скачать книгу бесплатно
Вечером двадцатого июля одна тысяча девятьсот двадцать второго года Сергей Тимофеевич не вернулся домой. Три дня прошло в страшном ожидании. Настя посылала няньку в дома отцовских приятелей, адреса которых были известны; но ничего – то хозяева давно покинули свои жилища, то просто ничего не знали о местонахождении господина Свешникова. Насте было четырнадцать лет; жизнь остановилась. В доме оставалось немного денег на пропитание; не больше чем на месяц. В страхе женщины перерыли всю квартиру с надеждой найти хоть какие-то доказательства их отъезда; но ничего… ни билетов на поезд, ни брони на пароход. Никаких бумаг, хоть как-то свидетельствующих об их скорой эмиграции. Софья Игнатьевна целый час обыскивала рабочий стол Сергея Тимофеевича, и ничего не найдя, в сердцах столкнула на пол большой старинный подсвечник. Громкий предмет тут же закатился под кровать; Софья хотела было поднять, но вместо этого села в кресло и расплакалась.
Отцовские костюмы так и висели несобранными в его гардеробе.
Прошло две недели. Кухарка не открывала тяжелые шторы ни днем, ни ночью; дамы выходили только по одной и только до ближайшей продовольственной лавки. В воздухе висело отчаяние и предвкушение страшной беды, которая вот-вот случится с двумя одинокими женщинами и маленькой беззащитной девочкой. Мрачными вечерами Софья укладывала свою подопечную спать и шла на кухню; она доставала бутылку коньяка из хозяйских запасов, в полной тишине наливала по рюмке себе и кухарке.
Через пару дней поздним вечером в квартиру позвонили. На пороге стоял отцовский приятель из Москвы, Осипов Вячеслав Николаевич. Настя тут же вспомнила его громкий смех и неизменный бокал шампанского в руке. Он был моложе всех отцовских друзей; единственный составлял матери компанию в любом танце и даже как-то один раз сплясал вместе с Настей мазурку. Теперь он был одет в серую военную форму, в лице пропала молодость и легкость; Осипов без разрешения вошел в квартиру и сел за стол в гостиной комнате.
– Добрый день, Анастасия Сергеевна. К сожалению, я с плохими вестями.
Мужчина рассказал, что отец пал жертвой нападения уличных грабителей недалеко от Апраксиных ворот; преступники скрылись. По совершенной случайности Вячеслав Николаевич был в Петрограде и смог опознать тело. К сожалению, в связи с неспокойной обстановкой похороны состоялись без оповещения родственников; да и оповещать было некого, кроме малолетней дочери, матушка и жена господина Свешникова давно скончались.
По окончании рассказа товарищ Осипов любезно предложил свою помощь трем одиноким женщинам. В связи со служебной необходимостью он переведен из Москвы и теперь будет работать в Петрограде и, если это уместно, может пожить в их квартире до того, как все домочадцы решат свою судьбу в новых обстоятельствах.
Молчание – знак согласия; он встал из кресла и подошел к окну; окрикнул двух красноармейцев, дежуривших около парадной. Они занесли дорожную сумку, а также большой пакет с продовольствием – печенье, чай, сливочное масло, большую палку краковской колбасы и головку голландского сыра. Увидев столько еды, кухарка тут же забыла про горе и не скрывала радость: такое быстрое решение всех упавших на их хрупкие плечи проблем; что до гувернантки Софьи – та стояла поодаль от стола и напряженно разглядывала вещи незваного гостя.
Осипов занял комнату отца; вел себя деликатно и хозяйских вещей не трогал. Первую неделю Настя не выходила даже в гостиную. Взрослые ее не беспокоили, Софья носила еду и большой таз для купания прямо в детскую комнату. Девочка впала в странное состояние – все вокруг мерещилось ей ненастоящим, день перепутался с ночью, будто она видит сон, тревожный и неприятный, но вот-вот утро, и все будет по-старому. Шло время, настенные часы били бой, и ничего не менялось. Как же так могло произойти? Разве можно было бросить ее, ведь она еще совсем ребенок! Но в комнатах матери и отца целый день было пусто; под вечер приходил Вячеслав Николаевич, осторожно стучался в дверь ее спальни и справлялся о здоровье. Настя никак не могла взять в толк, о чем он спрашивает? Разве может случиться что-то еще после всего, что уже приключилось?!
Как-то ночью Анастасия проснулась и вышла в коридор; полтретьего на часах, Софья с кухаркой сидели за кухонным столом. Женщины снова разлили по рюмочке коньяка из старых отцовских запасов. Сидели без лампы, шепотом разговаривали об отце и квартире, в которой они живут. Неизвестно, надолго ли? Еще тише – о товарище Осипове. Настя хотела зайти и попросить молока; но услышав обрывки фраз, передумала и вернулась обратно в комнату.
Вячеслав Николаевич работал в рабоче-крестьянской милиции на какой-то высокопоставленной должности; единственный из друзей Сергея Тимофеевича, кто смог быстро и удачно приспособиться к новой власти. Домой возвращался поздно, каждый день приносил большие пакеты с едой, да такой едой, что теперь и не бывала на полках продовольственных лавок. Через три недели от начала своего проживания в квартире на Петроградской он принес хорошие отрезы тканей и даже большой кусок теплого драпа. Софья села за швейную машинку; в итоге женский гардероб обогатился парой новых пальто и несколькими платьями.
Смутное время ломало судьбы людей. За последние два года в жизни Насти произошли большие перемены, и они не собирались заканчиваться. Вместе с новым жильцом пришел новый распорядок жизни. Прошло три месяца; он устроил кухарку в столовую при управлении милиции, а по прошествии еще нескольких недель она вовсе съехала из квартиры. Софья теперь выполняла все домашние дела, включая кухню и уборку; к тому же, по рекомендации товарища Осипова, она стала работать учителем в соседней школе. Настю определили туда же, в последние классы. Несмотря на вполне хорошее домашнее образование, Вячеслав Николаевич настоял на своем – теперь всем без исключения необходим аттестат школьного образования. Софья и Настя не задавали друг другу лишних вопросов и не протестовали против воли Осипова, как будто понимали без объяснений – вопросы ничего не исправят и даже могут привести к чему-то неприятному и, может быть, даже опасному. Вячеслав Николаевич взял на себя все глобальные расходы их необычной семьи, состоящей теперь из сорокалетней старой девы и девочки-подростка. Он также оплачивал расходы на квартиру, отчего вполне нетрудно было сделать вывод – скорее всего, престижное жилье каким-то образом уже имело отношение к товарищу Осипову.
