Запорожская вольница

скачать книгу бесплатно

Чьему роду нет переводу?

– Возле самого Днепра, ближе к Перуну, гробки были – там «порядком» ховали (хоронили. – Примеч. ред.), один коло другого, а чуть выше возле балки Тавлижанской курган стоял, меня тоже туда подрядили, – там костяки впритул лежали, все вместе. При каждом, правда, своя «дань» была – у того горшечок, у того зеркало, у того шаблюка, – так разбитной веселый тракторист Николай Павлятенко из села Орловского рассказывал про раскопки древних захоронений, в которых ему в молодости довелось принять участие. Бывший лихой тракторист выглядел весьма живописно: цветастые трусы, рубашка с оторванными рукавами, которые свисали с локтей, как рукава казацкого кунтуша, недельная щетина и страстное желание направить русло мирной беседы в порожистую круговерть. Глядя на него, я отчетливо представлял вольного запорожца Орла, рыбацкий кош которого стоял неподалеку в балке. От этого казака-сидня и пошли местные названия – и затопленного острова, и балки, и села Орлянского. За соседним селом Перуном – балка Пластунова. В ней обитал, как объяснил Николай, казак Пластун. «Это чтоб вам было понятно, какого мы тут все колена, – потряс пальцем, будто погрозил кому-то тракторист и добавил: – А запорожцы были дядьками, боже мой!» Разговор снова зашел о раскопках вблизи балки Таволжаной. Николай даже вызывался проводить нас к «гробкам». Засобирался было, однако тут подошел сосед, заговорили о другом – и он тут же забыл о своем намерении…

Люди издавна селились в районе порогов, где было много укромных мест, пещер, добычливых урочищ. В степи было пустынно и ветрено, в плавнях – сыро и страшно, к тому же донимал гнус, пороги же, хоть и пугали своим ревом и крутым нравом, предоставляли все удобства для комфортного существования целых племен. До сих пор на песчаных отмелях, среди прибрежных камней, в устьях балок находят и осколки кремня, и кремневые ножи, и скребки, и костяные иглы, и наконечники стрел, и каменные молотки, и черепки горшков, и старые монеты. Началось с палеолита, с древних охотников на мамонтов, потом чередой здесь прошли степные народы. С XVI века порожистое пограничье стало вотчиной запорожских казаков.

Остатки их доблестного войска после ликвидации Сечи были расселены вдоль Днепра, в том числе и возле самого грозного порога. Оттого и село стало называться Войсковым. Село расположено чуть ниже Ненасытца, однако и тут в тихую погоду хорошо был слышен его рев. Кстати, он для сменивших саблю на плуг запорожцев был своеобразным гимном их былой вольницы, напоминал о громких ратных делах и подвигах. В местной школе мне назвали несколько сельских фамилий (Швец, Песоцкий, Черевченко, Прокопенко) и попросили уточнить, не значатся ли они в реестрах казацких куреней. Потом направили к восьмидесятипятилетней бабе Наталье Омельченко. Еще подвижная, ко всякому дворому и хатнему делу охочая старушка, оказалось, помнит и голос порога, и вид его.

– Камни все в воде какие-то выделанные были – гладкие, красивые. Я помню, как вода струей летела, а потом будто внизу ее что-то крутить начинало. Во все стороны брызки. Люди там на камнях дневали и ночевали. Нас, правда, малых туда не очень допускали. Я вот надписи разные помню на камнях.

– И что там было написано?

– Тогда нам не очень доходило. Имена всяких вояк.

– Краской рисовали?

– Нет, выбито – на все времена… А вы пойдите, посмотрите. Тут рядом…

– Так под водой все.

– А может, и нет. Хоча, правда ваша – затоплено. Тогда того Днепра считай с ширину нашей балки Мерзлячки было.

Мы решили остановиться в Войсковом. Дочь бабы Натальи местная поэтесса Александра Омельченко (в одном из ее стихотворных сборников я нашел «Балладу про Ненасытец») предложила переночевать у них. До вечера было еще далеко, и мы отправились в соседнее Никольское, напротив которого находился знаменитый порог. Обогнули заводь, где располагалась местная «рыбальня», по разбитой грунтовке спустились в балочку, поднялись на бугор, и вот мы уже в Никольском. Старушки с окраинной Пятихатней улицы (когда-то тут было всего пять хат) направили прямо вниз к Камням. Так теперь тут называют валуны на берегу, с которых местные рыбоуды ловят бычков. «Надпись» обнаружилась не на этих прибрежных облизанных волнами, скользких камнях, а чуть выше. Сторож расположенного над Камнями детского оздоровительного лагеря показал нам прикрепленную к скале чугунную плиту, на которой было выбито: «В 972 году у днепровских порогов пал в неравном бою с печенегами русский витязь князь Святослав Игоревич». Плита раньше располагалась непосредственно над порогами, потом, когда поднялась вода, ее перенесли выше. Надпись разделена мечом, острие которого обвивает дубовая ветвь. Здесь в районе порогов в древности хватало и дубовых лесов по берегам, в которых прятались «вояки», и кровавых пограничных сражений, и внезапных предательских нападений из скалистых лощин и оврагов. Так, кстати, возвращаясь на ладьях со своей ослабленной после неудачного балканского похода дружиной, погиб у порогов Святослав. По обоим берегам Днепра напротив Ненасытца это, пожалуй, единственный памятный знак, которым отмечено одновременно и место самого грозного порога, и слава чубатых предков (Святослав, кстати, тоже брил голову, оставляя характерный казацкий чуб). Надеюсь, что к нему не зарастет покрытая ныне асфальтом тропа…

Километрах в двух от Войскового над переправой, где во время последней войны наши войска форсировали реку, в граните выбиты слова: «Мы не бронза, мы не камень, мы живые над Днепром и над веками». Свободными и отважными были те, кто селился здесь в Запорогах, на утлых суденышках и плотах пробивался через порожистую гряду, под градом стрел и орудийным огнем переправлялся через реку. Пусть так и будет всегда. Над порогами и веками…

Город-крепостница над Днепром

Старое кладбище представляло собой большую и светлую поляну почти в центре села. Из травы, пестреющей цветами, торчали камни с выбитыми на них крестами. Кое-где валялись надгробные пирамидки с полустертыми старыми надписями. Козы бродили по кладбищу, обходя кустики чертополоха. Возле самой дороги стоял обработанный мастерами уже нового времени высокий обломок гранитного валуна. Я подошел к нему и прочитал: «В честь Кодацкой крепости запорожской твердыни в час освободительных состязаний 1648–1854. Возрождение украинского государства. Общество “Кодак”. Именно остатки старой крепости я и искал в селе Старые Кодаки. Через балку от него – уже окраинные улочки Днепропетровска. А здесь еще сельская тишь, древние кладбищенские кресты, козы, мальчишки с удочками, пробирающиеся по одним им известным тропкам к реке. До нее, впрочем, не так близко. В угро-финнском языке слово кодак означает водопад. Это имеет прямое отношение к первому Кодацкому порогу, где вода «падала» с камней. Есть еще одно толкование. В тюркских языках кой – это поселение, а даг – гора. Порога уже нет, а гора, холм (правда, уже изрядно изрытый), на котором стоит село, а раньше высилась крепость, еще существует. Стал расспрашивать дорогу к крепости. В первом дворе, куда я обратился, нам охотно объяснили: «Возьмете чуть правее кладбища и по улочке прямо на карьер и скатитесь. Там сразу ее и увидите».

Сразу за последними хатами открылся Днепр, зеленые берега, уходящие за горизонт, уже тронутые желтизной поля. Густо заросшие травой валы и рвы крепости казались частью местного исконного пейзажа. На плоской вершинке небольшого холмика стоял обелиск. Надпись на нем гласила, что на этом месте в 1848 году гетман Богдан Хмельницкий с Войском Запорожским взяли приступом польскую крепость Кодак.

Ее проект из шести бастионов, с единственными воротами и подъемным мостом, оборонным рвом, в дно которого были вбиты заостренные бревна, был разработан инженером Гийомом Бопланом. Тем самым пытливым французом, который в своих путевых заметках писал и о порогах, и о нравах казаков. Кстати, и первым комендантом крепости был назначен французский офицер Жан Марион. Поляки весьма удачно выбрали место для крепости. Дело в том, что те, кто преодолевал уже первую порожистую преграду, вынуждены были выходить на берег и перетягивать облегченные суда через камни, пользуясь веревками, или даже переносить челны на плечах. С крепостных же валов хорошо виден был Кодацкий порог и просматривались окрестности: можно было и за рекой наблюдать, и контролировать подходы к ней. Низовым казакам, чувствующим себя привольно и по берегам в устье Самары, и в урочищах ниже порогов, крепостной кордон мешал и пополнению войска беглецами с северных земель, и быстрому продвижению казацкого флота по реке, и переправе через нее, и развитию рыбных промыслов. Вот как об этом сказано в народной думе: «Не схотилы паны-ляхи пропустить й трохи, чтоб ездили в Сечь бурлаки та й через пороги. Спорудили над Кодаком город-крепостницу, ще й прислали в Кодак войско, чужу-чужаницу». В песне речь идет о гетмане Иване Сулиме. Именно его отряд вскоре овладел днепровской твердыней, сварив «вражим ляхам пива». События развивались стремительно. Строительство крепости было начато весной и закончено в июле 1635 года, а уже в августе крепость была взята казацкими войсками. Через несколько месяцев соратники и саблей начертанная судьба изменили Сулиме (в то время это было обычным делом) – поляки вновь стали хозяевами бастионов, расширив и укрепив крепостные сооружения. Цитадель у порогов попала на многие европейсие карты, став опорным пунктом колонизации южных степей. Как и сами днепровские пороги, рукотворная твердыня имела довольно грозный вид. Однако это не смутило сотника Хмельницкого, который, наблюдая за строительством, хмыкнул: «Рукой сотворено, рукой будет и разрушено». Через десять лет простой сотник стал казацким вождем – знаменитым батьком Хмелем. Ему и его сподвижникам удалось штурмом овладеть Кодаком. С этого времени он стал «защитой всему Запорожью» – своеобразной казацкой столицей возле порогов. Крепостью стал управлять Кош Войска Запорожского. Кроме пограничной стражи тут находилась также лоцманская служба. Вокруг крепости постепенно разрослось торгово-ремесленическое предместье.

