье оказался уже в ходе Гражданской войны, а за границу отступал с каким-то случайно отставшим от войска отрядом казаков атамана Семенова.
Вот, пожалуй, и все, что Курбатову удалось узнать об этом человеке. Впрочем, он не очень-то интересовался им, поскольку инструктор сразу предупредил, что до сих пор Радчук ни разу не соглашался войти в состав какой-либо из диверсионных групп, ибо его устраивала лишь роль проводника, да и то за большую плату. Правда, деньги свои он отрабатывал честно, к тому же терять такого проводника в штабе Захинганского корпуса не хотели.
Сейчас поручик вошел в группу лишь на время перехода границы, и в составе ее идти дальше десяти километров от кордона отказывался. Да и то десять километров нужны были ему лишь в том случае, если группа нарвется на засаду, чтобы затем уйти от преследования и пару суток отсидеться, пока на границе не угомонятся, решив, что проводник возвращаться не станет.
Радчук явился минут через десять. Одежда действительно изорвана, лицо в царапинах, пальцы кровоточат. На плечах – один погон, да и тот еле держался.
– Да нет, за погоном я специально вернулся, чтобы найти и подобрать, – проговорил поручик, уловив, что ротмистр задерживает свой взгляд на его левом плече.
– Считаешь, что придется искать другую тропу?
– Другой такой не найти, – возразил Радчук, перехватывая еще один мрачный взгляд Курбатова. – Корявая она, не спорю, зато действительно надежная. Там, в горах, только две небольшие каменные проталины, по одной из которых как раз и проходит тропа. У второй красные в прошлом году кустарник вырубили, а вдоль этой то ли не успели, то ли попросту поленились.
– Или специально оставили для таких групп, как наша, чтобы устраивать у нее засады, – выдвинул свою версию Курбатов.
– При мне засады не было, – настороженно произнес Радчук. – Лично я прошел чисто. Совсем чисто. И тропу немного проредил, снизу подстриг, своеобразный лаз проделал, чтобы легче было идти.
– Вот этого делать не нужно было.
– Даст бог, не заметят, да и прокладывал ее с маньчжурской стороны. Словом, если осторожно пойдем, прорвемся без перестрелки. Участок в этой местности гористый, следов не остается. А если на кордоне диверсант не наследил, уже, считай, полдела.
– Но я слышал, что именно на этом участке три месяца назад была расстреляна тройка контрабандистов.
– Была. Красные засаду устроили. Но ведь и эти трое перлись почти что напролом. Я с проводником их беседовал, который уцелел. Обнаглели совсем, думают, что на границе чучела с ружьями стоят. Да и…
– Что «да и…»?
– Сдается мне, что и проводник тот красными подкуплен, не все, конечно, группы, но наиболее важные все-таки сдает.
– Но вы-то, поручик, красными, надеюсь, не завербованы?
– Меня тоже пытались купить, – спокойно заметил Радчук. – Человечка своего подсылали из местных агентов. Но я ведь не только из-за денег группы туда вожу, и потом, с контрабандистами якшался лишь до тех пор, пока они мне возможные места переходов указывали, то есть пока знакомился с местностью.
– И что, второй попытки агент не сделал?
– Потому что я его, как медведя, во время первой же ходки ножом завалил. Под ограбление сработал.
– Понятно. Что ж, если и на сей раз там появится засада, будем прорываться с боем. Но обязательно прорываться, настраивайтесь на такой исход, поручик.
– Обычно я настраиваюсь на самый страшный, – сверкнул своей белозубой цыганской улыбкой Радчук.
В облике поручика было что-то даже не от цыгана, а от чистокровного индуса: смуглое, с навечно запечатлевшейся на нем лукавинкой лицо, черные дуги бровей, прямой и тонкий, с едва заметной горбиночкой, нос… Телосложения он был среднего, однако худощавая, жилистая фигура его тем не менее источала и некую сокрытую в ней силу, и крестьянское упрямство человека, привыкшего к каждодневному тяжелому труду.
«А ведь утверждают, что потомственный офицер, и даже дворянин, – вдруг закралось в сознание Курбатова смутное подозрение. – Неужели действительно потомственный? Что-то не похоже. Нет в нем ничего такого, холеного-вышколенного; ни дворянского, ни, тем более, офицерского. Разве что предположить, что офицерство-дворянство наше российское окончательно вырождается; что оно, в загулы всякие таборные пускаясь, постепенно в цыганскую кровь уходит…»
– Что скажете на это, поручик? – спросил он, потеряв нить, вместе с которой обрывались сокрытые молчанием «размышления про себя» и возобновлялся разговор.