Зимой двадцать второго года Настя вернулась из школы в каком-то особенно грустном настроении. Впервые за несколько месяцев она заглянула в отцовскую комнату, где с удивлением не обнаружила ни одной отцовской вещи. В большом платяном шкафу висели несколько военных форм, на столе громоздилась куча папок из противного серого картона да стопка счетов за отопление. Впоследствии она снова старалась не заходить в спальню отца, пока не произошло событие, уже предначертанное, но совершенно непредсказуемое.
Весной жить стало веселее; Осипов сообщил о намерении праздновать свой день рождения и пригласил нескольких товарищей по работе. Впервые за много лет в доме появились гости. На столе в гостиной стояли разные угощения, приготовленные Софьей. Собралась компания из четырех мужчин, все громко смеялись и много выпивали; тяжелая завеса табачного дыма висела в воздухе. Вячеслав Николаевич был очень доволен, под конец застолья он усадил Софью за инструмент. Звуки веселой мазурки, как давно не звучали они в доме Свешниковых! Осипов крепко обхватил Настю за талию и пустился в пляс. Праздновали допоздна; Анастасия много танцевала и даже выпила вместе с гостями полбокала крепленого вина. Впервые за много лет она почувствовала радостное возбуждение; звуки фортепиано напомнили ей о счастливом детстве, о папиных гостях и учителе танцев, о матери. Перед сном она ясно вспомнила, как мать рисовала эскиз бессарабского платья, тщательно выписывая края рукавов и яркий кружевной подол.
– Посмотри, Настенька, какое красивое платье. Там, откуда я родом, такие платья бывают только у настоящих принцесс.
– Мамочка, отправь рисунок портному, на Васильевский. Я хочу такое к новому году, прошу тебя!
Мария громко засмеялась; через секунду смех прервался затяжным приступом сильнейшего кашля. Видение растворилось в тревожной дреме; Настя заснула, ей снились отец и мать, они улыбались и были очень счастливы.
На той же неделе Вячеслав Николаевич отвел Настю в кружок танцев. Новый танцевальный коллектив только что открылся в школе, расположенной чуть дальше от их дома. Теперь три раза в неделю Анастасия самостоятельно садилась на трамвай и ехала репетировать. Счастью не было предела; она достала свои прекрасные наряды и отнесла их руководительнице кружка; та оценила подарок и сделала вывод, что они несомненно пригодятся для пошива костюмов маленьким девочкам. Вечером за ужином она взахлеб рассказала о своем поступке; Софья хвалила ее, а товарищ Осипов почему-то сделался задумчивым.
– Эх, Анастасия Сергеевна, какая вы были прелестная в этих платьях, глаз не оторвать! Хорошие времена были, что ж…
Незаметный человек, обычный мужчина около сорока лет, ничем не примечательные черты лица. Средний рост, темно-русые короткие волосы; форма офицера милиции почему-то делала его еще более ординарным. Так выглядел майор Осипов; в январе двадцать третьего года ему присвоили звание подполковника, параллельно повысили в должности и выдали служебную машину с водителем. Тогда же Вячеслав Николаевич затеял ремонт в квартире, тотальный и с полной сменой старой мебели; невиданная роскошь для тех времен. Настя с Софьей переехали в съемное жилье на целых три месяца, а когда вернулись, восторгам не было предела. Обновлению подверглось все, до мельчайшей детали; включая посуду, кухню, раковину и ванную. Они ходили из комнаты в комнату, онемев от окружающего их великолепия, пока Софья не подняла голову, стоя посреди гостиной.
– Ах, Настенька, вот именно такую люстру я видела в доме генерала Гукасова, еще в пятнадцатом году…ах, какая прелесть!
Настя переехала в комнату матери, рядом с комнатой отца, Софья – в бывшую детскую комнату. В гостиной стоял новый диван, в два раза больше старого, и только обеденный стол красного дерева и старинное фортепиано остались на месте. Единственные предметы домашнего обихода, которые напоминали о былой жизни. В тот вечер Софья заглянула к девочке перед сном, поцеловала ее в щеку, как это делала мать, и почему-то всплакнула. Как только закрылась дверь, Настя вскочила с кровати и подошла к большому зеркалу в тяжелой позолоченной оправе; до революции такие зеркала бывали только в очень богатых домах. Она скинула ночную сорочку, посмотрела на свое отражение и совершенно явственно осознала – в ее родном доме все изменилось, а больше всего изменилась она сама; она стала невероятно красивой, она стала похожей на свою мать. Лепесток нежного цветка; высокая грудь и чуть округлившиеся бедра, нежный румянец, густые длинные волосы падают волной на узкие плечи.
Так они и жили, совершенно не расставляя акцентов и не спрашивая ни себя, ни окружающих, кем они приходятся друг другу в этой странной квартире, кто они сами, кому теперь принадлежит их жизнь и что будет дальше. В школе к Насте и Софье Игнатьевне относились с уважением и сочувствием; все знали – офицер советской милиции подполковник Осипов живет с единственной дочерью погибшего товарища и ее одинокой незамужней теткой. Так Осипов приказал говорить о Софье.
В шестнадцать лет Настя закончила девять классов, пройдя весь путь буквально за год; она продолжала заниматься танцами и много выступала на мероприятиях города. Талант раскрылся – красива, пластична, музыкальна. Неудивительно, в половине номеров она солировала на зависть менее заметным девочкам. После школы встал вопрос о дальнейшем образовании. Вячеслав Николаевич посещал все ее выступления и всегда сидел в первом ряду; потому вопрос решился быстро – несмотря на юность, Настю вне экзаменов приняли в институт культуры на музыкальное отделение, вдобавок с вольным посещением.
Все горести и несчастья, пусть их было немало, проходили стороной; всегда находилось решение, всегда находился человек, который защищал от напастей и трудностей. В детстве таким человеком был отец; теперь же, хотя обстоятельства были несколько туманны, таким мужчиной стал подполковник Осипов.
Время стремительно бежало вперед, и вот уже отметили очередной Новый год; на отрывном календаре появилась новая страничка – январь одна тысяча девятьсот двадцать пятого года. Весной снова отметили день рождения Вячеслава Николаевича, ему исполнилось тридцать девять лет, и тут же запланировали отпраздновать Настино семнадцатилетие – не дома, как водится, а в новом ресторане «Жизнь театра». Лето порадовало теплом и малым количеством дождей, поэтому Осипов предложил забронировать столик на открытой площадке; но Настя хотела танцевать, а музыканты располагались в зимнем зале. Подполковник потакал ее капризам точно так же, как когда-то это делал отец, и потому сразу согласился. Накануне вечером Вячеслав Николаевич постучался к ней в спальню, подошел к кровати и положил на покрывало роскошное темно-вишневое платье, богато отделанное бисером и бахромой. Настя бросилась Осипову на шею с благодарностями и тут же примерила обновку. Она стояла напротив зеркала в полном восхищении; Осипов подошел к ней и поправил сбившееся кружево на плече.