Кодак – название громкое и звучное. Вскоре после города-крепостницы Кодака выше по Днепру возник еще один военно-административный центр, который стали именовать Новым Кодаком. В нем во время Новой Сечи и разместилось «правительство» Кодацкой паланки во главе с полковником и старшинами. Российский мемуарист князь С. Мышецкий, посетив днепровские пороги в середине XVIII столетия, отмечал, что против устья Самары «имеется старинный город казацкий, именуемый Койдак». На гербе нынешней Днепропетровской области – запорожец с мушкетом и девять звезд, символизирущих казацкие паланки. И сегодня никто не сомневается, что своему настоящему рождению Днепропетровск обязан не Екатерине ІІ, которая в 1784 году приказала перенести сюда губернский центр под названием Екатеринослав, а Старому и Новому Кодаку.

Современный город возник между двумя казацкими Кодаками. И пусть сегодня они на его окраинах (Кайдаками и поныне жители называют северный городской район), пусть давно днепровская вода скрыла, а может быть, уже и стерла на дне след Кодакского порога. Но жива по берегам его природная гранитная сила, и крепка, как древние камни порогов, память народа.

«Из-за острова на стрежень…»

В молодости, переплывая Днепр на лодке, я часто задерживался возле каменистых островков, окружавших Хортицу. Удил с них бычков, нырял в днепровскую стремнину, просто лежал на плоских камнях. Скалы были приятно-шершавыми и теплыми, в углублениях лежали зеленоватые в серую крапинку яйца речных крачек. Птицы проносились над головой и кричали, будто соревнуясь: кто громче и жалобнее. Взмывали и разлетались в разные стороны цапли. Пустынный островок жил своей жизнью, которую я, кажется, нарушил своим присутствием. За островами в порожистой части Днепра я наблюдал уже с берега. Раньше вся река была ими усеяна. Собственно, и сами порожистые гряды представляли собой скопление каменистых островков, выступающих из воды камней, одиноких скал. Недаром, кстати, Лоханский порог славяне «по-славянски» называли Островунипрах – Остров-порог (это название сохранилось в византийском источнике. – Примеч. ред.).

Ни выступающих из воды приметных скал, ни прежних островных земель уже нет в порожистом русле Днепра. Из сотен островов остались лишь единицы. Скалистый островок Змеиный на южной окраине села Волошского чуть ниже старого карьера, остров Малый Махортет в районе Звонецкого порога, рядом с ним – остров Большой Махортет, который разделяет Днепр как бы на два русла, дальше напротив правобережной Алексеевки остров Козлов, потом, после того как Днепр делает большую петлю, напротив села Орловского – остров Таволжанский (местные называют его Тавлижанским), и уже перед самой плотиной – остров Ленина – по пальцам можно пересчитать клочки суши, что омываются со всех сторон днепровским потоком. В прибрежных водах, правда, по отмелям разбросаны довольно характерные валуны. Некоторые из них даже имеют названия. В Васильевке, например, есть два каменных зубца, которые местные называют Близнецами. Чуть ниже Вовнига над поверхностью – ближе к левому берегу – при малой воде, случается, показывается скала Бугай.

Острова между порогами и в самих порогах были частью жизни большой реки и ее берегов, с которыми часто были кровно связаны. Острова ушли под воду, однако берега продолжают хранить память о них. В Войсковом мне рассказывали об острове Песковатом, у берегов которого в старину находили кусочки янтаря. Через остров Таволжанский издавна проходила оживленная переправа, названная на картах VІІІ века великой. Таволжанская паромная переправа (ею также пользовались и запорожские казаки, и чумаки) просуществовала до 1827 года. Когда же правый берег стал подмываться паводковыми водами, она переместилась в Кичкас. Из села Орловского хорошо просматривается весь остров с редкими деревьями по берегам. Ниже его – маленький зеленый островок, над которым постоянно кружат чайки. Раньше это была одна большая островная земля. После затопления остров Таволжанский уменьшился раза в три. В Орловском и соседнем с ним Перуне даже мальчишки могут показать место, где всего лишь метрах в двух от поверхности находится верхушка знаменитого острова Перуна. Название острова связывают с языческим идолом, посвященным главному славянскому божеству, который стоял в Киеве. После введения христианства его низвергли и бросили в Днепр. «Божественная» колода преодолела почти все пороги и прибилась к одному из островков. «Тут ее нашли и разоблачили», – авторитетно заявил мне один орлянский пенсионер. Перун внешне был удивительно похож на гигантское змееподобное чудище, плывущее вверх против течения. Старожилы помнят и пещеру на острове, которую в народе называли Змеиной. Туда можно было попасть только в конце лета при низкой воде. Рассказывали, что в пещере жил огромный трехголовый змей – пожиратель людей. На Перуне запорожские казаки добывали слюду («лисняк»), которая заменяла им стекло. Нынешний островок Змеиный возле села Волошского – это своеобразный образ «змеиного» Перуна и подобных ему скалистых островов в порожистом русле Днепра.

Островные земли называли и по растительности, которая там преобладала или вообще отсутствовала (острова Дубовый, Лозоватый – «чудесный, свежий, яркозеленый цветок, кинутый чей-то рукой на поверхность реки», Вербовый, Осокоровый, Таволжаный – от красноватого цвета тонкой лозы-таволги, Виноградный – на нем чуть ли не каждый куст был обвит диким виноградом), и по зверью, что нашло там пристанище (острова Гадючий, Голубиный, Гавиный, Бобровый, Змеиный, Козлов, Крячок, Муравный).

Жизнь большой реки, как в самом порожистом русле, так и по берегам, отразилась в названиях порогов, забор, больших и малых островных земель. На острове Жидовском перед Ненасытцем хоронили евреев, которые погибли возле грозного порога. Соседний Майстров остров обязан своим названием мастерам, которые делали лодки из разбившихся о камни плотов. Как и в плавнях, острова между порогами служили запорожским казакам и надежным убежищем от пограничных напастей, и местом тайных встреч, и «тихой гаванью» в старости. Тут они и коней выпасали, и «кохались в пчелах», и рыбальни устраивали, и собирались для утех и гульбищ. Острова Носуля, Яцев, Орлов, Аврамов, Клобуковский, Лантуховский, Пурисов связаны были в народной памяти с именами и прозвищами запорожских рыбаков и казаков-сидней Носулей, Яцьком, Орлом, Клобуком, Лантухом, Пурисом. На Кухарском острове против балки Лишней «доживали век» казаки Качкар, Паламар, Майборода, Венгер, охотно принимавшие всех, кому по душе была вольная несуетлитвая жизнь на этом защищенном со всех сторон водой клочке суши. Островные деды любили и умели куховарить, угощая новых поселенцев и гостей ароматными юшками и сытными кулешами. Кстати, и после запорожцев жители окрестных хуторов продолжали устраивать на острове общие трапезы на природе. В селе Запорожском, расположенном в верховьях балки Лишней, мне рассказывали, что селяне особенно любили собираться там на Троицу. Некоторые, стремясь отведать праздничных яств, даже вплавь переправлялись на зеленый гостеприимный остров. С речным куховарством связан и другой днепровский островок – Кашеварница. Он был расположен на пушечный выстрел от порога Вольного. Миновав последнюю порожистую гряду, лоцманы причаливали к этому скалистому плоскому островку и варили на нем кашу, отведав которой, уже можно было и чарку опрокинуть в ознаменование успешного прохождения всех порогов…

«Там за балкой у реки…»

…Очередную балку, выходящую к реке, мы решили не огибать по грунтовке (крюк получался километров пять), а пересечь по едва заметной тропке, которая вилась по склону. Его укрывали густые травы, среди которых пестрели цветы. Это был их праздник, их июньская победная песня. Я легко распознал зверобой, ромашку, коровяк, тысячелистник, цикорий, шалфей, чертополох, чабрец. Было еще множество других видов. Природа соткала из них дивный ковер – в его цветастых узорах можно было найти все земные краски и их оттенки. Из трав выпрыгивали кузнечики, над цветками порхали бабочки, вились пчелы, трещали стрекозы, гудели шмели. Ветер шумел где-то вверху, а здесь стойко держался непривычный густой медовый запах, от которого першило в горле и немного кружилась голова. Таких балок – из всех, которые нам встретились в районе порогов, – мне больше нигде видеть не приходилось. Некоторые из них тянулись на многие километры, были глухи и пустынны.