Радчук пристально взглянул на Курбатова, и глаза его сверкнули холодным огнем: словно решался на какой-то отчаянный, роковой шаг.
– Не понял вас, ротмистр.
«А ведь истинный офицер, воспитанный дворянин, – подумалось Курбатову, – очевидно, сказал бы: “Простите, не понял”».
– Это я так, по поводу судеб офицерства российского задумался. Того, истинного, на дворянских корнях взращенного, офицерства, которое, судя по всему, постепенно вырождается.
– Не вырождается оно, в боях его вырубили, да красные по тылам своим выстреляли, – мрачно заметил Радчук. – Только не об этом думать сейчас надо, не о дворянско-юнкерском вышколе. С такими мыслями через кордон, а тем более, в далекие рейды, не ходят.
– С какими же, по-вашему, ходят?
– С сугубо волчьими, князь, – почти по-волчьи оскалился он. – Как бы выжить, князь. В глотки врагам вгрызаться, землю есть, на пузе ползать, по локти в крови ходить, – но выжить, любой ценой выжить. Вы, ясное дело, за кордоном уже побывали, но можете считать поход всего лишь ребяческой вылазкой в соседний сад. Что такое настоящий рейд тылами красных, вы поймете только в этом рейде, князь. – И уже в который раз Курбатов уловил, с какой язвительностью произносит Радчук его дворянский титул. В его устах это снисходительное «князь» звучало как пощечина, после которой в самый раз бросать в лицо перчатку.
– Ну что ж, по-волчьи, так по-волчьи, будем постигать и эту науку. Но тогда возникает вопрос: а когда это вы, потомственный офицер и дворянин, успели обучиться этой странной науке – волчьего выживания, а, господин поручик-с?
– Об этом я говорить с вами не намерен, князь, – резко отреагировал поручик.
– Даже если потребую самых подробных объяснений? – поиграл желваками Курбатов. – Или вы считаете, что мне не интересно знать, в чьи руки я вверяю судьбу своей группы, да и свою собственную?
– Кому надобно знать, тот знает обо мне все. Но если не доверяете, ищите себе другого проводника. Посмотрю, как у вас это получится, князь.
– Другого я начну искать не раньше, чем пристрелю, или, на худой конец, вздерну вас. Поэтому будем считать, что разговора нашего не было. Не происходило, и все тут.
– Вот это решение правильное, – мрачно признал Радчук как раз в тот момент, когда в комнате вновь появился Кульчицкий. – Попадем в руки красным, они из нас обоих жилы тянуть будут и на шомпола наматывать.
– Это уж как водится, – ответил вместо Курбатова подъесаул. – Потому что когда красные попадают в наши руки, мы их тоже особо не жалуем, поручик. И вообще что это за расстрельные разговоры такие?
– Выступаем завтра, в семь вечера, – молвил ротмистр, обращаясь к Радчуку. – До этого времени можете молиться, спать и снова молиться. Вы, подъесаул Кульчицкий, срочно займитесь одеждой, при содействии японского лейтенанта, естественно.
– И за его деньги, – не забыл уточнить подъесаул.
– …Или пули, это уж как у них, японцев, получится. Свободны, господа.
9
Кульчицкий сразу же ушел, а Радчук тоже направился вслед за ним, но уже за порогом задержался и несколько секунд стоял, придерживая дверь и решая для себя: то ли закрыть ее, то ли вернуться.
– Слушаю вас, поручик, что еще вы хотите сообщить мне в назидание?
– Мы ведь о разговоре нашем уже забыли, – напомнил поручик.
– Но ведь вы все еще пытаетесь…
– Ничего я не пытаюсь. Зачем к обиде старой возвращаемся? – нервно перебил его Радчук. – И сказал я тогда не в назидание, а так, исходя из житейской философии.
– Виноват, поручик, будем считать, что теперь уже основательно забыли.
Радчук вернулся в дом и плотно прикрыл дверь. Нервно одернул изодранную, перепачканную гимнастерку, поправил завалившийся на спину полуоторванный погон. Он явно волновался, поэтому Курбатов не торопил его, терпеливо ждал. Только с пола поднялся и сидел теперь все так же, по-восточному скрестив ноги, но уже на циновке, расстеленной на лежаке.
– Полковник Родзаевский, когда напутствовал группу перед отправкой к границе, объявил, что вы, господин ротмистр, получили право повышать в чине прямо во время рейда, своей властью, с записью в офицерскую книжку. Ну а в штабные документы это повышение будет занесено уже после возвращения. Это так?
– Вы забыли уточнить, что мне дано право повышать в чине особо отличившихся, равно как и понижать в чине особо проштрафившихся.