– Анастасия Сергеевна, в связи с вашим днем рождения есть возможность исправить некоторые трудности.
– Какие такие трудности, Вячеслав Николаевич? Завтра такой прекрасный день, а вы опять про неприятные серьезные вещи.
– Объяснить непросто; во-первых, ваше купеческое происхождение и эта квартира. Некоторые факты, имеющие отношение к гибели господина Свешникова. Все детали вам знать совершенно не нужно, но есть некоторые обстоятельства, касаемые и вас, и теперь уже меня. Вы знаете о том, что отец собирался бежать из России?
– Мы хотели уехать, я помню…но теперь, какое это имеет значение теперь?
– Значение всегда есть. Так что завтра мы отмечаем ваше семнадцатилетие.
Никогда в жизни Настя не пыталась задавать себе неприятных вопросов, а тем более адресовать их другим. Подруг у нее не было, школьные знакомые остались позади; высшее образование Советского Союза только начинало формироваться, потому в институте были студенты совершенно разных возрастов. Софью оповестили в тот же вечер; в отличие от своей подопечной, она отреагировала на новость о смене возраста крайне холодно и провела остаток дня в своей комнате. В тот день за ужином Осипов и Настя выпили по бокалу грузинского вина, потом до половины двенадцатого играли в нарды и наконец разошлись по комнатам.
Темные шторы опущены, Настя наощупь пробралась к письменному столу и зажгла лампу; еще раз примерила новое платье, так выгодно подчеркивающее ее тонкую фигуру, и легла спать совершенно счастливая.
День рождения прошел замечательно. Играла живая музыка, и вся для Анастасии; целый вечер головокружительных танцев. Друзья Осипова, все как один в милицейской или военной форме, громкими овациями сопровождали каждый ее выход; в конце Вячеслав Николаевич пригласил на вальс. Настя кружилась, подхваченная крепкими руками, не упуская восхищенные взгляды незнакомых мужчин. Женщины с соседних столиков поглядывали с завистью и раздражением; Анастасия чувствовала свое превосходство и была совершенно счастлива.
Домой вернулись за полночь. Софья в ресторан не пошла, сказавшись больной; но выглянула из комнаты, услышав голоса в прихожей. Осипов сразу прошел в свой кабинет и закрылся. Софья помогла Насте раздеться; набрала полную ванную и нежно терла худые девичьи плечи. Настя говорила и говорила; сбиваясь и перескакивая с детали на деталь, она подробно описывала прошедший вечер; и ресторан, и гостей, и публику; особенно реакцию посетителей на ее танцы; конечно, не упустила завистливые взгляды присутствующих дам. Софья выглядела уставшей, в комнату провожать не стала и поцеловала на сон у порога. В темноте девушка сняла легкий халат и осталась в тонкой шелковой сорочке, сохранившейся от матери; откинула край покрывала и только тут заметила мужскую фигуру напротив окна, Осипов неподвижно сидел у письменного стола. Перед ним стояла бутылка коньяка и две полные до краев рюмки. Он наклонился вперед, властно взял ее за руку и посадил на колени. Она онемела от неожиданности и молча выпила до дна.
– Настя, я взрослый для тебя, это ни отнять ни прибавить. Вот что скажу…Выходи за меня замуж. Это все решит и все сделает проще. Вам без меня не выжить, никто не защитит лучше; документы отца я хорошо припрятал. Не дай бог, кто увидит… но выкинуть пока нельзя, в этой стране что угодно еще может случиться. Ты не бойся, Анастасия. Пока я рядом, все у тебя будет хорошо. Живешь, как птичка, и дальше так же будешь жить, я мешать не стану.
Он замолчал, помедлил полсекунды, а потом наклонился и поцеловал. Настя ощутила резкую настойчивость и совсем не юношеские, жесткие мужские губы, почувствовала горячую мужскую ладонь на груди. По телу прошла молния. Настя застыла, не в силах пошевелиться. Через минуту Осипов резко отстранился, подхватил ее на руки и положил в постель, потом поспешно открыл дверь и вернулся в свою комнату. Прошло несколько минут; Настя услышала звук женских ног – Софья потихоньку вышла из гостиной и прокралась в свою комнату.
Всю ночь Анастасия провела в метаниях; он другой, от него не пахнет свежестью леса и парным молоком, а только запах табака с чем-то еще, непонятным и волнующим. Губы у него тонкие и напряженные; в глазах нет восторга и восхищения, одно лишь странное, будоражащее напряжение, то ли холод, то ли ярость.
Все позади, да-да; детство ушло безвозвратно. Больше нет ни матери, ни отца, ни любимой дачи в Парголово; нет прислуги и большого коричневого экипажа около парадной. Осталась одна только Софья, оттого осталась, что нет у нее других детей кроме Насти, и не будет уже никогда. Как повернется жизнь двух слабых женщин, если Осипов покинет их дом? Кто будет возить ее на занятия, покупать одежду и вкусные пирожные в кондитерской на Гороховой? Настя промучилась почти до рассвета, не находя покоя и места; почти уже забывшись тревожным сном, она вдруг вспомнила, как дрожало ее девичье тело тогда, деревенским летом, в прохладном тумане. Теперь же – острое желание дойти до конца и узнать наконец главный секрет. Она выросла; пришло время – к возможности стать взрослой приложится еще многое; добавится практически все, что нужно ей в жизни. Она будет танцевать, она будет летать по воздуху в прекрасном платье, люди станут ей рукоплескать; она никогда не состарится, она всегда будет красивой, и продлится все это тысячу лет.
Где грань между пороком и чувствами, Отец наш? Где грань между супружеством, заключенным двумя людьми на небесах, и проституцией во имя выживания или продления рода человеческого? Я знаю, неоднозначность не Твой конек, в Твоих книгах нет места сомнению. Но Ты слушаешь меня, я чувствую это, Ты слышишь.
Брак зарегистрировали очень быстро, празднование прошло скромно. Настя, так любившая красивые наряды, хорошо ощущала неловкость момента и не стала просить о пышной церемонии и свадебном платье. Накануне регистрации она постучала в комнату Софьи и попросила ее присутствовать в ЗАГСе и ресторане; больше всего она боялась, что Софья примет решение уйти из дома. Детский голос дрожал, слова и мысли путались.
– Софья, моя любимая Софьюшка, не уезжай только, прошу тебя. Оставайся со мной навсегда.