Днепровские балки – это в некотором роде оконца, в которые можно заглянуть и увидеть первозданный облик степи, ощутить ее изначальную природную силу и красоту. Отдыхая возле кринички на дне балки, вдыхая аромат трав и цветов, вслушиваясь в щебетанье птиц в овражных лесках (иногда это настоящие труднопроходимые чащи), легко представить, как здесь все было в старину. На помощь пытливому воображению приходят местные топонимы. Многие балки, устья которых выходят к Днепру (сегодня во многих местах это глубокие извилистые заливы), обязаны своими названиями запорожским казакам, которые, как раньше говорили, бадались тут хозяйством. В заповедной Балчанской балке возле села Петро-Свистуново (тут на обжитом рыбаками берегу Днепра была одна из последних наших ночевок) стоял хутор казака Балчана. На всю округу этот показной колоритный запорожец был знаменит своими широкими шароварами, длинными усами, которые он трижды закручивал за уши, и трубкой, что постоянно торчала изо рта. В балках, по долинам степных речек вокруг Петра-Свистуново, обитали казаки-зимовчаки с характерными казацкими прозвищами Бритый, Гайдук, Гречка, Гук, Заруба, Круглый, Натруса, Кукса, Нудьга, Чепинога. Сохранилось в народной памяти и прозвище «осадчего» (первого поселенца) села. Им был богатый казак Кузьма Басараб, который после раздела запорожских вольностей подался на Кубань. Чуть ниже по Днепру с правой стороны в балке Будильской (она расположена километрах в трех от одноименного порога) стоял хутор запорожского казака Дона. Он был «великим силачом» и хитрецом, мог, скажем, кинуть на воду кусок войлока и вместе с гостями, распевая песни, поплыть на нем вниз по течению. На противоположной стороне Днепра возле Лишнего порога в балке Еретичной когда-то обосновался другой казацкий характерник-запорожец Еретик. Рассказывают, что его слушалась вся нечисть (в том числе и черти, что сидели в порогах), и он легко мог превращать людей в песиголовцев, вовкулаков, упырей. В балке Квитяной возле Федоровки жил казак Квит, в правобережных балках Трутовой и Канцюровой (с такими же названиями все эти балки и сегодня существуют) обитали казаки-сидни Трут и Канцюра. Через порезанную ярами и заросшую густым дубняком обширную глухую балку Звонецкую, расположенную километрах в трех от села Звонецкого (примерно напротив порога), мы так и не смогли пробиться. Пришлось возвращаться в село и добираться до Майорки и соседнего с ней Волошского сначала по шоссейке, а потом по полевым дорогам. Урочище Звонецкое стали осваивать еще добытчики – уходники с верховьев Днепра с начала XVI века. Позже тут прочно обосновались запорожские казаки, контролировавшие всю балку и местность, прилегающую к ней.

Куда метят молнии?

Несмотря на дождь, от которого приходилось прятаться под навесами автобусных остановок, в первый день мы добрались почти до Федоровки. В старину тут находили множество древних захоронений. В одной колодезной яме, например, обнаружили останки воина, а в них – «восемнадцать медных стрелок между костями». В другом месте селяне, копая погреб, наткнулись на целый скелет, в головах которого стояла «тыква» с оковитой (оковита – водка или горилка. – Примеч. ред.), а с правой стороны лежали трубка, табак, кресало, кремень. Федоровцы решили, что это был запорожец, зимовник которого стоял поблизости. Возле разрытой могилы селяне с удовольствием выпили добрую казацкую горилку за упокой знатного предка.

Поднялись на бугор, откуда просматривался лесистый мыс и огибающий его Днепр. Уже вечерело, однако солнце еще качалось над горизонтом и было достаточно светло. Выбирая полянку для ночлега, я зашел за посадку и вдруг увидел на краю хлебного поля какие-то странные круги. Приблизившись к ним, разглядел полегшие по ровной окружности колосья. Они представляли собой темную полосу, которая опоясывала совершенно круглый пшеничный островок. Разных размеров похожие островки, окаймленные темными кругами, виднелись поблизости. Стало быстро темнеть. Откуда-то подул ветер. Резко похолодало. И тут я вспомнил рассказы о так называемых ведьминых кругах, которые, случалось, появлялись на хлебных нивах. Как и «закрутки» на колосьях, и «пережины» – выстриженные узкие дорожки, – их, по народным поверьям, производили нечестивые чаровницы, чтобы навредить селянам, чем-то обидевшим их, и даже отобрать часть урожая в свою пользу. Я читал в старых книжках о проделках ведьм, много слышал про них в приднепровских селах, а вот увидеть результат их козней довелось впервые. Не случайно, что произошло это именно в районе порогов.

Торчащие из воды камни, через которые с грохотом и пенными плевками перекатывалась вода, низвергались водопады, пугали людей; в то же время это было завораживающее зрелище, наполняющее душу суеверным трепетом и будоражащее воображение. Невольно в районе порогов люди обращали внимание и на другие необычные явления, а потом отмечали их в преданиях. На следующий день мы спустились к Днепру. Решили пробиваться к Федоровке вдоль берега. Накрапывал дождь. По реке гуляли волны. Они достигали огромного вербового пня с расщепленными, будто развороченными взрывом, черными краями. Может быть, в дерево когда-то угодила грозовая стрела? На обгорелом обломке висел чей-то ботинок. Вряд ли его владелец имел отношение к гневу громовержца, однако именно о нем я подумал в тот момент, вспомнив, что напротив у левого берега находится затопленный скалистый островок Перун. Неподалеку же от пня к Днепру выходила балка Трутова (федоровские старушки называют ее Трутенькой), в балке была криница, которая, по преданию, притягивала грозу и молнии. Где-то я слышал, что речные километровые промежутки между днепровскими порогами соизмеримы с космическими расстояниями между большими и малыми планетными телами солнечной системы. Отсюда понятен интерес небожителей к этому пятачку планеты. Они посылали сюда не только град и молнии. Возле села Августиновки (от него рукой подать до Федоровки – проезжая через село под вечер, мы наблюдали необычное смятение преддождевых облаков над окрестными балками) в позапрошлом веке упал, погрузившись в глинозем, огромный метеорит. По отзывам очевидцев, этот необычный «железняк» весил почти тридцать пудов. Между прочим, когда в старой Августиновке-Смольше была затоплена церковь вместе с колокольней (рассказывали, что произошло это чуть ли не в одну ночь, многие даже скотину не успели спасти), жители окрестных сел еще долго слышали звон колоколов, который раздавался из глубины.

Ведьмины круги, грозы, метеориты, колокола – это далеко не все чудеса в районе старого неугомонного Будилы. Не много ли для одного, между прочим, не самого ревучего и страшного порога? Подъезжая к Федоровке, я ничуть не удивился, увидев посредине одного дачного участка возле Днепра огромный деревянный крест. Дачники не поленились и обложили его снизу огромными валунами. Камни и крест – память и оберег…

Обходной путь

…Я вытряхнул из сетки улов на песок и стал искать камень, на котором можно было бы заняться обработкой добычи. И вдруг увидел торчащий из воды валун. Он отличался от остальных правильной формой, приметностью ровных углов. Над камнем явно потрудился человек. Для чего же предназначался этот гранитный «кирпич»? Как оказался в воде? И тут я вспомнил рассказы местных жителей о каналах, которые были устроены в обход порогов. В Вовнигах один старик даже рассказывал мне, что видел в камнях, из которых были сложены стенки каналов, «забитые» свинцом отверстия. По его мнению, свинцовая трубка скрепляла грубо отесанные «накидные» камни между собой, крепко держала гранитные стены, между которыми проносились плоты.

Вода в руслах божьих дорог (так называли реки в старину) двигалась в одном направлении, а человек спешил в другом, ломая голову над созданием удобных для его стремительного передвижения путей – воля волн и ветра уже не была для него указом. О том, как успокоить Днепр, спрямить, сгладить судовые хода в порожистом русле, стали задумываться давно. В 1724 году Петр І издал указ, который предписывал «пороги осмотреть не мочьно ль разобрать». В конце XVIII века Екатерина ІІ, которая, побывав у порогов, испытала на себе нрав стремительных днепровских потоков, поручила французскому инженеру Франсуа де Волану и российскому комиссару М. Фалееву составить проект улучшения судоходства на Днепре. В порожистой части реки стали взрывать скалы, углублять русла, прокладывать каналы, возводить дамбы. В середине XIX века возле Вольного порога уже стояла пирамидка, на которой была укреплена чугунная доска со словами: «Судообходные каналы в днепровских порогах сооружены по повелению государя императора Николая І распоряжением главнокомандующего путями сообщения и публичными зданиями генерал-адъютанта Клейнмихеля. Работы начаты в 1643 году, окончены в 1854 году». Но со временем гидротехнические сооружения разрушились, ремонтом их никто не занимался, и «ненасытные» днепровские пороги стали для плотогонов притчею во языцех. Российский юмористический журнал «Будильник», подсмеиваясь над тщетными попытками разрешить проблему судоходства по Днепру, поместил на своих страницах стихи: «Пороги будут, как и прежде, ты ждал десятки, сотни лет, пятьсот еще потерпишь, дед».