– Это уж само собой, – охотно признал Радчук.
– Полковник лишь подтвердил право, которым наделил меня верхглавком генерал-лейтенант Семенов.
– И генерал не уточнял: распространяется ли ваше право и на проводника?
Курбатов замялся, этого он не знал.
– Генерал не уточнял, но полагаю, что распространяется, поскольку во время перехода границы, вплоть до возвращения в Маньчжурию, вы пребываете в составе группы маньчжурских стрелков.
– Тогда будем считать, что все это всерьез? – задумчиво, как бы про себя, произнес Радчук. Умолк и, несколько секунд молча, в такт своим мыслям, кивал головой.
– Что, поручик, хотите сказать, что по службе в чинах обходят? – строго спросил Курбатов.
– По правде говоря, считаю. Обходят помаленьку…
– Если исходить из вашего возраста, не похоже. И потом, вы ведь знаете армейское правило: командованию всегда виднее.
– Я готов сопровождать группу хоть до Читы, выполнять любой ваш приказ, прикрывать ваш отход, но с условием, что вы сочтете возможным произвести меня в штабс-капитаны. Чтобы я мог вернуться с вашей записью в книжке и с вашей запиской.
– В генералы не терпится?
– Понимаю, мое стремление может показаться унизительным или каким-то там еще… Но, если вы не поможете, ползать мне в поручиках до окончания войны.
– Чего так?
– А так. В штабе считают, что раз уж попал в проводники, так вроде бы уже и не офицер. Проводник – и все тут.
– Но ведь вы и сами не стремитесь подняться выше проводника. Идти в разведывательно-диверсионную школу не желаете, в группу входить отказались, на учениях не бываете, ссылаясь именно на то, что вы проводник и что вам нужно изучать приграничные районы, а не шашкой махать. Станете убеждать, что меня неверно информировали?
– Каждый делает то, на что способен, – отвел взгляд Радчук. – И никто не сможет отказать мне в том, что я прирожденный пластун.
– А, следовательно, проводник…
– Понимаю: проводник, которому чин выше поручика попросту не положен, – иронично улыбнулся Радчук.
– Но и полковника в роли штабного проводника я себе тоже не представляю.
– Полковника – это уж точно. Несолидно как-то. Только я ведь прошу всего лишь о чине штабс-капитана. Разве что, может, вы не верите в мое дворянское происхождение и в то, что происхожу из семьи потомственных военных?
– По-моему, вы и сами в это не верите, поручик. Все мы теперь, из дворян происходящие, воспитанием не блещем, в том числе и я…
– Да нет, князь, – и Курбатов обратил внимание, что впервые за все время их встречи слово «князь» было произнесено с должным уважением, – что касается вашего происхождения, то тут ни у кого сомнений не возникает. Тут уж, извините, князь, сказывается порода: походка, взгляд, поведение…
– Благодарю за признание, – обронил Курбатов, снисходительно улыбаясь.
– Признаю, что у меня эта порода не просматривается, так что вы это правильно заметили, ротмистр. Нет образованности, нет достойного воспитания, нет офицерской вышколенности. Нет-нет, я на вас не в обиде, сам все это понимаю. Только это особый разговор, душевный и горестный.
– Поэтому сейчас мы к нему обращаться не будем. Лично я стану оценивать вас по тому, как вы поведете себя во время рейда.
– Трудно сказать, как сложатся обстоятельства, но при любом раскладе постараюсь вести себя, как подобает офицеру.
– Именно это я, собственно, и ожидал услышать от вас, поручик. А там… рейд покажет.
10
Утром группа маньчжурских стрелков Курбатова, участвовавшая в операции, которая в штабных бумагах значилась под кодовым названием «Маньчжурский легион», должна была отправиться на японскую диверсионную базу, расположенную где-то неподалеку от стыка границ Маньчжурии, Монголии и России. Все приготовления к этому уже были завершены. Вчера отобранные для группы диверсанты даже успели совершить десятичасовый марш-бросок по окрестным сопкам, и Курбатов в общем остался доволен их подготовкой. Во всяком случае, не нашлось ни одного, кто схватился бы за бок или за сердце; никто не сник, не натер в кровь ноги, а это уже ободряло его как командира.
Правда, оставались мелкие хлопоты. Например, обмундирование, оружие и все остальное, что входило в экипировку диверсантов, отряд должен был получить только на базе, однако все это уже мало беспокоило ротмистра. Главное, что группа наконец-то выступает. Страхуясь от неожиданностей, Курбатов строго-настрого приказал никому не покидать пределы разведывательно-диверсионной школы «Российского фашистского союза». До утра все легионеры обязаны были восстановить силы и выглядеть так, словно их готовили к строевому смотру.