Софья обняла ее и в очередной раз расплакалась.
– Разве можно бросить круглую сироту, Настенька?
В ночь после свадьбы она стала взрослой, тайны больше не было; послевкусие оказалось неоднозначным. Самое важное открытие состоялось; ночь – э то женская власть над мужчиной. Грубое дыхание, напряженное мужское тело и животный стон в конце – как будто в руки попала запретная книга, где написан главный секрет. Это открытие будоражило, Настя мысленно возвращалась к ночным картинкам и вспоминала каждый крошечный момент. Теперь она знала, постель – это тоже танец, чем ярче платье и пластичнее движения – тем больше оваций.
Несколько недель прошли хорошо и ровно, Настя ездила на занятия хореографией и даже довольно быстро освоила пуанты; она сделала неутешительный вывод: в свое время из нее вышла бы неплохая балерина. Муж ни в чем не отказывал, а также не забывал про Софью и ее гораздо более скромные нужды; на няньке висело хозяйство, к тому же Софья Игнатьевна продолжала работать в школе.
Буквально через пару месяцев после свадьбы случилось событие, совершенно не входившее в планы Анастасии, – беременность. На излете своих восемнадцати лет Настя родила сына Алексея, а в тысяча девятьсот двадцать девятом – дочь Катерину. Дети родились крепкие, с хорошим здоровьем; черноволосые и красивые. Настя гордилась своим потомством и восторгалась их маленькими детскими успехами при каждом случае. Семья получилась идеальной – муж заботился обо всем необходимом и даже позволял использовать служебную машину. После рождения второго ребенка Софье пришлось оставить работу – в конце концов, Анастасия не выдержала длительной отсидки дома и выразила желание окончить свое образование при любых обстоятельствах.
Наконец-то она вернулась в жизнь; радостное возбуждение захлестнуло и возродило уже почти забытые эмоции – за порогом института играла музыка и творился танец, божественный и яркий. Настасья снова расправила крылья; уже не детские, а крепкие, уверенные в своей женственности крылья взрослой женщины. Ее танец стал другим, движения уверенные и наполненные эротикой; ее взгляд то обещал что-то, то отталкивал с пренебрежением красивой барышни.
Едва закончился последний курс, как снова Настя ощутила утреннюю тошноту и целую неделю ходила в печали. Она оказалась самой молодой мамой из всех женщин, с кем была знакома; тем более, большинство семей ее круга ограничивалось двумя детьми. Одна знакомая шепотом подсказала адрес сведущей в «таких делах» дамы на Василеостровском проспекте, но Настя испугалась и не пошла, наслушавшись ужасных историй про страшную и мучительную смерть. Сделать такое – совершить убийство и взять тяжкий грех на душу; что скажет она на небесах, когда предстанет перед судом Божьим?
Через пару недель ей пришлось признаться в своем интересном положении главному хореографу кафедры; он ставил грандиозную композицию к празднованию годовщины октябрьской революции. Понимая всю серьезность такого мероприятия, Настя сильно переживала, ведь ей предложили главную партию. Вместо головокружительного триумфа Анастасию Сергеевну ожидало новое заточение на неопределенный срок. Как же печальна женская участь, подумала она тогда и вспомнила почему-то страшного гнома, который поселился в комнате матери во время ее болезни. Теперь Настя знала наверняка – все эти склянки и настойки, которые приносили модные доктора, все они на самом деле были совсем не лекарства, а заколдованные страшным гномом несчастные женщины, которые вышли замуж, нарожали детей, а потом заболели и были превращены в бесцветную стеклянную колбу.
Послушай внимательно, друг мой, прислушайся к этой адской какофонии – они верили в Бога, магию и в коммунизм одновременно. Список Твоих долгов перед человечеством неизмерим, и самый страшный грех, за который рано или поздно придется платить, – ложь во имя рабства. Много тысяч лет лжи с целью порабощения свободы мысли. Четвертое десятилетие двадцатого века, друг мой; пройдет буквально несколько лет, и женщины огромной страны станут отправлять своих детей на смерть во имя одного из самых жесточайших обманов человечества – патриотизма.
В тысяча девятьсот тридцать третьем году в тяжких муках Анастасия родила дочку, ее назвали Еленой в честь покойной матери мужа. Все произошло с большими осложнениями, роженицу не отпускали из больницы целых две недели, а перед выпиской акушерка шепнула ей на ухо – теперь можешь жить в свое удовольствие, эти роды наверняка последние. Больше всех ребенку радовалась Софья, найдя в этих детях оправдание всему, что произошло с ними, оправдание своего молчаливого согласия и бессилия. Все трое малышей были крещены тайно от родителей; после каждых родов Софья терпеливо дожидалась трех месяцев, выбирала подходящий день и уходила гулять с ребенком на два-три часа, чтобы дать Насте возможность поесть и поспать. Детские крестики она прятала под своим матрасом. Она страдала бессонницей; крутилась, не сомкнув глаз до часу ночи, и в конце концов ничего не оставалось, как тихонько красться в гостиную и доставать из серванта бутылочку армянского коньяка. Осипов знал о тайных привычках Софьи и всегда держал дома запас спиртного. Бывало, она задерживалась там на две или три маленькие рюмочки и слышала приглушенный женский стон, доносящийся из спальни Осипова. Она возвращалась к себе в комнату, доставала детские крестики, целовала их и тут же убирала обратно. После, немного всплакнув, крепко засыпала.
В тысяча девятьсот тридцать пятом году, как только закончилось молоко, Настя наконец получила диплом и отправилась устраиваться на работу. Ей сразу предложили место в школе, руководить родным танцевальным кружком, в котором она сама занималась последние классы. Жизнь снова заиграла яркими красками; все выходные Анастасия Сергеевна сочиняла новые танцы и в понедельник неслась к своим девчонкам; рисовала эскизы костюмов и самостоятельно решала вопрос, где и на что сшить самые красивые в городе наряды. Муж приходил домой поздно и уходил до восьми утра, Настя убегала в двенадцать и возвращалась не раньше семи часов вечера. Дети были полностью под присмотром Софьи, и в целом всех членов семьи устраивало такое распределение ролей.
Маленький кружок танцев очень быстро приобрел популярность, и через три года после начала работы подопечных Анастасии соединили с коллективом мальчиков. Теперь ей доверили возглавить самую большую детскую танцевальную труппу в городе. Постановки шли нарасхват, Настю приглашали на все праздники и торжества, и ни одно крупное событие в городе не обходилось без выступления ее труппы. Каждый новый успех, новая фотография в газете вдохновляли и давали фантазию для следующих представлений. Вершина популярности пришла в сороковом году, когда во время генеральной репетиции лихого казачьего танца дверь в танцевальный зал неожиданно открылась, и модные молодые люди вкатили телекамеру.