Дед-Ненасытец и другие пороги продолжают «терпеть». Теперь уже, правда, на дне реки. Человек все-таки затопил… вместе с каналами, водяными мельницами, прибрежными селениями…

По Дону гуляли…

Тонко вился седой ковыль. Искрились на солнце травы. В вышине парили большие птицы. Степь манила своим безбрежьем и открытыми горизонтами, пьянила вольными просторами и дикой первозданностью. «Везде голые, необозримые пустыни: нет ни селений, ни людей; одни дикие звери – козы, лоси, медведи, волки, выдры, бобры смотрят с берега на странников как на редкое явление в сей стране» – все (во всяком случае многое!) было так как в этом старинном описании Подонья. Все (очень многое!) было так, как когда-то в наших – ныне вдоль и поперек исполосованных дорогами и перепаханных степях за днепровскими порогами. Я отправился в это путешествие от истоков до устья Дона, чтобы вволю надышаться его благодатным воздухом, не торопясь проехать по донским хуторам и станицам, попытаться проникнуть в их казацкое прошлое. Где его корни? Как зарождалась здесь, на Дону, казацкая вольница? В чем и где проявился в ней запорожский след?

…Ранним июньским утром (увы, пасмурным) мы неспешно подкатили к валуну в центре Новомосковска с простой и краткой надписью «Исток Дона» и прислонили к нему свои навьюченные дорожным скарбом велосипеды. Рыжеватая вода струилась по узкой канавке, выложенной камешками. Голуби прыгали по зеленому бережку, тычась клювиками в прозрачную струю. Ритуальным глотком донской водицы (все-таки решились!) отметили начало пути и подвели наших железных коней к их бронзовым собратам, которые застыли на постаменте метрах в пятидесяти от ручья. Семь лет назад у истока Дона появился памятник, освященный донскими казаками. На конях гарцуют два обнаженных мальчика. Один держит в руке над головой бронзовый диск – символ Солнца, дарящего радость бытия воде и людям. Исток реки – ее начало, детство человека – начало жизни.

На планете, пожалуй, немного городов, на центральных площадях которых начинались бы большие реки. Тульскому Новомосковску (на Украине возле нынешнего Днепропетровска есть провинциальный городок с таким же названием, в котором сохранился старинный казацкий храм) повезло. В самом его центре берет начало одна из крупнейших европейских рек. «Дон-дон-дон!» – с древних времен доносится призывный колокольный плеск донской волны. Приметная река приглянулась еще скифам. От их ираноязычного «дон» (вода, река. – Примеч. ред.) и ее наименование. У греков она была известна как Тан, Танаис. Донской корень находим и в названиях Днепра, Дуная, Днестра. А с образованием осетинского языка он дал о себе знать и в реках Северного Кавказа, где текут Садон, Ардон, Аргудон, Гизельдон. Дон когда-то считался главной рекой на Руси, был кровно связан с ее историей. «Дон – через туман – орлит к Азову выстраданной песней», – писал поэт. В этой песне – степная вольница, казацкая удаль и слава.

…Все шире распахивалась степь, все вольнее по ее просторам гуляли горячие ветры и острее пахли травы. И все чаще вспоминался родной полуденный край за днепровскими порогами. Его приметы не только в природе. На юге Воронежской области в селе Новая Калитва одна бабулька, у которой мы попросили молока, вдруг ответила нам на несколько исковерканном, однако вполне «вразумительном» украинском суржике:

– Нема у нас, хлопцы, вы в соседней хате спытайте краще.

Мы разговорились и бабулька объяснила:

– У нас в селе через одного хохлачат (говорят «по-хохлацки». – Примеч. ред.). Поедете до Богучар, так там рядком все села украинские.

– А как вы на Дон попали? – поинтересовался я.

– За наших прадедов ще то було. Кажуть за якогось царя Калиты. Оттого и село так прозвали. Люди, правда, балакають и про проход – калитку, через яку с Украины сюда на Дон народ бежал…

Во время путешествия по донскому краю связь между народами, что обитали по берегам двух великих рек, воспринималась зримо, виделась все отчетливее, расцвечиваясь колоритными деталями. В первой половине XVIII столетия киевский воевода князь Д.М. Голицын в докладе правительству писал: «Украинцы с донскими казаками обвязались свойствами и переходят с Дона на Украину и с Украины на Дон, и по Донцу, и по Айдару все донские городки и села беглыми населены украиных городов». Украинские переселенцы и в дальнейшем непрерывно пополняли население Дона. К 1796 году на Донской земле проживало более пятидесяти тысяч украинцев мужского пола. В то время как все население Войска Донского обоего пола составляло около трехсот тысяч человек. Присутствие украинцев не могло не сказаться на языке донцов, в котором нередки такие слова, как хиба, нема, був. «Язык на Дону смешанный и заключает в себе два наречия: великороссийское и малороссийское, много испорченное и измененное», – писал один известный исследователь быта донцов. «А про запорожских казаков вы что-нибудь слышали?» – после краткого знакомства и расспросов про жизнь в сельской глубинке это был мой главный вопрос в донских станицах и хуторах. Вспоминали разное. На гербе липецкого Данкова – конь, меч и щит. Когда-то здесь, как объяснил мне рыбак, с которым я разговорился на донском берегу, казаки выпасали лошадей, а название городка – от казака Данко, может быть, даже пришельца с Днепра. Кстати, вернувшись домой и просматривая свои дорожные записи, я с удивлением обнаружил, что основание Данкова (1563) почти в точности совпадает с датой организации первого укрепленного казацкого городка на Днепре – Томаковской Сечи. В Усть-Хоперской станице один старый потомственный казак (деда его расстреляли красные) поведал мне о Гетманском шляхе, который вел на Дон с берегов Днепра. Заместитель директора Раздорского этнографического музея-заповедника Сергей Борисов вспомнил про своего дальнего родича, который был родом из Запорожской Сечи. «Мой прадед был Ковалевым, – сказал Сергей, – а его предок – Ковалем. Наверное, у запорожцев в оружейниках ходил. Тут у нас вообще путаница с фамилиями вышла. После Гражданской войны многие, боясь репрессий против казачества, стали переделывать свои фамилии на украинский манер. Так, например, Бойков стал Бойко, а Нестеров записался Нестеренком…» Поведал Сергей и о раздорском казаке Кузьме Запорожцеве, который позировал Сурикову, когда он работал над картиной о Ермаке. Разговорчивая бабулька из Новой Калитвы на вопрос о запорожцах, ничуть не смущаясь, авторитетно выдала: «Так их же Катерина сюда и переселила. Те, у кого были чубы-оселедцы, остались казаками, а у кого хохлы на голове, поделались хохлами».

И такое, оказывается, в народе бытует представление о казацкой старине. А как было на самом деле? В 1540 году ногайский мирза Кельмагмет жаловался Ивану Грозному, что понастроили казаки несколько городов на его земле. На это Грозный ответил ему: «Казанцы, азовцы, крымцы и иные – казаки, а и наших украин казаки, с ними смешавшись, ходят, и те люди – как вам тати, так и нам тати и разбойники». Это одно из первых официальных упоминаний о казаках. Возможно, в этом и других документах под казаками окраинных земель (украин) подразумевались как донские казаки, так и запорожские. Через шесть лет путивльский воевода князь М. Троекуров писал московскому царю: «Ныне, государь, казаков на Поле много и черкасцов, и киян (т. е. киевлян. – Примеч. ред.), и твоих государевых, вышли, государь, на Поле и всех Украин». Здесь уже границы «всех украин» приобретают более четкие очертания, и конкретно указываются действующие на этой территории казаки-черкасцы. Так многие историки называли днепровских казаков (в том числе и запорожцев). Ихним пикам раздолье было в Поле Диком. И в низовьях Дона, и за днепровскими порогами, где на земле казаков не было ни цепей, ни оков, для любого вольного удальца – что ни казачки, то землячки. Вполне возможно, что уже в то время отдельные отряды днепровских и донских казаков действовали совместно на «украинных» землях и даже проникали сюда в верховье Дона, к южным рубежам Московского государства, доставляя немало беспокойства верховным правителям и их наместникам. Позже, когда запорожцы и донцы обрели свое обличье и войсковой статус, в различных документах мы встречаем прямые указания на совместные действия донцов и запорожцев на суше и на море. В 1617 году на Дон из Запорожья прибыло 2 тысячи казаков во главе с Сидором Ермаковым. Через пять лет другой запорожский ватаг Андрей Шумейко в челобитной на имя московского царя Михаила Федоровича писал: «Служу я …тебе, великому государю, на Дону у черкас атаманом и задерживаю я, холоп твой, при тебе молодцов-черкас». Казаки с берегов Днепра, прослышав о рисковых поисках и удачных «походах за зипунами» Степана Разина, разными путями стали пробираться к нему. Обеспокоенный царицынский воевода сообщал в Москву, что к Разину «черкасцы идут беспрестанно, а он, Стенка, их ссужает и уговаривает всячески». В рядах прославленного донского ватага мы встречаем запорожского атамана Боба, выходца с Украины Леско Черкашенина (Хромого). Отряды запорожских казаков вместе с донцами брали Азов (особенно при этом отличились сечевики-саперы). Струги донцов и запорожские «чайки» часто совместно, под единым командованием отправлялись в дальние морские походы, штурмовали турецкие эскадры, участвовали в десантных операциях на Анатолийском побережье.