Сам Курбатов никакой особой усталости не чувствовал. Его могучий организм всегда нуждался в подобных нагрузках, без которых мог бы просто-напросто захиреть. Будь его воля, все оставшиеся годы посвятил бы жизни бойца Шаолиньского монастыря, проводя ее в постоянных тренировках, самосозерцании и самосовершенствовании. Но пока что он не мог позволить себе предаваться такой «воле». Он офицер, и покуда идет мировая война, должен сражаться.
– Господин ротмистр, – появился на пороге его штабной комнаты, мало чем отличавшейся по скромности своей обстановки от монастырской кельи, подпоручик барон фон Тирбах. – Прибыла машина Родзаевского. Посыльный передал просьбу фюрер-полковника немедленно явиться к нему.
«“Фюрер-полковника” – это что-то новое», – хмыкнул ротмистр, однако внешне вообще никак не отреагировал на сообщение подпоручика, и даже не пошевелился. В таком виде – в черной холщовой рубахе, черных брюках с короткими штанинами, босой – он напоминал уголовника в камере смертников. Истрепанная циновка, давно заменявшая ему постель, лишь усиливала это впечатление.
– Так что ему ответить, князь?
Прошло не менее минуты, прежде чем Курбатов в свою очередь спросил:
– А что ему нужно, вашему фюрер-полковнику?
– Посыльный передал только то, что я уже сообщил вам.
Когда Курбатов впервые увидел Тирбаха, этот крепыш показался ему по-домашнему застенчивым и на удивление робким. Такое впечатление сохранялось до тех пор, пока однажды, возвращаясь с очередной русской вечеринки, которую по очереди устраивали для господ офицеров местные зажиточные эмигранты, они не столкнулись с тремя то ли грабителями, то ли просто подвыпившими парнями-китайцами, решившими поиздеваться над чужеземцами.
Еще не выяснив до конца их намерений, еще только предполагая, что эти трое китайцев заговорили с ними для того, чтобы спровоцировать драку, Виктор Майнц ((Тирбахом он тогда еще не именовался) взревел, словно раненый буйвол, в мгновение ока разбросал парней и, пока двое отходили, укрываясь от ударов Курбатова, сбил с ног третьего. Оглушив, а затем схватив парнишку за горло, Виктор приподнял, прижал к каменному забору и бил кастетом до тех пор, пока не превратил лицо и верхнюю часть груди в месиво из мяса, крови, костей и останков одежды. Остальные двое бежали, пленник Виктора давно скончался, однако Майнц все еще держал его горилльей хваткой и методично наносил удары.
Вернувшись к нему, Курбатов вначале решил, что китаец до сих пор сопротивляется, но очень скоро понял: хруст, с которым наручная свинчатка Виктора врезалась в тело несчастного, крушит уже давно омертвевшее тело.
«Оставь его, уходим! – бросился к нему Курбатов. – Может появиться патруль!»
«Пожалуй, с него хватит», – согласился Майнц, вглядываясь при свете луны в то ужасное, что осталось от головы ночного гуляки. При этом голос его был совершенно спокойным: ни дрожи, ни злости, ни усталости. Какое-то неземное, адское спокойствие источалось из голоса этого гиганта. Именно оно больше всего запомнилось тогда Курбатову и потрясло его.
«Да брось же его! Он мертв», – схватил ротмистр Майнца за руку.
«Не могу, – неожиданно проговорил Виктор, бессильно глядя на князя. – Погоди. Нет, в самом деле, не могу. Помоги разжать пальцы».
Сам Виктор ухватился правой рукой за свой большой палец, Курбатов впился ему в кисть, но даже вдвоем они с большим трудом сумели разжать конвульсивно сжавшиеся на горле противника пальцы, уже давно проткнувшие кожу и врезавшиеся в ткани и вены гортани.
«Мерси, ротмистр, – с тем же леденящим душу спокойствием поблагодарил Майнц, когда они довольно далеко отбежали от места схватки. Вытянутую, окровавленную руку он все еще держал перед собой, будто продолжал сжимать горло врага. – Если бы не вы, пришлось бы крушить эту падаль до утра».
Неизвестно почему, но сейчас, когда Курбатов видел стоявшего перед ним невозмутимого подпоручика Тирбаха, ему вспомнилась именно эта ночная схватка, которая, собственно, и сдружила их.
– Не думаю, чтобы это означало отмену рейда, – добавил барон после непродолжительной паузы. – Хотя японцы могут, конечно, усомниться в его целесообразности.
– Усомниться в том, что мы способны перейти границу? Или в том, что способны и впредь молча терпеть их преступное бездействие?