За ужином в субботу всей семьей обсуждали невероятное событие; Софья не удержалась и после пары рюмочек пустила слезу. Повод для застолья оказался двойной – успех Анастасии и повышение Осипова до полковника, поэтому в доме присутствовали несколько приятелей мужа. Так сложилось, что за много лет у Насти не появилось близких подруг; только жены сослуживцев Осипова и шапочные знакомства среди педагогов. Настя избегала близкого общения с коллективом школы, хорошо улавливая подводные течения – слишком красива, слишком молода и стройна после трех детей, слишком хороший муж. Приходя на работу, она не задерживалась в коридорах и столовой, а прямиком бежала в репетиционный зал; после окончания занятий побыстрее выскакивала на улицу и садилась в служебную машину Осипова. По пути она посещала продовольственный магазин; каждое утро Софья выдавала ей список продуктов, ходить за покупками нянька перестала после третьего ребенка – времени на покупки не осталось, да к тому же сильно беспокоил позвоночник. Настя радостно и шумно залетала домой, бросала большие пакеты на кухонном столе, целовала детей и мимоходом интересовалась, как прошел день.
Прекрасный танец жизни так бы и продолжался, но все закончилось двадцать второго июня одна тысяча девятьсот сорок первого года. Война. Страшное, смертельное облако опустилось на землю; оно покрыло ее всю, без остатка, просочилось густым ядовитым туманом в каждый дом, в самые отдаленные деревни и города, и не осталось места, куда можно было спрятаться, невозможно уберечь ни детей, ни стариков. Ужас и оцепенение поселились в душах и растворили сознание до такой степени, что почти никто и не пытался задуматься о бессмысленности всего происходящего. Женщины отправляли на смерть своих мужей, братьев и детей, на гибель за коммунистическую родину; перед порогом дома крестили их трижды, по христианскому обычаю, и каждую ночь вставали на колени перед спрятанной в чулане иконой, сложа руки в отчаянной мольбе.
На все воля Божья, Отец наш. Ведь так?
Полковника Осипова забрали на фронт двадцать девятого июня сорок первого года, а уже тридцатого августа пришла похоронка. Ужас произошедшего был бы неизмерим, если бы почти в каждую соседскую квартиру не приходили такие же извещения. Настя проплакала два дня, громко изливая свое горе. Дети перенесли потерю с гораздо меньшими эмоциями – всю энергию произошедшего мать взяла на себя и спустила через надломленные в неистовой позе руки куда-то далеко за пределы их дома. Софья и вовсе пережила событие молча. На третью ночь после того, как Анастасия узнала про свое вдовство, она решила: замужество было ей навязано, как и многое другое, и возможно, смерть мужа даст начало чему-то новому, даст возможность принимать самостоятельные решения. Лишь бы только закончилась поскорее эта ужасная война.
Каждый день по радио голос диктора Левитана сообщал неутешительные сводки с фронтов, жизнь вокруг становилась все ужаснее. Анастасия Сергеевна продолжала ходить на работу до самой блокады, но после того как город был взят в кольцо, ее вместе со старшей дочерью и сыном отправили на оборонные работы. Днем они рыли окопы, ночью снимали фугасы с крыш. Начался голод. Люди потихоньку превращались в зомби, мысль о еде стала почти материальной, а когда ударили холода, смерть переселилась прямо на улицы; она была повсюду – в подъездах, квартирах, парках и пустых магазинах. Женщины и мужчины падали замертво; сначала погибали крепкие пожилые мужики, кого не забрали на фронт; потом женщины, дети, и под конец стали умирать сухонькие старушки, которые и до войны довольствовались сладким чаем с парочкой кусочков сыра в день.
Двадцатого декабря сорок первого года старшая дочь Катерина отправилась снимать фугасы с крыш и не вернулась домой; на утро командир бригады сообщил – девочка погибла при бомбежке. Вторая смерть отозвалась тяжелым колокольным звоном в сердце, Настя впала в холодное забытье. Софья выла нечеловеческим голосом; от слабости она почти не вставала с постели, и дети носили ей воду с хлебом прямо в комнату. Периодически ее сознание становилось совсем путаным, и она не помнила, как кого зовут; в конце концов, время совсем перемешалось, и в редкие моменты бодрствования она звала слабым голосом призраки прошлого:
– Анастасия Сергеевна, извольте поскорее закончить обед! Приехал учитель, а вы даже не открыли нот со вчерашнего дня… Господи прости, несносное дитя… Анастасия!
Сколько сил потратила Софья, приучая маленькую черноволосую девочку принимать трапезу за столом в гостиной, есть медленно и не выдавать хорошего аппетита и уж ни в коем случае не кусочничать между обедом и ужином. Верх неприличия – стащить заварное пирожное с кухни и съесть его прямо за письменным столом, или чего еще хуже – в постели до завтрака. Теперь реальность была словно непрекращающийся страшный сон, воспоминания стали серыми и потеряли очертания.
Тело старшей дочери вывезли в братскую могилу, а через две недели умерла Софья. Умерла тихо, в своей постели, и еще целых трое суток Анастасия получала по ее карточкам хлеб. Дети ели, мать пыталась растопить буржуйку остатками библиотеки отца. Они переехали жить в гостиную, спали вместе под несколькими одеялами; остальные комнаты закрыли и заложили дверные щели всем, что попадалось под руку, чтобы холодный воздух не просачивался в их маленькое жизненное пространство. Когда пришло время вывозить труп, Настя зашла в комнату Софьи; помедлив немного, сняла одеяло и нашла в руке у няньки три маленьких детских крестика. Нетрудно было догадаться, чьи образы унесла с собой через пространство Софья Игнатьевна; ее последними воспоминаниями были трое прекрасных черноволосых детишек, они сидели за обеденным столом в гостиной и громко смеялись.
Так Настя осталась одна с двумя детьми, без всякой посторонней помощи. Леночке было восемь лет, а Алексею шестнадцать; для мальчика этот возраст означал только одно – даже если он не погибнет от голода в ближайшие месяцы, то через год с небольшим его призовут на фронт, а значит, смерть практически неминуема. Война не закончится быстро, так же как и блокада; теперь Настя знала это наверняка, несмотря на то что люди вокруг надеялись на чудо. Она помнила последние слова Софьи перед смертью:
– Матушка Россия…это теперь на много лет, доченька. Эх, душа болит за вас, моя любимая девочка, моя золотая, моя единственная…
Это очень человечно с Твоей стороны, Отец наш. Даже тем, кто совсем потерялся в глубине затухающего разума, перед самым концом Ты включаешь свет и даешь возможность хоть на краткий миг, но увидеть свою жизнь и узнать своих близких. Что ж, этой единственной справедливостью я и решился воспользоваться.