Дон принимал всех вольных людей; с Подонья на Днепр – за пороги вело тоже немало проторенных издревле казацких дорог. Донцы, еще не став полностью служивыми казачками, еще до получения от Петра І насмешливой печати, на которой был изображен голый казак с ружьем на винной бочке (раньше у донских казаков была печать с изображением на ней оленя, пронзенного стрелой) были частыми гостями запорожских братьев. В конце 1707 года у сечевиков побывал Кондрат Булавин, вербуя сторонников для участия в повстанческом движении (пожалуй, последней крупной попытки донцов защитить свою вольницу). Вот как описывал Голицын в своем письме к Петру І подробности этой поездки к берегам Днепра: «Донской козак бунтовщик Булавин жил немалое время в запорожском городе Кодаке, и приехало к нему с Дону 40 человек… и поехал с ними в Сечю и просил запорожских казаков, дабы они с ним поступили к бунту в розорение ваших государевых Великороссийских городов; и кошевой… позволил ему охотников набирать…» Один из сподвижников донского бунтовщика Игнат Некрасов скрылся на Кубани, которая в то время находилась под властью Турции. В 1710 году он объявился в запорожских землях в верховьях Берды, откуда стал рассылать своих людей в украинские города и села «для возмущения и прельщения в народе».

Донской след мне удалось отыскать в низовьях Днепра неподалеку от бывшей Алешковской Сечи. Тут находится село Казачьи Лагеря, возникновение которого связано с казаками, которые были переселены сюда с Дона после ликвидации Запорожской Сечи. Между прочим, название Алешковской Сечи некоторые краеведы связывают с кошевым Алексеем Шкурой-Донцом. Прозвищем Донец он был награжден по месту своего прежнего пребывания, откуда он в ХVІІ веке попал к запорожцам. Запорожские старшины, описывая по заданию Петра І земли по левую сторону Днепра в его устьевой части, отмечают Алексееву раскопанку, прогон Алексеев, бугор Алексеев.

Путь наш после Дона к родным днепровским берегам пролег через Приазовье. Сначала вдоль Азовского моря от Ростова до Бердянска, потом вверх по Берде и вниз по Конке. И здесь я постоянно натыкался на следы пребывания донских казаков. Соседствуя с запорожцами, они нередко встречались с ними здесь в приазовских степях, где охотились на лисиц (как известно, среди запорожцев было немало знаменитых охотников – лисичников), где, как указывается в одном документе, их «войсковые табуны на Бердах хаживали». В 1696 году после выхода России на побережье Азова московский Разрядный Приказ своей грамотой от 1702 года повелел донским старшинам постоянно выделять казаков как в качестве охраны, так и в качестве рабочих по ломке и вывозке соли из Бердянских соляных озер в устье реки Берды, куда часто наведывались и запорожские казаки. Встречались они с донцами и во время рыбной ловли на Азове. Не всегда, правда, эти встречи были мирными, нередко происходили и споры, и даже военные стычки случались из-за наиболее добычливых уходов, однако пограничье в конце концов всех мирило – вместе юшку хлебали на азовских берегах, вместе по косам и лиманам бури пережидали.

Намечая маршрут экспедиции, я проложил его через бывшие столицы донского казачества. Сегодня и одна из старейших на Дону – тихая уютная станица Раздорская, и утопающая в зелени, романтическая Старочеркасская, и стремительно приобретающий современный облик и лоск Новочеркасск – казацкие музеи-заповедники под открытым небом. В Раздорскую мы скатились с горы под вечер. До темноты успели побродить по станице, осмотреть местный музейчик, во дворе которого на зеленой лужайке под яркими донскими зорями и расположились привычно на ночлег, отказавшись от гостиничной крыши. В конце XVI века на Дону сложилась воинская казачья община, автономное положение которой и древний обычай «С Дону выдачи нет!» Московское государство, еще не претендующее на статус империи, однако уже пытающееся прибрать к рукам окраинные пограничные земли, вынуждено было признать официально. Центром донского казачества стал укрепленный городок Раздоры (городками в то время называли укрепленные поселения). Археологические находки в районе станицы Раздорской, большинство из которых выставлены в местном музее, свидетельствуют о том, что люди облюбовали это место на Дону еще в древности. Здесь река перед большим островом Поречным как бы раздирается на два русла. Отсюда, по всей видимости, и название станицы. Кстати, в казацком степном краю за днепровскими порогами на речке Конке есть большое село Конские Раздоры. Его название тоже связывают с двумя речными руслами. В старину донская станица имела еще одно название – Раздоры Донецкие. Дело в том, что раньше Северский Донец впадал в Дон в районе Раздор. Вполне возможно, что именно по Донцу сюда проникали запорожские казаки, которым не составляло труда, пользуясь волоками, перетащить суда из Днепра в Донец. По старинным «росписям» и картам установлено, что казацкий городок находился в юго-западном углу острова Поречного – как раз напротив нынешней станицы Раздорской. Ее старожилы до сих пор вспоминают запорожцев, которые, возможно, были причастны к основанию островного укрепленного поселения. Ведь, как известно, днепровские казацкие городки – сечи располагались, как правило, на островах. Запорожцы, поднаторевшие в строительстве островных крепостей, охотно передавали донцам свой речной фортификационный опыт. Подступиться и захватить донские казацкие городки, также как и днепровские сечи, было не просто. «Городки наши не корыстны, но добывать их нужно было твердо головами», – говорили донцы о своих укрепленных центрах.

Монастырское урочище, рядом с которым мы после Раздорской провели ночь, – весьма знаменательное место на Дону. До сих пор суда, проходящие мимо памятника-часовни, установленного на берегу в честь похороненных здесь казаков, оглашают окрестности печальными гудками. С 1620 по 1637 год Монастырский городок был главной столицей донского казачества. Примерно в это же время неподалеку от Монастырщины шло строительство другого городка. Речь идет о нынешней станице Старочеркасской. Все в этом провинциальном городке наполнено поэтическим обаянием казацкого прошлого – каждая церквушка, курень, атаманский особняк дышат ароматом старины. В ней и дух запорожской вольницы, который проявил себя уже в самом названии станицы. В летописях ХVІІ века часто встречается упоминание о Черкасском острове, то есть о городке Черкасске, расположенном на острове. Кто же обосновался тут рядом с донцами? Все те же запорожцы! Вот строки из одного летописного сообщения времен Ивана Грозного: «Пришли из-за Днепра черкасы на Дон с князем Вишневецким и, там поселившись, город Черкасской построили». В «Словаре Географическом Российского государства» уже прямо говорится о том, что запорожцы, помогавшие Ивану Грозному в покорении Астрахани, в 1570 году основали Черкасск. Известный бытописатель донского казачества В.Д. Сухоруков в своем «Историческом описании Войска Донского», изданном в 1903 году в Новочеркасске, попытался более пристально вглядеться в ту седую казацкую давность: «В одном акте ХVІІ века сказано, что черкасы из Запорог, со всей рухлядью своею, являлись сюда человек по 10, по 20 и по 50, селились особо, как с достоверностью полагать должно, близь главного городка (Монастырского. – В.С.); ибо их беспрерывно видим в оном городке участвующих в предприятиях и торжествах удалых донцов. Их-то поселение, городок, думаю, казаки называли херкаским, то есть принадлежащим черкасам».

В 1644 году донские казаки перенесли свою столицу в Черкасск. С того времени и до 1805 года городок, заложенный запорожцами на донском острове, был административным центром Войска Донского. Иностранные путешественники называли Черкасск «донской Венецией» – ежегодно город подвергался разрушительному наводнению в результате весеннего разлива Дона, превращая его в плавучую станицу. До последнего времени паром, на котором мы переправились через Дон, следуя в Ростов, был здесь единственным средством связи с «большой» землей… Российское правительство давно собиралось упразднить казачье самоуправление. А тут и повод нашелся. Новое место для казацкой столицы выбрал прославленный атаман М. Платов. Не всем по душе пришлось это удаленное от Дона возвышенное место. Долгое время в народе говорили: «Построил Платов город на горе, казакам на гоyре». Но со временем свыклись. Город Черкасск был «разжалован» в станицу Старочеркасскую, а Новочеркасск обрел статус казацкой столицы. За два столетия она обросла особняками, обелисками, храмами, памятниками, ставшими признанными достопримечательностями казацкого Дона. Поражает, например, размерами монументальный Вознесенский войсковой кафедральный собор посредине мощенной камнем просторной площади – майдана с памятником Ермаку – покорителю Сибири. Это, кстати, третий по величине храм в России. Новое время – новые столицы, другие названия. Однако зрим в них и крепок прежний казацкий (запорожский!) корень.

…К великой чести на Дону все жили вместе. Так было в старину. Потом ситуация изменилась. К пришлым с украинских земель донские казаки нередко относились подозрительно, называли бурлаками и даже считали низшим сословием. В 1755 году войсковой атаман даже издал приказ, в котором говорилось, «чтобы казаки как сами, так и дети их на беглых и на протчих малороссийских женках не женились». Мне рассказывали, что неряшливых, вялых девок нередко называли хохулями. Украинцы в долгу не оставались. Одна старая казачка с хутора Дубравного, вспоминая свое детство, рассказала мне, как украинская детвора дразнила казачат: «Казак, казачюра, казак ночи не чула». Это был намек на то, что казаки на своей земле трудились до седьмого пота, в то время как безземельные украинцы (на Дону. – Примеч. ред.) в основном батрачили, работали по найму, занимались ремеслом. Почему же произошло это расслоение? Что повлияло на донцов? Откуда их нетерпение к чужакам? Ведь издревле донская вольница, как и запорожская, принимала всех в свои ряды, уравнивая в правах даже людей другой веры. На мой взгляд, ситуация изменилась, когда границы Российской империи значительно расширились и Войско Донское попало в полное подчинение к царскому правительству. Запорожское же казачество в то время еще оставалось относительно свободным. Возможно, опасаясь распространения «самостийных» запорожских идей среди донцов, которые продолжали дружить с сечевиками, центральное правительство всячески старалось оградить донских казаков от контактов с их днепровскими братьями, поощряло донскую обособленность, возвышало и даже поэтизировала образ служивого казака, готового сложить голову на поле брани за веру, царя и Отечество. Все это история, далекая старина. Однако и гнездышко в памяти, для кого-то напоминание, кому-то урок.

…Много по пути нам встречалось казацких крестов, могил, памятных знаков и обелисков. Запомнился недавно установленный в Новочеркасске на майдане рядом с храмом памятник примирения и согласия. На мраморной плите выбиты слова: «Во имя памяти о прошлом, во имя настоящего и будущего казачества мы пришли к примирению и согласию. Слава Богу, мы казаки». У казачества и на Днепре, и на Дону, и на Кубани, и даже на далеком Амуре много общего. Под этой надписью, не сомневаюсь, мог бы поставить свою подпись любой, кому сегодня дорога казацкая история и романтика.

Вояж к Таману

…Мы съехали с трассы и вместе с велосипедами утонули в маковом красноцветье. Оно – на обочинах, в посадках, на заросших травой буграх, посреди пшеничных полей, за которыми вдалеке над сиреневыми сопками плывут белые облака. Конец мая – по берегам моря тепло, солнечно, временами в меру дождливо. В густой траве легко выхватываешь и желтую сурепку, и белые ромашки, и голубые васильки. Жизнь привычно мчит нас по серым и гладким асфальтовым протяженьям. Не остановишься, не свернешь, не оглядишься по сторонам. А на обочинах наливаются зеленым соком травы, пестреют букеты полевых цветов и алеют маки. Бесконечно волнующее диво первозданного радужного разноцветья. В нем тайна сотворения мира и трепетная радость его первых шагов… Мы оторвались от гудящей магистрали и, свернув на обочину, полыхающую маками, легко проделали эти шаги.

Шаги к истокам, преданиям, к следам, что оставили в далеких землях мои чубатые предки. Именно за этим я и приехал на Кубань. Все привычно было здесь и узнаваемо. И степь, и пшеничные поля, и уютные балочки, и травы, и посадки. Вот только алый маковый цвет. Такого я даже у нас не видел. Он будто из другого мира. Того далекого степного, навсегда ушедшего от нас. Остались лишь обочины… Мак для украинцев – цветок особенный. В нем все – и безграничность зведного мира, и солнечная земная благодать, и трепетная красота, и сладкий сон, и тайная любовь, и чары. В степном краю много легенд о героически погибших в чистом поле казаках, тела которых «зернами проросли, а летом маками зацвели».

Маковая дорога манила, звала вперед. Это было похоже на азартную скачку по степному безбрежью, которой так упивались запорожские всадники. Вскоре, однако, мы почувствовали усталость от этого ветреного порыва, безоглядности. Захотелось осмотреться, обозначить детали, обрамить увиденное. Тогда стали замечать и станичников с прокуренными усами, что сидели на колодах возле калиток, и юных рыбоудов по берегам мутных прудов и каналов, и чабанов, бредущих за отарами. Все легко и прочно ложилось в память. Много было цветов, хватало и ягодок. Возле села Екатериновки нас внезапно накрыл ливень. Благо рядом оказалась автобусная остановка, под навесом которой мы успели спрятаться. Просидели там почти до темноты. На ночлег располагаться уже было поздно, да и мокрота одна вокруг. Пошли проситься в приймы. У бабульки на окраине села стали расспрашивать дорогу до школы и вдруг услышали: «А вы звидкиля, хлопци, будете?» Так мы «въехали» в украинское кубанское село. «У нас тут наброд всякий, – объяснила бабулька. – В одних селах говорять, в других гуторять, а в третьих балакають. Вы как раз попали в то, где балакають». На следующее утро мы побывали в сельском краеведчском музейчике. Уже на первом стенде мне бросилась в глаза подпись под фотографией: «Самые первые поселенцы крестьяне из Запорожья». Одной рукой царица разрушала, другой одаривала, в одних землях ее называли «вражьей матерью», в других – «благодетельницей». И все же память – штука каверзная – с одинаковой силой цепляется за злое и доброе.

На следующее утро путь наш пролегал через станицу Старощербиновскую. Здесь «запорожский» след проявился в виде памятника казаку (к нему нас, кстати, привела улица имени Шевченко), который по внешнему виду имел полное основание называться запорожцем. В руках казак держал грамоту, на которой были выбиты слова: «Всемилостивейше пожалована Войску Черноморскому в личное владение состоящий в области Таврической остров Фанагорию с землею лежащею на правой стороне реке Кубани от устья Еи к Усть-Лабинскому редуту, так чтобы с одной стороны была Кубань, с другой Азовское море. Войску Черноморскому надлежит единение и стража пограничная от набегов народов закубанских».

А еще через несколько дней мы достигли станицы Запорожской, которая располагается на Тамани в двадцати километрах от Керченского пролива. На рекламном щите она названа краем трех морей. Черное, Азовское – понятно (полуостров Тамань расположен между ними. – Примеч. ред.), а третье? Под ним, скорее всего, подразумевалось зеленое море виноградников (они безграничны и уходят за горизонт, как у нас пшеничные поля) и вино, которое производится на местном винзаводе. Мускат запорожский, кстати, признан лучшим из кубанских мускатов. Не запорожцы ли, которые знали толк в разных хлебных и виноградных винах (в том числе и заморских!), занесли сюда культуру виноделия? Во всяком случае, украинско-казацкое «Будьмо!» здесь на Тамани и под мускат, и под горилочку-оковитую, и под местный самограй (самогон. – Примеч. ред.) (всего довелось попробовать) звучало весьма уместно. Станица Динская стала Запорожской в 1910 году. Посчитали, что раз в крае живут потомки запорожских казаков, то хотя бы один населенный пункт должен точно и конкретно указывать на прародину кубанских казацких удальцов.

Вишни на Кубани такие же, как и у нас, и вареники с вишнями кубанские хозяйки лепят не хуже, чем в украинских селах. И борщи здесь готовят знатные, и галушками не брезгуют, и сало любят, и песни украинские поют, и звучные казацкие тосты провозглашают, помня своих днепровских предков. Какое семя, такое и племя. Запорожское семя по всей кубанской земле… А где же все-таки начало? Как, каким путем прибыли сюда первые запорожцы? Из станицы Запорожской мы отправились в Тамань. Ровное блеклое море, глинистые обрывчики, камышовые болотца, зеленые луга, грязевые сопки вдалеке – ничто здесь не напоминает о легендарном прошлом края. Первыми заглянули сюда греки, основав на месте нынешней Тамани колонию Гермонассы (рядом возле станицы Сенной находилась античная Фанагория). Потом пришли хазары, построив город Таматархи. Наконец и русские добрались до этого солнечного цветущего пятачка. Город Тмутаракань был самой дальней вотчиной русских князей. Остался след и после турок. Турецким фонтаном местные жители называют удивительный источник, вода в который стекает по зарытым на склонах керамическим трубам. Этой криничкой до сих пор пользуются таманцы. Даже объявили местной реликвией и назначили смотрителя.

Самый же колоритный, приметный, во многом знаковый таманский памятник стоит на приморском бульваре, возвышаясь над газонами, кустами, деревьями и даже – морем. Более двухсот лет назад по нему к кубанским берегам был совершен «вояж» черноморских казаков – бывших запорожцев. На гранитном постаменте легко узнаваема фигура сечевика со знаменем. Ниже – барельеф: море, волны, обрывистый берег, два больших военных корабля сопровождения и «чайки» с казаками. О том, что все это означает, можно узнать из надписи: «Первым запорожцам, высадившимся у Тамани 25 августа 1792 года под командой полковника Саввы Белого, сооружен в 1911 году благодарными их потомками казаками Кубанского казачьего войска по мысли Таманского станичного общества в память столетия со времени высадки».

На другой стороне постамента длинный «вирш» на украинском языке. Я не поленился, полностью переписал его к себе в блокнот. «За здоровье ж мы царицы помолимся Богу, что она нам указала на Тамань дорогу…» – в таком незатейливом панегерическом тоне выдержан весь стих. Слова благодарности, как гласит надпись, якобы принадлежат судье войска верных казаков черноморских Антону Головатому. Это был редкий по уму и храбрости человек, обладавший талантом воина и дипломата. Современники отмечали его необыкновенное чувство юмора, поэтическое дарование, мастерство игры на кобзе. Находясь на должности войскового судьи – второго лица всего Черноморского войска, он организовал переселение черноморцев на Кубань, занимался обустройством новых поселений, наладил охрану неспокойных кавказских границ. По его инициативе в 1793 году в этих местах был построен первый храм Покрова Богородицы. Он существует и поныне. Его колокола, по преданию, отлиты из пушек, которые были установлены на «чайках» запорожцев. Авторитет судьи среди кубанцев был очень велик. О нем казаки сложили поговорку: «Знает об том Головатый Антон: он нам голова, он нам и батько – он нам поголыв головы гладко» (эта поговорка указывает и на мздоимство Головатого, ставшего затем атаманом черноморцев и «гладко оголившем головы» своих казаков. – Примеч. ред.). Так запорожские казаки превратились в кубанских. Была вольница днепровская, стала кубанская государева служба… Все равно своя воля, свое право. Своя казачья гордость. Что от нее осталось? Только ли памятник на таманском берегу?..