Мысли о сыне не давали Насте покоя, подстегивали затупленное от голода сознание. Думать и искать выход; ведь пока мы живы, выход должен быть непременно. Как-то во время ночной бомбежки Осиповы прятались в убежище, находившемся прямо в подвале их дома; один из снарядов разорвался где-то совсем близко, оглушив Настю почти на несколько минут. Она пришла в себя от того, что Алексей бил ее по щекам; открыла глаза и посмотрела вокруг. Анастасия увидела людей, скорчившихся от страха; их лица ничего не выражали, одна животная пустота. Настя посмотрела на своих детей, бледных и таких же безучастных, как все окружающие, и вдруг осознала – больше всего она хочет остаться в живых; она хочет, чтобы дети тоже остались живы, и ей совершенно наплевать, что думают по этому поводу окружающие и какие обстоятельства привели всех находящихся рядом людей в такое положение. Она и ее дети не останутся здесь и не умрут. Надо просто начать делать что-то, даже если нет четкого и выверенного плана.
На следующий день Анастасия отправилась в свою школу и застала там директора, пожилого мужчину Льва Семеновича. На следующий день он снова оформил Настю на работу; теперь был веский довод – бывший преподаватель стала работать в стихийном детском саду, устроенном в помещениях кружков и классов; к мизерной пайке хлеба прибавился небольшой мешочек муки, целых три раза в неделю. Настя стала заваривать мучной кисель из еловых иголок, и уже через неделю увидела результат – у Алексея и Леночки перестали кровоточить десны.
Она старалась как можно больше общаться с людьми: с родителями, приходившими в детский сад в конце дня, с другими учителями, с работниками хлебных прилавков, где выдавали паек; собирала каждый кусочек информации, прислушивалась к любым, даже совершенно противоречивым прогнозам, но пока неизменными оставались три вещи – адские морозы, голод и смерть. Блокада не прекращалась, надежды были тщетны. Время от времени ей приходилось убирать со ступенек школы тела родителей; они приходили за своими детьми, от бессилия садились на ступеньку и засыпали навсегда. Детский сад потихоньку превращался в детский дом.
В феврале сорок второго года Анастасия познакомилась с конструктором одной из технических лабораторий, еще оставшихся в городе. Ученого звали Алексей Лазаревич Лихтенштейн, пожилой интеллигентный мужчина; его работа была как-то связана с вооружением и железной дорогой. Он приводил в детский сад внука Сенечку; отец ребенка погиб на фронте, мать пропала во время бомбежки. Голубоглазый малыш, похожий на ангела, он видел маму в каждой женщине. Настя заштопала Сене порванные штанишки и нашла дома маленькое детское пальто, мутоновую шапку и несколько пар шерстяных носков. Алексей Лазаревич остался с внуком совсем один; увидев обновки, он расплакался как ребенок. Через неделю Лихтенштейн пригласил всю семью Осиповых переехать к нему в квартиру; так всем будет легче, особенно с едой. В лаборатории тоже выдавали дополнительную муку, но пожилой мужчина не умел варить еловый кисель. Квартиру на Петроградской закрыли, перед уходом прибили на дверь дощечку с надписью «Осиповы».
Вот так старое детское пальто и пара шерстяных носок спасли оставшуюся в живых семью от смерти, и как в последствии оказалось, дело было не только в дополнительной муке. В марте сорок второго года Анастасия вместе с Лихтенштейном и сотрудником его конструкторского бюро была эвакуирована по Дороге Жизни. Как только они очутились на другом берегу, Леночку, Сеню и Алексея отправили поездом в Астрахань, к родственникам Алексея Лазаревича; старый еврей уговаривал Анастасию сесть в вагон вместе с детьми. Настя уже подняла с земли маленький вещевой мешок, но тут ее взгляд остановился на сыне. Смутная тревога сковала ей горло; она остановилась. Поезд тронулся, дети махали ей из вагона, их лица постепенно растворялись в морозном тумане. У Анастасии Сергеевны не было четкого плана; в то самое утро неожиданная мысль пронзила сознание: если она не хочет больше терять детей, ей надо уйти на фронт. Там она придумает, как помочь сыну, она обязательно найдет нужных людей и решит эту проблему. Надо выжить, обязательно выжить, любой ценой, какую ни пожелает эта адская бойня. И это единственное, что имеет смысл на сегодня – жизнь ее и детей. Больше ничего.
Не знаю, наблюдаешь ли Ты, друг мой, потоки сущего?…Как сгустки Великого Поля прорываются через биологию, вызывая всплеск подсознания и ведя человека будто за руку. Как же я хотел бы постичь это чувство – когда вдруг, совершенно без всяких оснований знаешь, как поступить, и можешь отдать что угодно, и не сомневаешься в своем предчувствии ни на минуту. Ты молчишь, Великий Отец… Но я знаю, Ты осознаешь так же остро, как я, что значит конечность бытия; что значит жить и понимать – каждый день прекрасен, он уже не повторится никогда.
Алексея Лазаревича вместе с его сослуживцем должны были отправить за Урал – для продолжения работы над новым вооружением. Анастасия даже не предполагала, как теперь ей поступить; военнообязанной она не была, потому что не имела медицинского или военного образования. Они ютились в вокзальном помещении поселка Кобона; Алексей Лазаревич отбывал через сутки. Не спросив ни слова про будущие планы Анастасии, он воспользовался старыми знакомствами среди военных; вскоре поезд Лихтенштейна направился на восток, а Настю посадили в проходящий мимо конвой и отправили на запад; теперь она была командиром нового банно-прачечного отряда при девяносто пятой армии.
С тех пор под ее руководством находились не милые ленинградские школьницы и школьники, а двадцать здоровых крестьянских баб, едва закончивших три класса на задворках бывшей Российской Империи. В хозяйстве числились три повозки, восемь лошадей, маленький старый грузовичок, куча мыла, начиная с простого хозяйственного до специального против вшей, сорок стиральных досок, сорок кипятильных тазов, и напоследок куча катушек с нитками, немало ножниц и швейных игл.