Дунайская развилка

– Смотри, яблоко плывет… Хватай еще одно по правому борту… А вот груша слева…

Лодка тихо скользила по тенистому Белгородскому каналу: я греб, а мой спутник выуживал из воды яблоки и груши. Они падали с веток, свисающих над водой.

– Ходите, хлопцы, дальше, до церквы – там еще не такое побачите, – усмехнулся расположившийся возле калитки на мостках дедок с рыжими обтрепанными усами. Мне подумалось, что точно так же мог выглядеть и запорожский казак-зимовчак, независимо севший хуторком на одном из островов Великого Луга.

Минут через двадцать мы подплыли к мосту. За ним был выход в Дунай. По обоим берегам у деревянных причалов стояли длинные деревянные лодки. Бросались в глаза сначала именно они, а потом уже – дома и сараи, машины и велосипедисты, церковные купола. Мы находились в центре Вилкова.

Этот южный тихий плавневый городок километрах в двухстах от Одессы называют «украинской Венецией». Название отражает его водное местоположение. Дунай при впадении в море разделяется на три рукава (их называют гирлами): Георгиевское, Сулинское и Килийское. Килийское в свою очередь делится на Старостамбульское, Очаковское и Белгородское гирла. На их стыке, на своеобразной «вилке», и находится Вилково – знаменитый город на воде.

На городской набережной высится бронзовый памятник. Строгий худой мужик с бородой, в лаптях держит в руках большой крест. Рядом с ним – лодка. Кто это? Однажды во время велосипедного путешествия по Румынии, переехав по мосту через Дунай, мы стали расспрашивать у местных жителей дорогу. Вдруг услышали за соседним столиком (дело происходило в придорожном кафе) странную речь. Слова то украинские, то какие-то исковерканные русские, акцент румынский. «Часом не молдаване будете?» – спросил я навскидку. «Не-е, мы липоване», – протянул баском дюжий загорелый мужик: «А вы кто, распутники?» Я кивнул головой, сообразив, что речь идет о дороге и путниках. О русских староверах-липованах я слышал давно. Где-то в XVIII веке, не приняв новое церковное устройство, они ушли из России и обрели новую родину здесь, на Дунае. В румынской Добрудже есть целые села, где живут липоване.

Липован можно встретить и в Молдавии, и на Буковине, и на Одесщине. Вилково основано в 1746 году. Памятник на набережной поставлен в честь староверов-липован – первых поселенцев этих мест. И молодые, и старые вилковцы, сколько мы ни пытались дознаться, почти ничего не могут сказать о своих российских корнях. Не знают? Не помнят? Не хотят помнить? Обьяснили только, что слово липоване происходит то ли от липовых лесов, где прятались борцы за веру, то ли от липовых досок, на которых писались иконы (скорее всего, название идет от Филипповского толка, которого придерживались эти старообрядцы. – Примеч. ред.). Многие вилковские липоване считают себя потомками донских казаков. Вилковцы-украинцы же ведут свою родословную от запорожских казаков. Так здесь многие и говорят: «Мы запорожских корней». Некоторые, гордясь своими чубатыми предками, этим даже как будто ставят себя на ступеньку выше других вилковцев. В городке, между прочим, две церкви: в одной правят службу по обычному православному обряду, в другой – по староверскому уставу.

Мне сначала Дунай не приглянулся – мутная вода, заросшие ивняком неряшливые берега, комарье. Запорожцам, чьи «чайки» плутали между островами, тоже, наверное, было здесь и непривычно, и неуютно. Так и жди, что судно сядет на мель, а из зарослей раздастся предательский выстрел. В одной народной думе, где описывается буря на Черном море, идет речь о том, что часть казацких судов «гирло Дунайское пожерло». Вполне возможно, что после этого в казацкой среде родилась пословица «Кто не пил воды дунайской, тот не ел каши казацкой». С лихвой хлебнуть дунайской водички запорожцам пришлось во время штурмов важных турецких стратегических пунктов в Подунавье – Силистрии, Килии, Измаила. Во время Дунайской экспедиции в 1771–1772 годах российское командование не кому-нибудь, а именно запорожцам поручило опись прилегающих к Дунаю и непосредственно дунайских речных путей. Объяснялось это тем, что запорожцы «по изведанной в них храбрости и отважности скорее других за сие дело возьмутся и удачнее могут исполнить, тем наверное, что места по Днепру и самое оное течение им в скорости известны». Пригодился россиянам и боевой опыт казацких морских десантников. Ими была создана Дунайская военная флотилия. Быстро освоившись среди дунайских разливов и гирл, запорожцы внезапно нападали и захватывали турецкие галеры, уничтожали аванпосты противника, нападали на береговые укрепления и базы, принимали участие в штурме крепостей. После прекращения военных действий не все запорожцы вернулись к родным днепровским берегам. Будто предчувствуя «руину» запорожской вольницы, часть сечевиков осела в низовьях Дуная. Вполне вероятно, что именно в это время запорожцы и поселились в районе Вилкова, основали хутора по другим дунайским гирлам. Места здесь глухие, неизведанные, добычливые. То, что и надо было днепровским лугарям, привыкшим во всем полагаться на боевую выучку и свой богатый опыт выживания среди дикой природы. Было здесь просторно и вольно, однако плавни есть плавни: тут – топь, там – непролазные камышовые дебри. Хватало и подозрительного иноязычного люду в округе. И свои единоверцы – обосновавшиеся здесь ранее липоване, казачки-некрасовцы – порою досаждали, охраняя свою старообрядческую веру и насиженные гнездовья (некрасовцы, после поражения бунта атамана Булавина, перешли к турецкому султану и сражались за него. – Примеч. ред.). Так что приходилось селиться с оглядкой. А то и место под солнцем отвоевывать.

Вскоре к вольным поселенцам присоединились и отряды запорожцев, прибывших сюда после ликвидации Сечи на Днепре. Запорожские казаки решили закрепиться в низовьях Дуная и устроить здесь что-то вроде своей новой сечевой столицы. Турецкие власти препятствий не чинили. Туркам даже было выгодно иметь под рукой военную силу, способную противостоять россиянам. Так днепровские казаки стали задунайскими, при этом по сути и духу оставаясь запорожцами. Задунайская Сечь несколько раз меняла свое место. В 1814 году запорожские казаки овладели главным центром некрасовцев – селением Верхний Дунавец – и основали там свой Кош. В 1827 году его возглавил Осип Гладкий – последний кошевой атаман Задунайской (Запорожской) Сечи. Через год этот в меру авантюрный, достаточно честолюбивый, умеющий ладить с властями ватаг вывел задунайцев в Россию, где вскоре стал наказным атаманом Азовского казачьего войска. Судьба вела кошевого по старым казацким дорогам. В конце концов седой, но еще достаточно моложавый с виду и крепкий атаман очутился в бывшем гнезде запорожской вольницы. Последние годы он провел на берегу Днепра в уездном Александровске (нынешнее Запорожье). Тут на старом казацком кладбище в 1866 году и упокоился его прах. Через полтораста лет заштатный пыльный городишко превратился в административный центр края за порогами, который сохранил – за славу предков – и громкое название. Кстати, на старинных российских картах оно обозначало обширный регион – пограничную территорию между Днепром и Азовским морем, которую контролировали запорожские казаки. В память о последнем запорожском кошевом в одном из университетских двориков Запорожья установлен большой крест и надгробная плита. Часто отсюда я отправлялся в путешествия по казацким следам. В этот раз дорога увела меня вниз по Днепру, дальше – по берегу Черного моря к устью Дуная. Таким путем сюда когда-то попадали и днепровские сечевики.

Сторож на дебаркадере, считавший себя потомком запорожских казаков, выдал свою версию происхождения названия липован: «У запорожцев были такие долбленки – липками прозывались. На этих лодках они по Днепру катались. И здесь на них могли промышлять». Как бы там ни было, но сегодня на гербе Вилкова – вода, лодка, рыба, деревья. Это главные богатства края. Были и остаются. В Вилкове строят и маленькие жестяные челны, и дощатые одноместные лодочки. Однако больше всего больших длинных лодок с чуть загнутым носом и кормой. Их тут называют маунами. На таких суденышках можно и в море выходить, что, собственно, вилковские рыбаки часто и делают. И тут, наверное, мореходный опыт запорожцев, их лоцманские навыки им весьма кстати. Что помнится, то обязательно возвращается.