Женская война оказалась не менее ужасной. Прачки стирали голыми руками круглые сутки; стирали вшивое, кровавое, измазанное в человеческих испражнениях и земле, стирали гимнастерки без рукавов, штаны без брючин, продырявленные на груди телогрейки. Руки ее подопечных за три-четыре дня покрывались ранами, потому Настя устроила сменную работу – три дня стирка, три дня шитье или просто разбор белья, но без воды. Вода для экономии делилась на три категории – одна уже вторичная, там для начала замачивали все самое грязное, вторая для стирки и кипячения, третья – для полоскания. Первые три месяца показались несколькими годами, зато Настя наконец-то набрала человеческий вес в пятьдесят килограмм; на фронтовом пайке перестали лезть волосы и кровоточить десны. Она сумела привезти из Ленинграда маленькое зеркальце; теперь можно было смотреть на свое отражение без особого ужаса.
Вокруг шли ожесточенные бои, много месяцев линия фронта оставалась на прежнем месте. Для Насти все это конечно имело значение, но совершенно в другом контексте – время шло и до совершеннолетия Алексея оставалось совсем недолго. Она получила от детей хорошее письмо; они писали о сестре Алексея Лазаревича Ирине, ее дочери и сыне; о том, какие это добрые люди и как тепло они отнеслись к ним, совершенно чужим детям. На дворе стояло лето, в Астрахани жара; дети часто ходили на рыбалку и ждали – вот-вот поспеют арбузы. Вот-вот закончится война и мама приедет за ними.
Даже на фронте теплая погода принесла оживление; в штабе армии устроили просмотр патриотического кино и пригласили туда сотрудниц медсанчасти, а также Анастасию Сергеевну с ее заместительницей Варварой. Варвара была человеком партийным и строгим; иногда между ней и Осиповой происходили серьезные стычки по поводу графика работы и распределения пайка, но в итоге Настя хватала первую же попавшуюся прачку и тыкала истерзанными руками в лицо коммунистической партии. На том все и заканчивалось.
Просмотр фильма завершился небольшим фронтовым фуршетом; специально для дам кто-то из офицеров раздобыл несколько бутылок крымского вина. Веселились почти три часа кряду, и даже пригласили женщин танцевать под боевой аккордеон. С непривычки вино ударило в голову, и будто не война и не кирзовые сапоги на ногах – Настя кружилась в такт музыке и в тот момент была совершенно счастлива.
В полпервого ночи полковник Чернышев вызвался проводить дам до дислокации банного-прачечного хозяйства. Проводил и на прощание сумел незаметно опустить записочку в карман Настиной шинели. Ему было около сорока, столько же, сколько товарищу Осипову в год женитьбы на Анастасии. Высок и строен, зеленые глаза и темные волосы, острый волевой подбородок. Недавно его наградили звездой Героя за отчаянный ночной прорыв в тыл врага и доставку трех немецких офицеров с пакетом важных документов. Награда непременно означала скорое повышение в звании и должности.
Женщины вернулись в свой отряд к двум часам ночи. Настя и Варвара спали вместе, в кабине небольшого грузовичка; рядом стопки с чистым бельем и огромные пакеты хозяйственного мыла. Анастасия Сергеевна долго не могла заснуть, в памяти одна за другой пролетали картинки прошедшего вечера – звуки аккордеона, громкий смех и звонкие аплодисменты в такт музыке; Чернышев сидел позади всех и смотрел на Настю не отрываясь. На душе неспокойно, волнительно… даже не вспомнить; быть может, когда-то уже так было, такое же предчувствие, почти полная уверенность. Теперь все троекратно; теперь невозможно придумать причину и не сделать выбор, потому что война, и может быть завтра Настя в последний раз почувствует мужское дыхание так близко, как это только возможно.
На следующую ночь она пришла в штаб армии, он располагался на краю небольшой деревни; полковник Чернышев и еще несколько офицеров занимали домик одинокой старой женщины. Он ждал Настю около небольшого сарая, с корзиной в руке; в ней бутылка все того же крымского, палка краковской колбасы и полбуханки белого хлеба. Неслыханная роскошь. Они потихоньку закрыли дверь в сарай, полковник поставил корзину на землю и, не сказав ни слова, поцеловал Настю. Все произошло невероятно страстно и быстро; как будто их могли прервать в любую секунду, и тогда подобной возможности уже не случится никогда. Потом они выпили полбутылки и съели немного колбасы; остальное Настя забрала угостить свой девичий отряд. В сарае пахло старым сеном и прогнившими досками. Они лежали на полковничьей шинели и смотрели сквозь большие щели на небо; северная ночь поймала свой единственный темный час. На дворе стрекотали кузнечики, старая коза то и дело клонила голову к земле, оттого колокольчик на шее издавал одинокий жалобный звук. Все как-то не так, неправильно… и вдруг стало совершенно очевидно, в чем странность происходящего; Чернышев обнял Настю за плечо и прошептал:
– Надо же, как тихо…
Шли тяжелые бои, вокруг тысячами погибали люди. Погибали мальчишки, не познавшие любви, и мужчины, оставившие дома большие семьи. Подопечные Анастасии Сергеевны продолжали стирать, освобождая ткань от потоков человеческого отчаяния. Чистая рубаха досталась кому-то снова, а через несколько дней возвращалась без рукава или с пулевым отверстием в области груди. Бывало, белая ткань сплошь становилась красной, с десяток пулевых отверстий по всей гимнастерке; тогда ее стирали и использовали дальше для заплат.
Через месяц Степана Чернышева повысили до командующего дивизией и выдали в пользование новенький «Виллис». Такие жесткие и отчаянные, как Чернышев, – вот что ценилось в безумии сорок второго года, потому что никто другой не мог выдержать гнета отступлений и бессмысленной гибели солдат. Как только возможно, он приезжал на новом автомобиле к Анастасии. Чаще всего он был один, без водителя; машина теперь служила местом свиданий. У Чернышева была семья; жена и дочь, они жили где-то под Мурманском. Но Настя никогда не спрашивала об этом, в том месте и времени такой вопрос просто не имел никакого значения. Банно-прачечный отряд постоянно двигался вместе с действующими силами армии; и теперь дислокация Анастасии всегда была рядом с дивизией Степана Ивановича Чернышева.
В ноябре сорок третьего года сына Насти призвали в армию. К тому времени по настоянию матери Алексей окончил курсы водителей; командир дивизии полковник Чернышев взял его личным шофером. С тех самых пор Варвара и большинство прачек из отряда Осиповой стали отчаянно ненавидеть Анастасию Сергеевну за то, что их сыновья и братья продолжали погибать за Родину в честном бою; но высказать свое недовольство вслух побаивались. Все знали, что товарищ Сталин лично вручил полковнику Чернышеву вторую звезду Героя.