Каналы, лодки и рыбаки – главная достопримечательность Вилкова. От магистрального водного проспекта – Белгородского канала – ответвляются маленькие улочки-протоки, которые называют здесь «ериками». Во дворы некоторых домов, кроме обычных ворот, ведут еще так называемые «ходы» – калитки для лодок. Вдоль вилковских больших и малых водных протяжений проложены деревянные настилы – «кладочки»… В стельку пьяный обычно, как куль, валится набок. Однако есть единственное место на Украине, где принявший «на грудь» лишние сто грамм предпочитает падать вперед. В крайнем случае на спину. Где это? В Вилкове. С «кладочки», качнувшись влево-вправо, можно запросто полететь в воду. Правда, среди вилковцев мне почти не доводилось видеть подозрительно раскачивающихся выпивох, несмотря на то, что на многих заборах виднеются крупные надписи: «вино». Вилково славится своим домашним красным вином, которое делают из местного сорта винограда – новака. Им любят угощаться туристы. Липоване тоже потребляют. Однако по случаю и в меру. Потомки запорожцев, правда, более раскованны. Однако же честь казацкую блюдут. Особенно на воде – она здесь везде.

Каналами, протоками и ериками в прошлом был покрыт весь городок. Каждая улица заботилась о чистоте и глубине своего канала: очищала его от ила, укрепляла берега, ремонтировала причалы, мостки и «кладочки». По его водным улицам передвигались в основном на лодках. Вышел из ворот и – за весла. На лодке – и в магазин, и на базар, и на свадьбу, и на крестины, и в церковь, и на работу. На лодке, случалось, везли вилковца из роддома, на лодке часто провожали его и в последний путь. Очаковское гирло от Вилкова петляет между островами, берега которых заросли тростником. На островных землях – как когда-то запорожские лугари на островах в днепровских плавнях – вилковцы до сих пор держат огороды, сенокосы, к которым пробираются через проходы в камышовых прибрежных зарослях. Естественно, на лодках. Часто целыми семьями. Первое, чему учит в детстве отец сына, а мать, дочь, это махать тяжелыми веслами, ловко орудовать небольшим кормовым веслом – гребкой с поперечной рукояткой, управляться с шестом – в иные ерики можно протиснуться только с его помощью. Да и по широким, однако мелким заиленным каналам иногда продвигаться с помощью длинного шеста и сподручнее, и быстрее. За веслами и с шестами часто можно видеть женщин. Едва лодки причаливают к берегу, мужчины прыгают через борт и спешат по делам. Жены ожидают их, делясь новостями с подругами, что сидят в лодках по соседству. Изучая быт вилковцев, я как будто наблюдал сценки из жизни запорожцев, обитавших среди разливов Великого Луга.

Осваивать дунайские плавни липоване начали с устройства рыбных промыслов. Запорожские казаки тоже были мастаками в добыче рыбной живности. Тут с липованами они, наверное, быстро нашли общий язык. Свой днепровский опыт им передали, кое-чему сами у дунайцев подучились. Каждый вилковский рыбак сам себе и капитан, и лоцман. Дело в том, что дельта постоянно растет, глубины в гирлах и на барах (места выхода Дуная к морю с резко уменьшающейся глубиной. – Примеч. ред.) меняются. Нередко случается так, что уходишь на рыбалку по одному руслу, а возвращаться из-за отложения наносов приходится по другому. Для ограждения опасностей рыбаки расставляют вехи различных цветов, буйки. Однако и по ним не всегда сориентируешься. Из-за отложения наносов меняет места кормежки и рыба. Сегодня сети полны серебристой селедки – дунаечки (у каждого уважающего себя рыбаря есть дома ее соленый запас), а завтра в них одна тина.

Сегодня рыбаки не только ловят рыбу, но и осваивают туристский бизнес. До заработков венецианских гондольеров им, конечно, далеко однако кое-какая копейка все же перепадает. Туристов им поставляют в основном экскурсионные автобусы. Рыбаки (или те, кто когда-то были рыбаками) застилают сиденья своих лодок грубыми домоткаными ковриками и развозят гостей по каналам и ерикам. Или доставляют на плавневые острова, где угощают липованской юшкой и запорожским кулешом. И льются над водой дивные запахи, и звучат над Дунаем старинные казацкие песни…

На косах Азовских

Полдень. Зной. Бреду по морскому берегу косы – под ногами хрустит ракушечник. Ветерок – ровная азовская полуденка – тянется за солнцем. Заходит с запада, потихоньку продвигается к югу – продержится еще погода! Едва слышно потрескивает на ветру песчаный колосняк (прибрежное травянистое растение. – Примеч. ред.). Иду по самой кромке прибоя. Собственно, это даже не волнение, а так – вздох сквозь дрему, легкое бездельное позевывание. Волны лениво, будто спросонья, тычутся в берег… Вода настолько прозрачная и тихая, что приобретает цвет светло-коричневого дна. Чуть дальше море желтеет, потом становится все туманнее, наконец, когда совсем не видно дна, окрашивается в изумрудный цвет. Дальше – полоса ряби, потом – чуть густой синевы и за ней до горизонта – голубизна. Дохожу до оконечности косы, так называемого шпиля. Тут слышно, как шумит море, кричат чайки. Лучи солнца натыкаются на их крылья – от них стремительные тени на песке. В прибойной пене кувыркаются ракушки. Трудно поверить, что из них состоит суша, на которой надежно стоит маслиновая рощица, маяк, хатка смотрителя – их видно за бугром. Развязываю рюкзак, достаю карту. Прикидываю, в какой бухточке здесь могла бросить якорь казацкая «чайка». Известно, что запорожцы, спасаясь от турецких галер, заскакивали в Азовское море и заходили в малые реки. По пути они могли останавливаться и в гаванях на оконечностях кос, которые загнуты, как рыболовные крючки. Здесь даже можно было найти пресную воду, добыв ее из колодцев-копанок. Беглецам помогали и рыбаки. Они издревле селились на косах. Немало было среди них и запорожцев. Все для лихих днепровских лугарей здесь в Приазовье было привычным, знакомым, изведанным. От Днепра до азовского побережья – хоть по торной дороге, хоть по тайным тропам или глухим балкам – от силы три-четыре дня пути. Простора и воли на побережье хватало. И морская жара не изнуряла. Ее смягчал степной ветер, напоенный ароматом трав. И тарань здесь ловилась такая же, как в Днепре, и судаки в сети попадались, и лещ шел. И осетрам пришлые рыбари не удивлялись, и даже на белуг глаза не таращили – этого добра и в плавнях за порогами хватало…

Косы на северном азовском побережье знакомы мне с детства. Самые чудесные и значительные открытия произошли именно тогда. Однако, когда в очередной раз приезжаю к солнечному Азову, он, наверное, по старой дружбе, продолжает раскрывать свои тайны, одаривать сувенирами из далекого прошлого. Каждая дорога что-то обещает, куда-то ведет. Дорога вдоль восточного пляжного берега Кривой косы, как когда-то былинного богатыря, привела меня к удивительному камню. На песке стоял гранитный памятник в два человеческих роста, сделанный в виде дубового ствола с обрезанными ветками. Я подошел ближе и прочитал: «Войсковой старшина (т. е. подполковник Войска Донского. – Примеч. ред.) Александр Климович Шурупов. Сконч. 13 июля 1915 г. на 93-м году жизни. Мир праху твоему». «Живут же люди», – подумал я тогда. Однако тут же поправил себя: «Жили». Кто? Где? Местные жители объяснили, что памятник с берега сюда специально привезли рыбаки. Хлопотное это было дело, однако косяне (жители морской косы. – Примеч. ред.) постарались. Многие ведь здесь считают себя потомками войсковых старшин, ватагов рыболовецких казацких артелей, вольных казаков, основавших на побережье хутора. Это отразилось и в названиях. На Беглицкой косе, которая вдается в море восточнее Кривой, например, когда-то поселились беглые запорожцы. Огибая Азовское море, казаки, которые бежали из турецкой неволи, задерживались в устье Дона, а оттуда уже пробирались домой на Сечь. Многие оставались на косах, примыкая к обосновавшимся здесь ранее беглецам. Некоторые, правда, считают, что казачкам, которые облюбовали эту косу для рыболовецкого ухода, приходилось все время «убегать» от моря, постоянно заливавшего берег. О других казацких поселениях и в памяти местных жителей, и в архивах сохранились более достоверные сведения. Точно известно, например, что запорожские казаки на Белосарайской косе (она расположена западнее Кривой) в устье реки Кальмиус для защиты своих зимовников, рыбных промыслов и дорог от татар основали сторожевой пост Домаху. Кстати, это название, обозначающее временный рыбацкий стан, было очень распространено в Великом Лугу… В середине восемнадцатого столетия пост стал центром Кальмиусской паланки. В архивах сохранилась жалоба донских казаков, которые в 1743 году жаловались на кальмиусского полковника Кишенского. Тот якобы прибыл в Новочеркасск, собрал ватагу беглых запорожцев и, переплыв Азов (г. Азов стоит в «гирлах» Дона близ Азовского моря. – Примеч. ред.), стал рыбачить на Ейской косе, которую донцы считали своей. Запорожцы на азовских перепутьях чувствовали себя настолько вольготно, что даже тогда, когда сечевое начальство потребовало прекратить самовольные вылазки на чужие территории, ничуть не притихли и продолжали рыскать по побережью в поисках фартовой рыбной поживы. Чтобы избежать ссор между донскими и запорожскими казаками, российский Сенат в 1746 году принял решение установить границу между Войском Донским и Запорожским по речке Кальмиус. Ее левый берег стал донским, а правый – запорожским.