Так они и дошли все вместе до конца войны; Степан, Анастасия и ее сын. Остановились на подходах к Берлину; Алексей переживал, ведь так и не попали в Рейхстаг, на что Степан Иванович первый раз за всю войну сказал совершенно не патриотическую фразу:
– Радуйся, Леха, живые сидим и не калечные. Наплевать нам на Берлин.
Так закончилась великая человеческая бойня, самая бессмысленная и жестокая, несравнимая своим кровопролитием ни с одной из прошедших на земле войн. Сколько сотен лет они делили священные книги, орошая землю кровью во имя Твоих имен, проклиная одно из них и возвышая другое. Одна крошечная деталь – всего лишь ИМЯ; море жизней, законченных, так и не начавшись толком. В этот раз все было не так, это было начало новой эры, эры раздвоения, когда под знаменем новой лживой идеи избранные Тобой делили не слово Твое, а земные богатства, тщеславие и власть. И никакая кара небесная не настигла их, друг мой. Человек, называвший себя Сталиным, умер в своей постели старым и немощным, от простой человеческой болезни. Он прожил долгую жизнь в относительном здравии, в течение этой жизни он убивал и сеял ненависть много десятков лет подряд. Ты слышишь меня, я знаю. Я буду писать новую книгу, я соберу только самое ценное, от каждого по маленькому воспоминанию о самом добром и прекрасном, и сложу его в один огромный смысл, перекрывающий все, что Ты так тщательно оберегал сотни лет подряд.
Степан Чернышев так и не вернулся в Мурманск; на обратной дороге ему пришло запоздалое сообщение – его жена и ребенок умерли от тифа три месяца назад. Почту доставили почти в полночь. Хмельной дурман окутал жестокие слова, смутные образы худенькой светловолосой женщины и маленькой девочки всплывали между строк. Воспоминания размыты; тонкий женский голос и робкая улыбка, большой живот, от пупка до лона коричневая полоса, будто указатель главного таинства жизни; и снова все затуманилось еще сильнее.
Настя склонилась над ним, тяжелые темные волосы упали на лицо; забрала бутылку из рук, потом опустилась на колени и начала снимать сапоги. Картинка совсем расплылась, настала темнота.
Они возвращались в Ленинград все вместе, как настоящая семья; на подходах к границе Анастасия написала Лихтенштейнам с просьбой посадить Леночку на поезд до северной столицы, а также выслала шестьдесят рублей на дорогу и прочие расходы. Ехали все вместе на том самом «Виллисе», который по счастливой случайности прошел без особых повреждений всю войну. Фронтовой народ считал Анастасию Сергеевну ведьмой – без сомнений, она заговорила машину и спасла своей безбожной молитвой сына и любовника. Многие завидовали: ее ребенок остался жив, и не важно, какой ценой. Они возвращались, везя с собой кучу трофейного добра; от посуды и ковров до маленького фортепиано, которое конечно не влезло в хоть и большой, но легковой автомобиль. Его везли отдельно, в грузовичке банно-прачечного отряда. Ехали долго и осторожно; война закончилась, но только на бумаге. Несмотря на жаркую погоду, в дороге Алеша наглухо зашторивал оба боковых стекла (Анастасия еще в сорок третьем сшила из остатков гимнастерки специальные шторки, самая плотная была помещена на боковое стекло водителя). К осторожности призывал и еще один факт – под сиденьем водителя находился небольшой мешочек с ювелирными украшениями немалой стоимости.
Анастасия Сергеевна ехала на заднем сиденье вместе с Чернышевым; тот периодически запускал руку в бардачок и доставал маленькую бутылочку немецкого шнапса. Настя обняла его за плечо и сказала шепотом:
– Степа, хотела сказать тебе, да все не к месту было – последние роды прошли тяжело, так что детей у меня больше не будет.
– Ну даешь…а то я не понял. Поживем для себя, Настасья, уж заработали. Теперь надо жить дальше.
Он потрепал ее темные волосы и хлебнул из трофейной бутылочки. В машине душно, от качки сильно клонило в сон.
До начала новой жизни оставалось всего пятьсот километров.
Для окончательного закрепления отношений не хватало только официальной бумаги из ЗАГСа; но этот факт оказался как нельзя более выгодным. По прибытии в Ленинград Чернышев получил двухкомнатную служебную квартиру на Выборгской стороне, так как не имел жилья и не был женат на женщине с квадратными метрами. Все сложилось как нельзя лучше – Анастасия с гражданским мужем уехала в казенные метры, Алексей вернулся в дом на Петроградской, а через неделю из Астрахани приехала Леночка. Решено было, что дети заживут своей жизнью в квартире их деда.
Дом чудом остался в целости. Благодаря соседке напротив, пережившей блокаду от начала и до конца, никаких нежданных жильцов в квартире Осиповых не образовалось. Настя затаила дыхание и повернула ключ в замке; старая потертая ключница прошла с ней через всю Европу, давала надежду и теплые воспоминания о детстве, отце и матери.
Первый этаж; оттого все окна выбиты и не осталось никакой мебели, кроме той, что невозможно было вытащить; никаких вещей и тем более посуды. Тут-то и пригодится трофейное добро. Настя бродила по комнатам и заглядывала во все шкафы, открывала кухонные полки, стараясь найти что-то полезное или хотя бы более-менее сохранное. Немного тарелок, старый чайник; в дальнем углу ящика несколько ложек; в платяных шкафах – почти пусто; любая вещь из квартиры приличной ленинградской семьи годилась если не согреться, то продать – это точно. На душе стало пусто и печально, как будто не война разорвала жизнь на «до» и «после», а эти пустые шкафы и разгромленные комнаты.
Настя ясно слышала звуки музыки в гостиной и веселые мужские голоса; отец с пахучей трубкой в руке, мать в прелестном муаровом платье. Будто бы нарочно память вычеркнула все то, что было связано с ее мужем; никакой жалости и никаких воспоминаний. Анастасия Сергеевна не вспомнила о нем и даже не вспомнила о погибшей дочери и Софье; душа ее тосковала о зимнем Санкт-Петербурге, о большом красивом экипаже возле ворот, об их доме в Парголово. Накатила невыносимая слабость; она села прямо на пол в отцовском кабинете и тут же заметила – старинный отцовский подсвечник, пропавший еще во времена далекого детства, закатился под старую кровать и чудом не был украден. Руки тут же сами нашли разгадку многолетней тайны; тонкая подставка на дне подсвечника легко отвалилась после небольшого усилия, и вот оно – Настя обнаружила четыре выцветших билета на пароход до Хельсинки. Видимо, из Финляндии гораздо проще было добраться в теплые страны, к берегу бескрайнего моря. Через день после папиной гибели они должны были уехать из холодного Санкт-Петербурга навсегда и начать новую жизнь.
